Пиня немного помедлил.
— В городе есть один мужик, педик. Ему иногда пацаны из разных рот на ночь молодых отправляют. Он башляет за это. Он безобидный.
— В смысле — безобидный?
— Ну, он их, типа, не трахает. Ему просто надо, чтобы с ним посидели, полежали рядом. Кормит их там, может спину в душе потереть. Но вообще — ничего такого. Ну ты понимаешь.
— А от меня-то что надо?
— Онищенко сейчас с тобой в наряде?
— Ну допустим.
Гриша не то чтобы начал хмуриться, но улыбаться перестал.
— Я подумал, может, его сегодня отправим? А кассу пополам потом.
Пиня посмотрел на Гришу, который, судя по всему, пока отказывался верить в реальность их разговора.
— Почему Онищенко? — наконец спросил Гриша. — Почему нужен кто-то из моего взвода вообще?
— Понимаешь, там надо, чтобы парень совсем молодо выглядел, ну, типа, как подросток. А у меня, ты же сам видел, одни лбы в основном, некоторые бреются по два раза в день.
— А почему ты того не можешь отправить, которого в прошлый раз?
— Да мне этот сейчас позвонил, давай, говорит, другого. У того, типа, член маленький.
— А у Онищенко, типа, большой?
— Гриш, ну мы же в баню вместе ходим. Там хочешь не хочешь, а все увидишь. У Онищенко нормальный. Выше среднего, скажем так.
Как правило, Пине никто ни в чем не отказывал. Тем не менее Гриша спросил:
— Пиня, ты меня вообще на что подписываешь?
— Я тебе заработать предлагаю.
— Продав человека, — Гриша помялся, — в рабство?
— Да какое это рабство, — Пиня начал терять терпение. — Это даже не на целую ночь, он к подъему будет здесь. И с ним там ничего не сделают. Ничего такого, чего он сам не захочет. Он, считай, просто в гостях побывает. В чем проблема вообще?
— А ты сам не понимаешь? Это типа…
— Стремно? — перебил Пиня.
Гриша нехотя кивнул.
— Стремно, Гриша, в жопу *** и голодным остаться. Я уже сказал, что пришлю. Откажешься, все равно кого-нибудь найду. Просто я знаю, кто именно нужен. И этот человек есть у тебя.
Пиня помолчал, потом, усмехнувшись, добавил:
— Если такой трепетный, можешь сам съездить и убедиться, что ничего страшного. Ты симпатичный, понравишься ему.
Будь на месте Пини любой другой человек, Гриша хорошенько вмазал бы за такую шутку. Но перед ним стоял Пиня, отказывать которому было бесполезно и небезопасно. Не то чтобы Гриша боялся Пиню. Но он прекрасно понимал, что будет дальше, если он откажется. Никто не знал, куда две недели назад уезжал молодой из Пининого взвода. А теперь Пиня посвятил его в свой секрет. Если Гриша не станет соучастником, то станет свидетелем. А этого Пиня не простит. Бесполезно воображать, чем все это в случае отказа может закончиться, потому что Пинино воображение куда богаче.
— К подъему будет здесь? — переспросил Гриша.
— Я тебе говорю. А если тот тип хоть одно лишнее движение в сторону Онищенко сделает, я его потом через хер надую и лопну. Он сам это прекрасно понимает, — во взгляде Пини читалось торжество. Ему снова удалось все сделать по-своему. — Давай, пошли кого-нибудь за ним.
— Сам найду, — ответил Гриша.
У Онищенко прозвища не было. Имени его никто не помнил, а то и не знал. Оно было написано в военном билете, хранилось в ротном журнале и прочих документах, в самых разных вариациях использовалось в письмах, которые он получал из дома. Но на территории части он был просто парнем, овал лица которого, казалось, в точности повторял форму заглавной буквы его фамилии.
На первый взгляд Онищенко был тихим и неприметным. Улыбался всегда чуть смущенно. Хотя смущенная улыбка — отличительная черта любого, кто отслужил меньше половины. Он как будто не мог понять, определиться, можно ли ему улыбаться. Но, когда все же улыбался, в его глазах появлялось нечто заразительное, какая-то хитринка.
Он вызывал смешанные, но в целом положительные чувства. Будь среди них девушка, она бы назвала это обаянием. Но девушки среди них не было, поэтому Онищенко просто считали «нормальным пацаном». Он был аккуратным, всегда выглядел свежо. А это в армии чуть ли не главная добродетель. Казалось абсолютно логичным, что служил он именно в Гришином взводе. Солдаты всегда чем-то похожи на своих прямых начальников. А эти двое вообще как нельзя лучше подходили друг другу.
Когда Гриша подошел к нему (Онищенко стоял в мойке, расставлял на металлическом столе высокие стопки чистых тарелок) и попросил пойти вместе с ним, парень не сказал ни слова. Вытер руки о штаны и пошел.
И теперь Гриша стоял рядом с Пиней. Перед ними стоял Онищенко и пока еще не до конца понимал, чего именно от него хотят. Испуганно хлопал глазами, глядя на Пиню. Доверчиво хлопал глазами, глядя на Гришу.
