И какое-то нелепое розовое пальто…
Тем не менее, она казалась довольно милой, а когда заговорила — даже более чем…
Премило так шепелявила… И я вдруг узнал её… Сначала по голосу…
А потом вспомнил и это круглое личико… И эти локоны…
Это была молодая писательница… Её книга, выпущенная, если мне память не изменяет, в издательстве «Дюмонт», называлась «Записки кисейной барышни»…
Сборник странных таких новелл… Некоторые тексты образовывались у вас на глазах из омонимов…
Иногда омоним звучал уже в самом конце, финальной нотой, но ясно было, что в этом случае Мони писала новеллу с конца — как это порой делают авторы детективов…
Конечно, в её книге были не одни омонимы, не только омонимы, просто омонимы были первым, что я вспомнил, когда узнал Мони…
О, Мони… Ну да, ну да… Там — в твоей книге — было и другое… Нельзя сказать, что это были лишь упражнения… Разводы на поверхности кисельной словесности… Нет-нет… Такие внезапные заезды там были… на нераспаханные — или, по крайней мере, казавшиеся мне нераспаханными — территории…
И много неба… Которое, в свою очередь, иногда казалось нераспаханным… Несмотря на подробные белые борозды — следы истребителей… И перистые рентгенснимки Клетки, что-то ещё…
Имена тоже играли большую роль в её книге и, в свою очередь, часто оказывались омонимами в том смысле, что это были говорящие имена, от которых «кисейная барышня» иногда плясала, рассказывая свои истории…
Но один её рассказ, наоборот, родился из синонимов, причём оба были прилагательными и относились к одним и тем же трусикам…
Мони Шнайдер читала этот рассказ в Литературном доме — на своём вечере… Там я и купил её книгу…
Уже светало… Или так казалось — из-за снега…
Два тёмных силуэта снова стояли на крыше «Музея кристаллов»…
И, надо полагать, целовались…
Но это точно были не мы с Мони…
Мы с ней стояли на балконе, в верхней одежде нам не было холодно, шёл снег, оборачиваясь, я видел сквозь шторы, что в комнате продолжают плясать маникини…
Я хотел было признаться Мони Шнайдер…
Нет, не в любви…
Всего лишь в том, что я тоже что-то пишу, и у меня тоже часто всё рождается…
Если не из одного слова, то, во всяком случае, из фразы…
Да-да, из одной какой-то фразы… которая не даёт мне покоя, звучит в голове…
Кроме того, я вдруг вспомнил отрывок, который написала Дженни… От руки, я читал его на вырванном листке…
Начиналось там всё с созерцания собственных ног, «слишком белых и слишком толстых», но потом перо уводило Дженни куда-то в сторону — она вспоминала второй ультиматум, предъявленный ей бывшим возлюбленным…
Первый был довольно естественным — сделать тест на СПИД…
А вот второй…
Я попытался вспомнить дальше текст Дженни, но он уже расплывался, кажется, листок в самом деле промок к тому моменту, когда я его читал… Там были такие слова: «Я подумала, что вполне могла бы ею быть…» Или «запросто могла бы»… Или: «Я подумала, что вполне могла бы быть этой женщиной…».
Имелась в виду женщина, жившая по соседству, я даже примерно представлял, о ком могла идти речь…
А потом уже эту фразу Дженни использовала в качестве названия… Для своего автопортрета… Масло поверх фотографии… Или акрил, я точно не помню… Большого размера, два на полтора — где-то так… А внизу, в уголке: «Я могла бы ею быть…».
Я подумал, что надо бы связаться с её родителями… И сказать, что я не хочу быть единственным выставочным залом для картин Дженни Хольц…
У меня нет в памяти должных условий, я имею в виду сырость, влажность…
А потом я прочёл эту фразу у другой немецкой писательницы: ♦Я подумала, что вполне могла бы ею быть…».
На экранах прошёл недавно фильм с названием «Я — это другая»…
Фраза то есть не просто зазвучала вдруг у меня в голове, но её стали произносить самые разные люди… И при этом как раз самое страшное было, что они могли, таким образом, перестать быть разными…
Я на самом деле ощутил дуновение деперсонализации, этакий сквознячок… И поспешил вернуть свои мысли в литературное русло…
Цепочка тянулась дальше и дальше… Я вспомнил, что эта фраза звучала у Рольфа Бринкмана… Причём у него она звучала так: «Ich IST der Andere…»[96].
Меж тем мы вернулись в комнату, потом по длинному коридору с тремя или четырьмя картинами Веры Зелигер (на которых были изображены огромные белые эмбрионы, и я подумал, что это уже слишком… Но в то же время в этих постоянных «insideout» что-то есть… Впрочем, тут же я вспомнил, что так называется какой-то «голубой» журнал… Я подумал, что вся квартира Отто представляет собой инсталляцию Веры Зелигер) прошли на кухню, и там я сказал Мони, что есть одна фраза, которая меня не то что преследует…
— Но это же общее место, — улыбнулась Мони, поигрывая словами, как мускулами. — Это же суть открытия Фрейда, in а nutshell[97]…
— Разве?
— Ну конечно: «Ich IST der Andere». Почитай Лакана…
— Лаконичная форма фрейдизма?
— Ну да… А недавно я где-то видела эту же фразу в виде императива… Где же? Ах да, в романе Бенджамина…
— …фон Штукарда-Барре! — торжествующе прервал её я.
