Газеты полны подробностями вчерашних президентских выборов в Германии. Кандидаты: старый старик Гинденбург, авантюрист Гитлер, коммунист Тельман и сидящий в тюрьме по уголовному преступлению12. Серьезная борьба между Гинденбургом и Гитлером. Гитлер не победил, но Гинденбург необходимого простого большинства не получил. Перебаллотировка. Это не важно. Важно то, что гитлеровцы и коммунисты получили число голосов почти равное Гинденбургу. Половина Германии с национал-социалистами и коммунистами. Т. е. недовольны, голодны, активно обозлены. И организованны. Половина Германии.
А «Европа» заседает в своих парламентах, в Лиге Наций. Обсуждает бюджеты, разоружение, неморальность отказа Германии платить контрибуцию. А в Германии.
Германия живет на пороховом погребе. Взорвешь ее – взорвешь всю Европу. Всю европейскую цивилизацию. Французская юстиция не поможет.
Рутенберг не мог не замечать и, соответственно, не отмечать, что круговой антисемитизм, овладевший Европой в преддверии Второй мировой войны, оказался на руку фашиствующим погромщикам. Не во власти еврейского меньшинства было остановить снежную лавину юдофобства, охватившего разные страны и в конечном счете приведшего к Катастрофе, но сам по себе факт сопротивления, исходивший от натур деятельных и прозорливо видевших последствия и умевших их предсказывать, в высшей степени знаменателен. Рутенберг, как показывают по крайней мере его приватные записи, принадлежал к числу этих прозорливцев.
Странное и страшное время переживаем, – записывает он 13 мая 1934. – Страшное не по своему нелепому настоящему. Переходному. Страшное по своему близкому будущему. Настоящим питающимся и настоящим развивающимся, растущим.
Это «странное и страшное время» конкретизировано в записи, сделанной на несколько месяцев раньше, 22 августа 1933 г.:
Спокойно и беспристрастно стараюсь анализировать положение наше, положение еврейского народа в это злополучное время. Выводы следующие:
1. Гитлеризм кончил с вопросом не только элементарного достойного человеческого существования немецкого еврейства, но его физического существования в Германии. Подавляющее большинство немцев, культурных и некультурных, не желают иметь физически около себя евреев, не желают дышать с ними одним воздухом. Какими бы то ни было. Хорошими или плохими, учеными, артистами, писателями, банкирами, торговцами, спекулянтами, рабочими, коммунистами, социалистами, монархистами, старыми и молодыми. Какими бы то ни было. Это не только экономическая зависть. Это органическое отталкивание, превратившееся в чувство подсознательное больше, чем социальное.
Перемена правительства может переменить юридическое положение евреев в Германии. Оно не переменит его морального, психологического положения.
Масштаб и форма антиеврейского озлобления, содержание его, так разнузданно проявившиеся при первом удобном случае, показывают, что источником его и причиной его является главным образом само немецкое еврейство. В целом.
«Сочувствие» евреям культурного человечества несомненно. Но это сочувствие платоническое. Возмущение формами, но не сущностью. Возмущение несправедливостью по отношению к отдельным мелким случаям, но не к массе. Ни в чем активном это возмущение не проявилось. Наоборот, в культурном человечестве оказалось много элементов, открыто симпатизирующих гитлеровской Германии. Жалеющих, что они не могут сделать такой же операции у себя. Всюду, во всех странах без исключения.
В чем дело?
Физически гитлеровская Германия нанесла удар только своему немецкому еврейству. Морально – всем евреям всего мира. Оплевали каждого еврея, кто бы и где бы он ни был. Немецкие евреи «должны» молчать. Лучшие из них, немцев, кончили самоубийством. Кто «мог», удрал, десятки тысяч. Большинство и с деньгами и в качестве «жертв» живут неплохо в принявших их странах. Немногие околевают с голоду, стараются достать кусок хлеба и этим возбуждают ненависть «к еврейству» у голодных соответ<ствующих> стран.
Мировое еврейство покуда реагировало прожектами, демонстрациями, многочисленными комитетами <запись обрывается>
Читая дневник Рутенберга, приходишь к разным выводам. Один из них, для нас в особенности важный и почти несомненный, заключается в том, что человек, которому принадлежат эти записи, обнаруживал временами способность к некой более крупной роли, нежели та, что он сыграл в жизни вообще и в свой палестинский период, в частности. И что вся его революционность и весь сионизм, занесшие его имя в исторические анналы, были на самом деле всего лишь локальными социальными производными от по-настоящему крупной и мощной человеческой личности. Личности, обладавшей даром оригинального мировидения и миросуждения, духовно-интеллектуальные возможности которой оказались гораздо «экзистенциальнее», что ли, даже тех далеко не рядовых идей, с которыми он носился и которые осуществлял в реальной действительности. Вероятно, Рутенберг ощущал эту тайную недореализованность своих сил, уходящих на неравную борьбу с волей и прихотями неподвластной человеку судьбы. 27 апреля 1930 г. он записывает в дневнике:
Как ни бьюсь, а добиться задуманного не могу. Чего-то все время не хватает. Какой-то круглый неудачник.
