Авторы слуха в подтверждение своих слов приводили показания одного сановника, знавшего настоящего Лебединцева, сына председателя одного из департаментов одесской судебной палаты и нашедшего, что карточка казненного террориста не изображала Лебединцева.
Вся эта сплетня неведомо с какой целью распространяется, не имеет под собой никаких решительно оснований.
В числе 7-ми казненных, по проверенным официальным данным, находился именно Лебединцев, сын председателя одного из департаментов одесской судебной палаты, именовавший себя Кальвино, а не кто-нибудь другой.
10. В архиве Жаботинского (JI) сохранилась визитная карточка Лебединцева (29/3– 1а), который свою деятельность «бомбиста» совмещал с вполне мирной службой в Пулковской обсерватории.
11. Речь идет о 53-летнем шведском финансисте Иваре Крюгере (Ivar Kreuger), директоре Swedish Match Company, застрелившемся 12 марта.
12. Имеется в виду руководитель партии немецких националистов Дюстерберг.
13. ‘расслабиться, сделать передышку’ (англ., фр.).
14. кантор, синагогальный певец (иврит).
15. ‘покрывало – молитвенное облачение евреев-мужчин’ (идиш).
16. Эрнст Май (1886–1970), немецкий архитектор и градостроитель, последователь рационалистического стиля. В 1931-33 гг. участвовал как проектировщик и архитектор в строительстве некоторых промышленных советских городов. Рутенберг имеет в виду спроектированные им во второй пол. 20-х гг. семь городов-спутников Франкфурта, где он, кстати сказать, родился.
17. Э. Май был чистокровный ариец.
18. Гете, уроженец Франкфурта-на-Майне, умер 22 марта 1832 г. в Веймаре.
19. О калошах-«рутенбергах», о которых вспоминает К. Успенская, см. в предисловии.
20. ‘Дочка, дочурка, доченька (нем.).
21. ‘лю бимому папочке’ (нем.).
22. Дословно: ‘святой’ (арам.) – заупокойная молитва у евреев, прославляющая святость Бога и Его могущество.
23. Дословно: ‘годовщина смерти’ (идиш); здесь: ‘память о смерти’.
24. ‘доверенное лицо’, ‘управляющий’ (фр.).
«…Жизнь моя трагична…»(Вместо заключения)
Это сердца моего
Фотография живая.
Название книги – «Пинхас Рутенберг: от террориста к сионисту», в точности отражающее жизненную эволюцию ее героя, вполне может привлечь внимание тех, чьим фактическим и непримиримым антиподом он являлся: заголовок заключает в себе излюбленную антисемитскую и антиизраильскую контаминацию «терроризма» и «сионизма». Больше того, один из главных выводов, к которому мы пришли, изучая сложные и противоречивые изгибы жизни, судьбы и личности русского революционера, нигилиста и атеиста, вернувшегося к религии отцов и ставшего строителем еврейского государства, должны прийтись по душе такому читателю: превращение из «мастеров красного цеха» в сиониста не меняло, как это ни странно, глубинной жизненной сущности данного характера. Перерасти «фанатизм человеколюбия» (Достоевский) не удалось и в палестинский период, и эта резкая дихотомия – «русский революционер» vs «еврейский националист» – неожиданным образом обеспечила в итоге цельность и ценность основной проблематики исследования. Разумеется, дело не во вздорном отождествлении начальной и конечной точек жизненного пути персонажа, занявшего в нем центральное место, а в том, что само время, бурные исторические катаклизмы и метаморфозы определили спрос на сильную личность. И революционная утопия, и сионистский проект оказались в одинаковой мере заинтересованы в людях, которые одновременно сочетали бы в себе холодный расчет с самым отчаянным иррационализмом и страстью к бунтарству, завзятого ницшеанца с чистой и наивной верой в то, что мир необходимо и можно переделать2. Не с точки зрения честолюбивого авантюризма, а в перспективе деятельного гуманизма. Именно таким человеком и явился герой нашего повествования Пинхас Рутенберг.