— Да нет, — сказала Мони, — Бенджамина Кункеля. «Я хочу, чтобы ты был мной». Фраза была сказана в джунглях Эквадора, после принятия галлюциногенного кактуса «Дон Педро» и таблетки абулиникса… А дальше шли рассуждения о том, что если бы каждый человек на Земле побывал другим человеком, то, может быть, и Земля бы тогда стала другой…
— Такое может прийти в голову только после кактуса с таблеткой, — прервал я её, чувствуя, что эта маленькая и сама по себе похожая на гриб девочка кружит мне голову — во всех смыслах…
— Таблетка, между прочим, оказалась плацебо, изобретённым автором, — улыбнулась Мони.
— Ясно. А что ты сейчас пишешь?
— Роман, — сказала Мони. — Название как раз придумала, когда стояла на балконе.
— Понятно, — догадался я.
— Хорошее название?
— Неплохое.
— А сейчас мне пришёл в голову и эпиграф… Из Достоевского, если я правильно припоминаю… Там у него было — в «Бесах»: «…пропел о чём-то один минерал — то есть предмет уже вовсе не одушевленный…». Это ещё не точно — возьму ли я это эпиграфом… Но название теперь точно есть, название — это самое главное…
Мони подняла со стола маленькую формочку, получившуюся после гадания…
— Вот что это, как ты думаешь?
— Оловянный солдатик.
— Этакий Войцек…
— Ну почему Войцек…
— Наверное, потому что я вспомнила текст Хайнера Мюллера: «…структура «Войцека», возникает, как при гадании на расплавленном олове… Когда рука с ложкой дрожит от взгляда в будущее…». И там ещё что-то про отрезанные при рождении веки — такой род обрезания…
— С тобой страшно говорить, — сказал я. — Недаром в «SZ» тебя назвали вундеркиндом…
— Это неправда, я уже взрослая…
У неё в кармане зазвонил телефон, она взяла трубку… Я жестом спросил, не оставить ли её одну, Мони благодарно кивнула…
В комнате я увидел несколько новых лиц… Был юный английский художник, похожий на принца Гарри… Только немного ярче…
То есть его рыжие волосы были намного ярче, чем у принца, если только последнего показывают на снимках в реальном цветовом разрешении…
На художнике было чёрное пальто с золотой нашивкой…
Приехав в Мюнхен поступать в Академию, он в первый же день встретил в баре «Etcetera» скульптора Морица… И после разговора — по всей вероятности, телепатического… Или они рисовали в четыре руки на салфетках… Потому что старик не знает английского… А Джеф — немецкого…
Мориц пригласил его жить на свой чердак…
Примерно год назад к нему приезжала младшая сестра, пыталась забрать его на родину, но он упирался… И тогда она тихонько нашила ему, сидя на высоком стульчике у стойки бара, герб Англии — на чёрное пальто… После чего уехала.
Кивнув Джефу, я перевёл взгляд на девушку в высоких чёрных сапогах, которая танцевала на фоне картины Тобиаса Флейшера…
Она встретилась со мной глазами, пришлось с ней поздороваться, после чего она сказала: «Я — Сильвия!»
— Странное имя, — сказал я… — Особенно в этом месте…
— Ты имеешь в виду Сильвестр? — улыбнулась она, чокаясь…
— Нет, — сказал я. — Место — это место… Я имел в виду картину, которая у тебя за спиной, silva на латыни — лес…
— Ну а тебя как зовут?
— Просто Йенс… А ты не знаешь, Сильвия, почему в Сильвестр стреляют в небо ракетами?
— Знаю, конечно. Чтобы пугать злых духов!
В этот момент снова грянула музыка, и Сильвия стала танцевать, как бы накручивая на руку невидимую пряжу…
Я почувствовал себя клубком, который она сматывала… Нет, она что-то уже упустила — или просто махнула на меня рукой… Я думал было вернуться на кухню, но тут со мной заговорил Кристиан…
Однако описание затянулось…
Поэтому я не буду пересказывать разговор, тем более что вскоре после Нового года мы встретились с Кристианом в кафе «Атлас», что недалеко от Гастайга, и произвели подробную разборку полётов… Поэтому сократим сейчас, просто перемотаем плёнку или пряжу, если угодно, хотя бы и рукой танцующей Сильвии — раз уж она всё равно это делает…
В результате чего я снова оказываюсь на кухне с писательницей… Теперь немного вперёд… И вот уже мы стоим с ней в спальне…
Двуспальная кровать Отто завалена куртками, не поместившимися на вешалке; Мони без труда находит своё розовое пальтишко… Мне сложнее, моя куртка — это очередное общее место… По-моему, я уже несколько раз ошибся и продолжал свои поиски, когда в комнату залетел…
Я ничего не придумываю, не тот настрой души у меня сейчас, чтобы думать… Я механически записываю, что со мной было в последний Сильвестр…
Честное слово, я собирался встретить его дома, один, в добротном шерстяном сне, этот Сильвестр… Но проявил малодушие и пошёл на парти к незнакомым людям… Приглашение ведь пришло через вторые руки… И вот я рылся теперь в куче какой-то чужой одежды, неряшливо набросанной на кровати Отто, а рядом со мной стояла надежда немецкой литературы, которую я взялся проводить…