Часть VIНесостоявшийся герой?(О последних годах Рутенберга)
Рутенберг удивительно цельный человек с здоровыми нервами…
Веселым никогда не бываю. Веселости у Господа Бога на мою долю не хватило.
До сих пор речь в основном шла о Рутенберге-деятеле, Рутенберге-герое, жившем в мире, как выразился бы Ф. Достоевский («Скверный анекдот»), «коловращения идей» и пытавшемся найти этим идеям практическое применение. Пусть не всегда его активность увенчивалсь лаврами победителя, но почти всегда сопровождалась колоссальной энергичностью его натуры, деловой предприимчивостью и волевым напором. Деятельная сторона рутенберговской личности при таком портретировании естественным образом оказалась выдвинутой на передний план. Ограничить, однако, этой стороной сложный и неодномерный во многих отношениях, и прежде всего в психологическом, феномен Рутенберга значило бы обеднить его целостный облик. Между тем написанное об этом человеке тем именно по преимуществу и грешит, что до неумеренности выпячивается его активное, деятельное начало и вне внимания остается другой Рутенберг – рефлектирующий, подверженный приступам меланхолии и душевным кризисам. Здесь не следовало бы, конечно, нарушать существующие между «двумя Рутенбергами» пропорции – того, деятельного и энергичного, было гораздо больше, но полностью обойти молчанием существование другого, «подпольного человека», противоположного «фасадному», было бы и неверно, и малооправданно.
Более всего о «подпольном» Рутенберге свидетельствуют его дневниковые записи 30-х гг., не очень, правда, регулярные, но в достаточной мере откровенные, чтобы ощутить разительное несовпадение между внешним и внутренним течением жизни. При всех трудностях и напряжениях – и на это не раз указывалось в нашей книге – чисто внешняя карьера основателя и директора электрической компании в Палестине (и в разные времена – главы ишува) складывалась достаточно успешно: из того многообразия начинаний, за которые он в течение своей жизни брался, ему удалось реализовать наконец своего рода сверхпроект, благодаря которому его имя главным образом вошло в историю еврейского народа и будущего еврейского государства.
В 30-е гг. он стал человеком состоятельным, известность его только росла, он обладал властью над людьми, пусть ограниченной, но вполне реальной (к чему всегда был неравнодушен). По представлениям тогдашней – крайне бедной – Палестины, он относился к числу самых состоятельных людей: жил, окруженный бытовым комфортом, – имел роскошный особняк, куда перебрался в 1935 г., автомобиль2, много времени проводил в Европе, мог позволить себе помогать другим, что зачастую и делал. Среди людей его круга были известные всему миру имена – не станем повторяться: многие из них назывались в ходе нашего повествования. В V: 1 мы стремились показать, что не только жители палестинского ишува, но и жившие в Европе русские эмигранты искали знакомства с ним, его расположения и помощи – материал на эту тему в RA безмерен. Человек в его положении и статусе не мог не испытывать более чем объяснимого удовлетворения и полагать свою жизнь удавшейся.
Между тем ярко выраженный фрейдизм рутенберговских дневниковых записей с непреложностью свидетельствует о внутреннем неблагополучии, которым было пронизано его существование. В каком-то смысле многое в овладевавшей Рутенбергом депрессии объясняется участившимися периодами ухудшения здоровья: выражение «break down» становится с конца 20-х гг. едва ли не регулярным в его речи. Мало радости приносил также кризис, нараставший извне: с одной стороны, молот гитлеровской опасности, перед лицом которой оказалось европейское еврейство, с другой – наковальня английской администрации, не только не торопившейся создать необходимые условия для решения еврейской проблемы, но и всячески препятствовавшей этому. Боясь возникновения в Палестине еврейского большинства, она искусственно сдерживала рост иммиграции. В Белой книге от ноября 1938 г. говорилось о непреодолимых политических, административных и финансовых трудностях, связанных с созданием независимых арабского и еврейского государств. В мае 1939 г. прошла Сент-Джеймсская конференция, на которой планировалось отыскать пути выхода из создавшегося тупика. Конференция окончилась полной неудачей. В соответствии с Белой книгой, опубликованной сразу после нее и названной именем тогдашнего Colonial Secretary М. Макдональда, количество въезжающих в страну еврейских иммигрантов на ближайшие пять лет ограничивалось цифрой 75 ООО. Серьезные запреты накладывались на проведение закупок земли. Белая книга М. Макдональда накануне Второй мировой войны стала серьезнейшим препятствием для спасения сотен тысяч евреев в Европе. Рутенберг, который в сентябре 1939 г. был вторично призван стать главой ишува, столкнулся с проблемами практически неразрешимыми. Это соответствующим образом усугубляло мрачное настроение.
