лекцию про слонов (Юрген — биолог), он просто имел в виду, что здорово я его…
Ну и что?
Ещё я иногда устраивал на экране пуантилистские вакханалии, фейерверки, на компьютере это ведь получается само собой, какие-то ландшафты там возникали, марсианские, или наоборот — земные, джунгли с гирляндами чёрных обезьян…
Но в основном я, как уже сказал, рисовал знакомые физиономии и рассылал их, если знал их адреса… Кому это нужно в наше время, такое нелепое умение?
Разве что… Где-то я читал, что в тюрьме, особенно в восточных странах, это ценится — умение рисовать портреты… сокамерников.
Что такой человек бывает там почти в таком же почёте, как «сказитель», рассказчик историй… Но мы же, слава богу, и не в тюрьме, и не на Востоке… Ну то есть я отсидел свои шесть месяцев… И всё, и хватит с меня — тюремной графики…
Вот примерно таким был мой ответ Петеру… Который предложил мне какую-то смешную и впрямь работу: стать «виджеем от руки». Ручным виджеем… Оказалось, что сам по себе Петер диджей, кличка — DJ Уды, причём теперь, разочаровавшись в проекте герра Зоммерфельда, он центр тяжести вообще собирается перенести в музыкальную сферу…
Он уже зарабатывает этим больше, чем на «основной» работе… И вот когда он увидел меня в трамвае и вспомнил, чем я занимался на рабочем месте… Ему пришла в голову такая… эвристическая, прямо скажем, мысль: посадить меня за древний комп с пэйнтбрашем, и пускай себе я рисую… Точно так же, как в бюро герра Зоммерфельда…
Уже в «Шумансе» план его уточнился до трёх пунктов: 1. Bilderstrom[69] должен быть непрерывным; 2. Как-то иногда коррелировать с музыкой — хотя бы изредка; 3. Не нужно, конечно, столько голов в одни ворота… Или можно, да — рисовать одну за другой, головы, но тогда быстро, быстро, чтобы они дышали друг другу в затылок… У него есть ремикс, к которому подойдут «головы», да-да…
Так он поговорил ещё минут пять… Я его не прерывал, я его довольно-таки внимательно слушал… И когда он замолчал, я сказал:
— Знаешь, что? Я согласен.
Почему бы мне было не попробовать, собственно… Единственное, что меня смущало, это мой так называемый сценический синдром… Ну это когда в детстве вы не научились декламировать стихи со сцены и стесняетесь направленного внимания… Но Петер моментально рассеял это сомнение: мне вообще не нужно сидеть на глазах у публики. Если я захочу, я могу сидеть в таком кубике, закрытый аппаратурой, да мало ли что можно придумать… На меня никогда не направят прожектор… Зато всё, что будет выходить из-под моей руки… Будут видеть сотни людей — на большом экране… Да-да, на большом… Ну и что? А чем это отличается от сотен людей, которым я посылал свои рисунки из офиса герра Зоммерфельда?.. Если сложить все их экраны, как раз и получится один большой… Так что — почему бы не попробовать?
Все аргументы Петера выглядели вполне убедительными…
— Так, — сказал он, — я рад, что ты согласился… Теперь давай подумаем, что мне нужно подкупить… Карандаш, да? Ты же не хочешь, наверное, и дальше рисовать мышью? На работе ты просто вынужден был…
— Нет, — сказал я, — мышью — и только мышью… Карандашом у меня не получается, я не могу это объяснить…
— И не надо! — радостно воскликнул Петер. — Не надо всё объяснять. Тогда у нас всё есть, и завтра вечером мы уже можем начать! Сбор в девять вечера в «Сеуле». Сейчас я тебе объясню, как туда ехать…
И всё-таки я бы хотел объяснить — самому себе, почему так получается… Почему я мог за пять секунд нарисовать ваш портрет или внутренний ландшафт… Если в руке у меня не кисть, не карандаш и не авторучка… А «мышь», обыкновенная «мышка», мне в общем-то было до фени, какой она будет конструкции… Хотя Петер купил мне эту серую лапу, похожую на кастет… Вот именно лапу с маленьким красным глазом, которую я пожал и сразу почувствовал некий контакт… Или просто потому, что мы с ним перед этим вдохнули с разных концов одну полоску…
Иногда мне кажется, когда я вспоминаю эти вечера, что дело всё было вот в чём…
Я честно не умею рисовать на бумаге… Рука моя тогда вообще не движется… Она застывает где-то в центре листа — и всё… Ну из-под палки я могу, конечно, заставить себя провести линию…
Каракули, которые при этом появляются, не то чтобы ужасны… Что вообще может быть ужасным, после всего, что было в прошлом веке нарисовано… И продолжает рисоваться… По-моему, ничего… Но то было нарисовано хотя бы с драйвом, я надеюсь… И хотя бы исполнителю доставляло хоть какое-то удовольствие… Мне же — абсолютно никакого, поэтому я никогда и не желал карьеры художника…
А когда в моей руке оказывается «мышка», всё происходит совсем по-другому… Наверное, меня завораживает само это движение, или точнее — отслеживание движения…
Я как-то случайно, неосознанно, вошёл однажды в такое состояние, при котором не я двигаю «мышкой», а «мышка» — моей рукой…
