Самым серьезным мотивом, звучащим в вопросах Колосова, причем не потерявшим своей актуальности до сегодняшнего дня, остается тема возможных текстовых вставок (версий), которые Рутенберг мог внести после разоблачения Азефа, действуя как бы с развязанными руками и обеспечивая себе тем самым полное «алиби» за счет фактически замолчавшего свидетеля.
В частности, с этим связан 3-й пункт колосовского письма, в котором речь идет об «активистах». Подразумевается следующее место из ДГ:
Краснов<Чернов> и Субботин <Савинков> уехали. А Азеф занялся техической разработкой плана покушения, давая мне детальные инструкции: где, на каких улицах, в какие часы ставить извозчиков, в каких ресторанах бывать, как сноситься с ним (Азефом), как получить разрывной снаряд и пр. Весь план «симуляции» был настолько легковесен, что, при практическом обсуждении его, возможность неудачи вырисовывалась еще яснее.
Не могу сейчас восстановить в памяти моих разговоров с Азефом по этому поводу. Но факт тот, что он признал возможность неудачи и необходимость в этом случае убить одного Гапона. Так как всякие сношения мои с ЦК прекращались с моим отъездом из Северска<Гельсингфорса>, то необходимо было все заранее предвидеть и заготовить также и для этого второго случая. Что Азеф и сделал. Он обратился к N-ам (революционная партия) <финская рабочая партия>, изложил им положение дела, заявив, что в случае, если придется убить одного Гапона, это будет сделано в Финляндии, между Петербургом и Выборгом, где понадобится помещение, лошади и люди. Он спрашивал эту организацию, чем они могут нам помочь (С. 64).
Дать беспристрастный ответ на вопрос Колосова – велись ли Азефом переговоры с финнами, или Рутенберг уже задним числом ввел это место как вариант, предусматривавший кровавую развязку в Озерках, – не представляется возможным: если говорить о какой-то односложной и однозначной истине, то она унесена героями гапоновской истории в могилу. Однако из этого вовсе не следует, что мы обречены довольствоваться субъек-тивно-вкусовыми оценками/пристрастиями и более или менее убедительно звучащими гипотезами.
Весь ход этого дела – логика спора Рутенберга с ЦК – свидетельствует о том, что обвиненный в превышении полномочий убийца провокатора Гапона действовал совершенно адекватно на разных его этапах, и в его версии событий нет никаких противоречий между тем, что он говорил до и после разоблачения Азефа. Не существует документов, опираясь на которые можно было бы доказать обратное. Вот почему даже если занять по отношению к ДГ крайне скептическую позицию, вряд ли можно всерьез говорить о какой-либо уязвимости его автора.
ДГ, как известно, впервые было напечатано в «Былом» В.Л. Бурцева. Мы не знаем, как рутенберговская рукопись попала к нему, однако едва ли есть основания для решительного утверждения о том, что она была напечатана «стараниями Горького» (Горький 1997-(2007), XIII: 332). Рутенберг познакомился с Бурцевым еще в 1905 г., но, как отмечал последний в письме к нему от 5 января 1936 г., тогда они «лично никакого общего дела не делали» (.RA). Сойдясь теперь, обнаружили один в другом если не «родственные души», то во всяком случае много общего и сходного. Бурцев, как и Рутенберг, накопил множество обид и разочарований в отношении ЦК эсеровской партии, с которым у него долгое время шла тяжба по делу Азефа. Однако даже и после разоблачения последнего, признания бурцевской правоты и пережитого ЦК конфуза, заключения «перемирия» и установления хотя бы внешних «отношений» Чернов и Натансон продолжали оставаться в оппозиции к Бурцеву и с недоверием относились к его разоблачительной деятельности.
Немотря на большой предыдущий горький опыт, – писал Бурцев впоследствии, – у меня все-таки была некоторая надежда, что дело Азефа впредь заставит эсеров справедливее отнестись к моей борьбе с провокаторами и они перестанут говорить о моей близорукости и поймут, сколько они нанесли зла тогдашней моей борьбе с провокацией.
Но я так-таки ни тогда, ни после, никогда не дождался даже элементарнейшей справедливости не только со стороны Чернова и Натансона, но и со стороны партии эсеров как таковой. Наоборот, со стороны партии очень скоро снова стали против меня повторяться старые обвинения. Эсеры и тогда оставались моими врагами, какими были и в деле Азефа, – и в борьбе со мной по-прежнему во главе всех их всегда шел Натансон (Бурцев 1924: 281).