Реакцией ишува на Белую книгу Макдональда были действия организации ЭЦЕЛ против англичан. Как уже упоминалось выше (IV: 2), Рутенберг в определенном смысле поддержал ее идейно и финансово. При этом планы ЭЦЕЛа, выражавшие протест против британской политики, ущемлявшей права еврейского народа, казались ему верными до того момента, когда будет пролита кровь. Сопротивление должно обходиться без террористических крайностей, считал вчерашний террорист, сознававший, какую высокую цену придется заплатить за еврейский экстремизм. Поэтому свою поддержку ЭЦЕЛа он оговаривал только в рамках борьбы, лишенной экстремистских проявлений. Поступившие от него деньги на нужды этой организации были переведены при посредстве д-ра Букшпана (Niv 1965-80, И: 237).
Судя по дневнику, однако, острое недовольство собой и окружающими, приступы одиночества и скуки, сопровождаемые мыслями о самоубийстве, далеко не всегда были напрямую связаны с актуальными политическими событиями или вообще какими-то конкретными внешними раздражителями. Больше того, они не являлись реакцией на удачную или неудачную жизненную полосу: в одном из писем о пропавшем интересе к жизни у Рутенберга имеется знаменательная фраза о том, что к чему бы он ни прикоснулся – все получается. Занятный сюжет: царю Мидасу будто бы надоело превращать обыденную реальность в золотые слитки успеха.
14 марта 1932 г., будучи в Париже, Рутенберг записывает:
Настроение у меня сегодня очень грустное. Т. е. голова и душа ясно и хорошо работают. Веселым никогда не бываю. Веселости у Господа Бога на мою долю не хватило. <…> Грустно мне сегодня. День совершенно необыкновенный. Париж велик и богат. Создание большого прошлого. Он прекрасен. Даже в это мутное и смутное время. И в этом огромном, живущем, разрушающем и творящем городе, вне его, нет ни одного близкого существа. Действительно близкого. Как нелепо жизнь свою устроить. Или рассказать. Какой нелепый продукт нелепого нашего поколения.
Как одиноко и грустно мне сегодня.
С этим перекликается другая запись – от 25 января 1936 г., сделанная, когда он находился в Лондоне. Мотив опостылевшей жизни достигает в ней подлинного апофеоза:
Суббота вечером. Полдня просидел дома без одурманивающей «срочной работы». Читал сыскной роман. Опостыло. Ничего делать не в состоянии. Людей видеть – изнуряет. Душа опустошена. Что делать, что начать с собою, не знаю. Убийственно скучно, невыносимо трудно существовать. Кончать с собою не трудно, но невыносимо скучно. Маленькая сенсация, телеграммы, статьи, плоские надгробные и поминальные речи. Как все это избежать? Как круги на воде после брошенного небольшого камня. Да и кругов не будет, ибо море жизни взбаламучено, мутно.
Condemned life3. Закованный в цепи. Очень тяжелая.
«Успехи» мои еще отягощают все. Если бы жил сконцентриро-ванно, систематично, разумно и несколько подходящих людей подобрал, мир перевернуть можно. Нелепую жизнь людскую осмысленной, немного более достойной сделать. Достойнее, чем детективные романы читать. Но тошно. Неизбежная маска деловитости, бодрости. Обязанность всех успокаивать, ободрять. А кругом все такое маленькое, дурно пахнущее. Включая «больших», хорошие духи употребляющих.
Одиноко жить в одинокой комнате одинокого большого дома среди огромного города, одинокого среди заселенной нелюдными людьми большой земли, одиноко болтающейся среди необъятного для моих лугов, для моей души, огромного мира.
Зачем эта невыносимая тяжесть на моих маленьких плечах? Где, в чем ее ценность, ее смысл? Если могу спрашивать, если могу думать о том, чтобы эту тяжесть сбросить, если могу реально ее сбросить, значит, представляю собою какую-то силу, какую-то ценность, какой-то смысл.
Какой?
Туман в голове, туман в душе. Такой же непроницаемый и удушающий, как бурый, затхлый, непроглядный сейчас туман на лондонских улицах.
В физических и химических лабораториях люди меряют, взвешивают, изучают лондонский туман и рассчитывают суметь очистить его по желанию, по желанию располагать и пользоваться солнечным светом и тьмою. Сумеют ли люди рассеять туман жизни человеческой?
Наука, т. е. мои пытливые, беспокойно ищущие, мечущиеся мозги, говорит, что «человеческие настроения» зависят от состояния желудка, разных гланд, т. е. от качества и состава принимаемых мною пищи и питья, воздуха, звуков, образов, мыслей и т. д.
В том же году, после трагической гибели Гиллеля Златопольского в Париже (см. упоминание о нем в прим. 3 к IV: 4)4, Рутенберг оставляет в дневнике следующую запись (15 декабря):
Счастливчик Златопольский – ему не пришлось заботиться о своей смерти. О ней позаботились другие. Пусть сумасшедший. Но зато посланный избавить его от трудных жизненных расчетов.