Моя рука прилипла к ней, как к руке Ахима, когда он показывал мне что-то из упражнений тай-чи… Я уже почти всё забыл, все «формы», но вот это помню: как мы стояли с ним на альпийской поляне… Я должен был «прилипать» к руке, которой Ахим быстро водил в воздухе… Мы касались друг друга запястьями — известное классическое упражнение… Старые мастера выполняли его, стоя на самом краю пропасти…
Но со мной Ахим ничего такого не вытворял — тренируясь в «прилипании», мы стояли с ним посреди поляны, и до пропасти тогда было очень далеко…
Это в клубе «Сеул», водя «мышкой» по поверхности стола и глядя на возникающее на маленьком экране — я сидел, как мы и договорились, в таком закоулке с компьютером, и мне было удобнее смотреть на экран перед собой, чем на большой, висевший на стене, хотя при желании я мог смотреть и туда… Это там я почувствовал вдруг, что выполняю «прилипание»… Причём являюсь ведомым — я отслеживаю движения «мышки»… Или даже не «мышки», чьей-то руки…
Моя задача только её не упустить, не оторваться от неё, вот и всё… И не задумываться, кто ею двигает, ни в коем случае…
Пока это у меня получалось, я успешно работал на новом месте — делая то же самое, что и у Зоммерфельда…
Особенно мне нравилось, заметив в зале какое-то интересное лицо… Скажем, Свена — приятеля Петера, я так нарисовал… Очень интересное лицо: кельтский профиль в форме мусульманского полумесяца…
Быстро изобразить чьё-то лицо… И после этого сделать паузу, наблюдая со своего балкончика, заметил ли изображённый, что на экране… Часто я или, точнее, «мышка» выхватывала девушек, но девушки себя чаще не узнавали… Или делали вид…
Не надо забывать, что это всё были шаржи…
А потом снова шли метеоритные дожди, разверзались болота и марсианские сиреневые хляби — всё в такт музыке… Если это можно было назвать музыкой… Петер продуцировал, как правило, «хаус» или «минимал-техно»… Ну какая это музыка?
Но справедливости ради надо сказать, что если уж то, что я выплёскивал на экран… Или не я, но — посредством меня, водя моей рукой, попадало на большой экран — если это можно было назвать «дигитальной живописью»… А ведь называли… И в модном тогда таблоиде, и в «Ночной газете», и даже в этаблированной «SZ»[70], в разделе «SZ-Extra»…
То и музыку Петера можно было назвать музыкой, вай нот… Два раза в неделю Петер отдыхал, и другие диджеи ставили «транс»…
Но в последнюю ночь во время работы мне стало не по себе… Что-то такое пошло — из-под моей руки — и на большой экран… Что сначала вогнало меня самого в ступор… А потом я о чём-то задумался… И навсегда перестал совершать эти транс-акции… Вот и всё, собственно говоря… Больше мне нечего сказать….
Или я недостаточно ясно выразился? Ну если угодно: мне показалось тогда, что из этого трипа я уже никогда не выйду… Довольно банальное ощущение, знаете… Но тревожное, и потом, это же связано с моторикой…
«You can check up all your life, bur you can never leave…».
И так и буду сидеть в бюро у герра Зоммерфельда — мне показалось, что я там сижу, а вся история с Петером и виджейством в «Сеуле» — не более, чем дневной сон, — на рабочем месте… Так и буду сидеть… или стоять на балюстраде, глядя на фонтан, в котором умирают одна за другой золотые рыбки…
Я нарисовал на экране круглый бассейн с тёмно-зелёной водой… Может, кто-то и не понял, что это бассейн, подумал, что это просто кружок… Хотя я изобразил фонтанчик… И стал заполнять бассейн красными маленькими тельцами… Я вспомнил, что похожие ощущения — на те, что испытывает рука с «мышью», когда рисуешь ночью в «Сеуле», под «транс», — я испытывал, когда в руке у меня был спиннинг, и что-то начинало клевать из зелёной глубины Вальхензее…
У Ахима была лицензия, и хотя мы с ним рыбачили редко… по пальцам можно пересчитать все наши с ним рыбалки, но всё-таки иногда забрасывали удочки… И тогда было похожее ощущение — когда клевала большая рыба…
И вот теперь я его испытывал— руку дёргало всё сильнее, — занимаясь по сути анти-рыбалкой — заполняя — теперь уже не фонтан в офисе Зоммерфельда, и даже не Вальхензее, где мы прожили когда-то целую неделю, в посёлке Урфельд…
А весь Мировой океан — золотыми рыбками…
Я вспомнил вдруг, что в Урфельде жил Ловис Коринф… После того как у него случился первый инсульт, он купил домик… Только не там, где мы отдыхали с Ахимом, дальше от озера…
Мы жили прямо на берегу, в номере с огромной террасой на улочке Seewinkel, и в памяти у меня мелькнул вид из окна: зелёное Вальхензее, горы, осыпанные сахаром… Но тут же по ним разлилась красная краска… Из библейской картины Коринфа, потом его автопортрет… А потом уже — его Вальхензее, но при этом я ещё не выплыл из памятной комнаты, где мы жили в Урфельде… Было так, как будто в окне у нас тогда была картина Коринфа… Просто темнело, наверно, и было похоже…
И тут — наверно, просто игра слогов — как и тогда, на Максимиллианштрассе, — перед глазами у меня стал появляться Уртюп…