Любопытно, что, оказавшись спустя без малого два года, 14 марта 1932 г., в Париже – через несколько дней после смерти А. Бриана, с которым он много лет был близко знаком, – Рутенберг как будто примеряет покойника на себя и пишет об этом крупном государственном деятеле почти теми же словами, что и о себе, возможно, даже осознавая данную параллель (эту дневниковую запись см. в II: 4):
Во всем почти успевший. И по существу – неудачник. Чего-то не хватало.
Из Парижа Рутенберг проследовал в тот раз в Германию. Причина была не из самых оптимистичных – он направлялся во Франкфурт-на-Майне, в клинику проф. Вольгарда: все больше и больше давало о себе знать больное сердце. 15 марта, приехав во Франкфурт, он записал в дневнике:
Ночь прошлую ехал из Парижа сюда. Рядом в купе, отделенная тонкой дверью, ехала провоцирующе красивая молодая женщина. Удовольствие зависело от моей инициативы. Которую не проявил. Скучно было. Во Франкфурте на вокзале ее встретили, очевидно, мать и отец или брат старший, важные, очевидно, евреи, с собственным автомобилем.
На следующий день:
Рад, что добрался наконец сюда. Имею в клинике проф. Folharda комнату. Со мною что-то делают. Зная, что делают. Мне надо только relax13. Сплю много.
И еще через день:
Читаю много. Но становится беспокойно, тоскливо. Курю много меньше. Но все время чувствую, что у меня имеется сердце.
Вечером поехал посмотреть синагогу. Как евреи молятся в пятницу. На Borucstrasse.
Впечатление неприятное. Не очень плохая подделка под католическую церковь. Внешняя, внутренняя архитектура, орган, хор, хазан14, таллес15, их одежда, форма молитвы – все, кроме «публики». Которой немного. Среди которой отдельные, по-моему, русские евреи молятся Богу сами по себе, независимо от окружающей обстановки. Плохой храм построили франкфуртские евреи своему Богу, плохо молятся ему. Не религия – а недоразумение.
«Бог», созданный, выстраданный столькими поколениями, – умирает. А без «Бога» человечество не проживет. Будет новый. Какой?
20-го марта, в воскресенье:
Приехал Dr. Ernst Kahn. Найдич звонил ему из Берна.
На следующий день, 21-го марта:
Dr Kahn показывал мне сегодня новые кварталы, возведенные знаменитым архитектором Майем16. Это большая интересная вещь, но вымученная. Большевизм, коллективизм, выраженный в архитектуре, насильно навязываемой живущим в домах этих, проходящим на улицах людям. Единица, личность не признается, а раздавливается средь кристаллизованной концепцией массы. Массы как таковой, количественной, а не качественной. Эти кварталы надо бы взорвать, сровнять с лицом земли. Это – фикция патологии наших мозгов, помимо больного времени.
Интересно – сколько «еврейского» в этой архитектуре. По-моему, много. У гоя не найдется такой безграничной дерзости или дерзания. По существу17.
В записи от 22-го марта говорится:
Dr Kahn любезно устроил, что мне вчера прислали приглашение на сегодняшнее празднование 100-летия смерти Гете18.
По всей видимости, до конца марта 1932 г. Рутенберг пробыл в Германии, поскольку следующая запись в дневнике сделана в Лондоне и датируется 2 апреля. На обратном пути в Палестину он, по обычаю, остановился в Париже, см. в приводившемся письме А.О. Фондаминской от 27 мая 1932 г. (V: 3):
Недели две назад прилетел в Париж. По дороге в Палестину. Хотел поделиться с Вами ощущениями нового experience.
Не застав Фондаминских в Париже и, по-видимому, мучаясь отсутствием собеседника, с которым можно было бы отвести душу, Рутенберг 11 мая 1932 г. делает в дневнике такую щемящую запись в своем излюбленном «рубленом» стиле и в духе безжалостного самоприговора:
Ни одной живой души рядом. Пустыня. Не на кого опереться. Безвыходное одиночество. Жизнь не удалась.
Мрачная констатация «неудавшейся жизни» была, как кажется, чрезмерной, даже для его маловеселого дневника. Находясь вне Палестины, не будучи заверчен каждодневной работой, он, очевидно, с большей, чем обычно, легкостью поддавался наплывам депрессивного настроения. Ключевым для выражения этого состояния подавленности, тоски и суицидальных мыслей было слово «одиночество», которое главным образом идентифицировалось у него с явно несправедливой оценкой своей жизни. Однако успехи внешней – политической, социальной, производственной – деятельности непреодолимого самоощущения пустоты и внутреннего одиночества не покрывали. Поэтому отсутствовали удовлетворение и душевная гармония. Получалось нечто похожее на то, о чем писал в одном из своих давних фельетонов Жаботинский («Ваш Новый год»):