Нечто сходное происходило и с Рутенбергом. Уже после того, как в истории с убийством Гапона прояснились все скрытые пружины и вопиющая несправедливость обвинений в адрес Рутенберга стала очевидной, ЦК не спешил сделать необходимые шаги – покаяться в той форме, какая требовалась хотя бы элементарными дипломатическими приличиями. Этим во многом объяснялась концовка ДГ, аллюзирующая знаменитый «Jaccuse» Э. Золя:
Обвиняю этот ЦК:
a) В замалчивании смерти Гапона, совершенной членами партии на основании фактически состоявшегося приговора партии.
b) Во введении в заблуждение публичного мнения сделанным ЦК заявлением в печати в мае 1906 года, где говорилось, что партия никаких сношений с Гапоном не имела.
c) В том, что своим поведением ЦК поставил меня в морально двусмысленное положение по поводу сношений с Рачковским, инициатива которых исходила из ЦК и фактически была одобрена всем его составом (исключая одного голоса
Знаю всю глубину несчастья, постигшего членов этого ЦК в деле Азефа, и выражаю им мое глубокое искреннее товарищеское сожаление. Выражаю им мое сожаление за все проделанное ими надо мной, ибо знаю, что и в этом деле они достойны были лучшей роли. На их примере пришедшие им на смену научатся, как во многих случаях не должен поступать ЦК партии социалистов-революционеров (ДГ: 115).
Рукопись рутенберговских воспоминаний хранилась у члена эсеровской партии, историка и журналиста С.П. Постникова (1883–1965). Спустя много лет, живя в эмиграции в Праге, где он был одним из организаторов и руководителей Русского заграничного архива, Постников обратился Рутенбергу в Палестину (RA):
15 декабря 1935 г. Прага
Милостивый Государь господин Рутенберг,
Егор Егорович Лазарев передал мне, что Вы интересуетесь книгой Ваших воспоминаний, изданной в советской России. Эту книгу Лазареву дал я. Но у меня же имеется Ваша подлинная рукопись Вашего отчета Центральному Комитету. Всего в рукописи 71 стр. Я не сверял, все ли и точно ли опубликовано в журнале «Будущее» Бурцева34, где впервые в печати появился Ваш отчет и откуда была сделана перепечатка в России. Я посылаю при этом письме Ваше препроводительное письмо при отчете. По этому листку Вы узнаете, Ваш ли это почерк или я имею только копию Вашего отчета.
Если Вы интересуетесь Вашей рукописью, то я могу ее Вам прислать. Но взамен я просил бы Вас помочь мне материально издать другие материалы из истории рев<олюционного> русск<ого> движения. Сумму, какую Вы можете прислать, не откажите определить сами. Я не знаю, известно ли Вам мое имя, но я был одним из редакторов большого легального журнала в Петрограде «Заветы» (1912-14 г.г.), газеты «Дело Народа» (1917 г.), в эмиграции «Голоса России» (Берлин, 1922-23 г.), «Рев<олюционная> Россия», 1922-28 г.) и др.
Мне много о Вас рассказывал мой друг, умерший теперь Ал<ександр> Моис<еевич> Беркенгейм35, а потому я и позволил себе обратиться непосредственно к Вам.
Примите уверение в совершенном уважении,
С. Постников
Состоялась ли «сделка» между Постниковым и Рутенбергом, неизвестно – рукопись ДГ в RA обнаружить не удалось (см. также письма Е.Е. Лазарева Рутенбергу, приводимые в V: 1).
Человек вовсе не безгрешный, властный и непокладистый, но совестливый и по-рыцарски благородный, Рутенберг в письме к Бурцеву от 12 декабря 1909 г. просил перевести положенный ему гонорар за издание ДГ сожительнице казненного Гапона (в письме он называет ее вдовой):
Вы говорили мне, что за печатание в «Былом» платите по 60 р. с листа. Перешлите, пожалуйста, в счет статьи Ф.В. Волховскому36 15 фунтов, т. е. 375 fr., а остальное Уздалевой – вдове Гапона. Я узнал, что она сильно нуждается. Вы меня сильно обяжете, если сделаете последнее как можно скорее и сделаете это так, чтоб ни она, ни кто другой не могли заподозрить источника денег. А это письмо порвите. Послать своих денег я не могу, ибо не имею их37.
Гапоновский эпизод вроде бы завершился торжеством справедливости, хотя моральные и физические затраты и потери были так велики, что едва ли сопровождались приливом большой радости победителя. Эта история наложила несмываемый травматический отпечаток на весь склад рутенберговской личности. С большим трудом он сумеет выбраться из-под руин этой «победы» и сделает все возможное, чтобы забыть ее, хотя в разные периоды его жизни она так или иначе будет остро и мучительно напоминать о себе.
1. Мейер 1907: 44
2. Ср. ошибочное утверждение современного исследователя, датирующего приезд Рутенберга на Капри маем 1907 г. (Ревякина 2003: 19).
3. Степень «родства», по-видимому, строго и однозначно установлена не была, и Рутенберг оказывался то родным ее братом («Федоровичем»), то двоюродным («Петровичем»). Дж. Вудворд, ориентируясь, вероятно, на то, как называет Рутенберга в письмах Горький («Василий Петров <сын>», т. е. Василий Петрович), пишет, что он носил партийное имя Василий Петров (Woodward 1969:178).
4. О загадочной смерти С. Морозова см.: Носик 2003: 101-09.
5. Через несколько дней, 25 марта/7 апреля, вероятно натолкнувшись на состояние Рутенберга, близкое к депрессии, он сообщал:
Дело с рукописью Р<утенберга>, о котором писал, затягивается немного (Горький 1997-(2007), VI: 39).
6. Роман Петрович Аврамов (1882–1937), деятель русского и болгарского революционного движен