Известный исследователь проблемы террора Вальтер Лакер в книге «The Age of Terrorism», прослеживая дальнейшие судьбы тех известных террористов и анархистов, кто не стал жертвой своей небезопасной «профессии», называя, кстати сказать, и имя Рутенберга, перечисляет множество случаев их трансформации в иные социальные статусы и (очевидно?) в иные нравственно-психологические состояния. Вот что он, в частности, пишет:
Последующая судьба некоторых из ведущих террористов прошлого весьма интересна. Дуррути, пламенный испанский анархист, был убит при защите Мадрида3, а Маригелла погиб в перестрелке с бразильской полицией4. Джоан Моуст5 и О'Донован Росса6, два видных ветерана террора, с годами несколько поутихли. Джозеф Кейси, вождь фенийцев7, поостыл в своем парижском изгнании; под именем Кевина Игена он фигурирует в «Улиссе» Джойса: «…он прокрался с полковником Ричардом Берком, таном своего клана, к стенам Клеркенуэллской тюрьмы и сквозь туман видел, припав к земле, как пламя мщения швырнуло их вверх»8. Кропоткин9, Эмма Гольдман и Александр Беркман10 в последующие годы являются сторонниками ненасильственных методов. Ряд оказавшихся в XIX веке в США ирландских террористов пошли в американскую политику – некоторые стали конгрессменами, другие – дипломатами. Среди тех, кто жил ради того, чтобы увидеть образование свободного ирландского государства, многие были убиты в междоусобной войне; те же, кто выжил, составили политическую элиту нового государства. Сенатор Макбрайд, бывший начальник штаба IRA (Irish Republican Army – Ирландской республиканской армии), стал крупнейшим общественным деятелем международного масштаба и лауреатом Нобелевской премии мира11. Руководители Irgun12 и Stern Gang13 вошли в оппозицию кнессета, парламента Израиля, других привлекла военная карьера или бизнес. Русский еврей-террорист в раннюю пору своей жизни, Пинхас Рутенберг, проявил себя в Палестине как выдающийся промышленный деятель и основатель местной электрической компании. Андреа Коста14 и Поль Брюсс15, возглавлявшие движение антипарламентариев в 1880-е годы, вскоре сами стали членами парламента. Брюсс, которому принадлежит выражение о «пропаганде делом», впоследствии поздравлял короля Испании с тем, что тому удалось выйти целым и невредимым из теракта. Некоторые из уцелевших русских террористов 1880-х годов совершили резкий крен вправо, многие же сделали себе имя в науке. Кропоткин имел широкую известность как географ. Следует упомянуть имена Морозова16 и Штернберга17, а также присовокупить к этому перечню академика АН СССР биохимика А.Н. Баха18, этнографов Богораза-Тана19, Иохельсона20 и Кроля21 и бактериолога Хавкина22 (Laqueur 1987: 88).
Из этого обзора вытекает не требующая особых доказательств мысль о том, что бывшие террористы, считавшие, что наганом и бомбой можно изменить мир, нередко впоследствии переоценивали ценности, отказывались от былого экстремизма и становились вполне мирными и законопослушными гражданами. В рядах таких «переоценщиков» своих прошлых убеждений, перешедших в совершенно иной политический лагерь, оказался и Рутенберг.
Открыв для себя иную жизненную проблематику и перспективу, Рутенберг сохранил, однако, многое из того «родового наследства» революционера-террориста, которое с молодости впитал в плоть и кровь. Его новая политическая карьера – лидера еврейского народа, оказалась проникнута духом дерзкого эксперимента и убеждением в необходимости ломки существующих форм жизни. Достоинства, которые несла мятежная революционность, находились в теснейшем родстве и соседстве с болезненными изъянами и ущербностью сознания террориста, рассматривающего мир как арену кровавой борьбы и, как правило, не оставляющего за другими формами, прежде всего эволюционного развития общества, права на существование. И хотя Рутенберг в силу своего интеллекта, начитанности, природного здравомыслия и поклонения гуманистическим и демократическим идеалам счастливо избежал экстремистских крайностей, его революционный генезис не мог не проявить себя в той роли сиониста, которую ему пришлось энергично осваивать и исполнять во второй половине жизни.
Главный парадокс близости духа революционности и сионизма (в специфических условиях борьбы с арабским террором, с одной стороны, и английскими мандатными властями, стремившимися сохранять нейтралитет, – с другой) заключался, однако, в отсутствии парадокса: революционная идеология и практика борьбы подготовила идеальный тип сиониста – идеалиста и деятеля одновременно, заключающего в одном лице утописта и практика, человека, имеющего убеждения и умеющего эти убеждения отстаивать. Всякий иной тип в условиях освоения нового исторического опыта был менее успешным. Любопытно, что люди, создавшие отряды обороны еврейского ишува, герои хаганы, наиболее мужественные из мужественных, отчаянные из отчаянных, учились на опыте русских революционеров, «апостолов террора». Один из них, упоминавшийся Элиягу Голомб (см. IV: И), рассуждая в своей лекции 1942 г. о применении силы в освободительном движении и задаваясь вопросом о ее оправданности или неоправданное™, говорил:
Самое сильное впечатление на меня произвел ответ на вопрос об использовании силы в освободительном движении, который принадлежит русскому <писателю> Степняку-Кравчинскому, одному из организаторов революционного подполья в России, широко применявшему террор против властей. В своей книге «Подпольная Россия» он пишет: «Нет ничего более жуткого и безобразного, чем террор». И это говорит тот, кто считается одним из прародителей российского терроризма! Однако он добавляет: «Я знаю только одну вещь, еще более кошмарную, чем эта: подчиниться принуждению без сопротивления ему силой» (Golomb 1953, II: 52).