Лучше бы ты смотрел куда-нибудь в сторону, подумал Гриша. Черт бы побрал тебя и твое доверие, Онищенко. Как можно быть настолько нечутким. Как можно, ничего не сказав, ничего даже не спросив, вытереть руки о штаны и пойти со мной. Если я скажу: «Онищенко, прыгни с крыши», ты так же молча это сделаешь?
Хотя с чего бы ему спрашивать. Его позвал Гриша, Грише нужна его помощь. Разве этого недостаточно?
— Короче, малой, — Пиня решил обойтись без предисловий. — Сейчас мы с тобой выйдем за КПП, там будет стоять машина, такси. Съездишь к одному мужику в гости. Он тебя накормит, помоет, — Пиня ненадолго замолчал. — Короче, он пидор. Но бояться тут нечего. Ему просто важно, чтобы ты с ним, ну, побыл. Сам он тебя пальцем не тронет. Может попросить разрешения спину тебе потереть. Думаю, это можно, вы же друг другу в бане спину трете. Возможно, он тебе отсосет, если ты будешь не против.
Гриша почувствовал, что его сейчас стошнит. Отказаться от этой затеи любым способом. Запретить Онищенко куда-то ехать. Прекратить все прямо сейчас, пока еще не началось. Только все уже началось. Они оба, и Гриша, и Онищенко, знают слишком много. Гриша уже дал согласие. А у Онищенко нет выбора. Что он скажет, «извините, я не могу»? Не в этой жизни и не Пине.
— Короче, все как с девушкой. Только у него манды нет, — не унимался Пиня. На последних словах он усмехнулся, порадовавшись собственному остроумию. Гриша молчал. — И запомни, там все будет зависеть от тебя. Без твоего разрешения он к тебе не притронется.
Хотя, как показывает практика, убеждать он умеет, подумал Пиня, но вслух этого не сказал.
Онищенко переводил взгляд с Пини на Гришу, как бы спрашивая, действительно ли он слышит то, что слышит. Он ждал от Гриши не защиты, а просто поддержки. Потому что заранее понимал: отказаться не получится, все произойдет, его ни о чем сейчас не спрашивают.
Гриша очень надеялся, что Онищенко разглядит в нем хоть какую-то поддержку, хотя бы намек. Он не сможет ему помочь, но не бросит, не отвернется. В их отношениях ничего не поменяется. И никто, кроме них троих, ни о чем не узнает. «Обещаю тебе, — думал Гриша. — Это единственное, что я могу тебе обещать».
— Утром, рано, он вызовет тебе такси, которое привезет обратно на КПП. К подъему будешь здесь. Считай, незапланированное увольнение, — Пиня хлопнул Онищенко по плечу, постарался, чтобы получилось непринужденно, почти дружелюбно. — Да, и это, он тебе конверт передаст для меня. Не потеряй. Давай, за бушлатом сходи и пойдем, я тебя провожу.
За все это время Онищенко не сказал ни слова. Он в последний раз посмотрел на Гришу, развернулся и пошел одеваться.
Таким я его вижу в последний раз, подумал Гриша. Глядя на удаляющуюся спину Онищенко, он вдруг со всей ясностью понял: «как с девушкой» это точно не будет. Просто потому, что никакой девушки у Онищенко до сих пор не было. Может быть, он с кем-то встречался, держался за руку, разговаривал, молчал и мило улыбался. Даже целовался, может быть. Но и только. Эта его походка, эта улыбка — они говорят об исключительно детском прошлом. Онищенко и выглядит как подросток, потому что внутри до сих пор такой и есть.
Кто-то его, возможно, ждет, какая-нибудь школьная подружка, с которой они в письмах уже договорились согрешить, когда он вернется. Парень, скорее всего, совершенно иначе представлял себе свой первый раз. В эту секунду Гриша был максимально близок к тому, чтобы все остановить, чего бы ему это ни стоило.
— Ну что, малой, готов? — Пиня положил руку на плечо Онищенко, и они пошли к выходу. Гриша молча смотрел им вслед.
Когда вернулись в роту, Пиня построил наряд у входа в канцелярию и пошел докладывать дежурному офицеру; вышел назад с журналом и начал перекличку. Офицер остался сидеть за приоткрытой дверью и просто слушал голоса — если Пендерецкий говорит, что все на месте, значит, так оно и есть. А если кто-то и отсутствует, он все равно об этом не узнает. У Пендерецкого талант к мистификациям, он лучше остальных усвоил главное армейское правило: дело не в том, чтобы не совершать определенных вещей, а в том, чтобы на них не попадаться.
Гриша знал, что надо делать. Наклонился к одному из своих бойцов и сказал:
— Когда дойдет до Онищенко, немного изменишь голос и второй раз крикнешь «я».
— А где Онищенко?
— Не твое дело.
Так и произошло. После каждой фамилии в казарме раздавалось громкое «я». Закончив поверку, Пиня закрыл журнал и вернул его в канцелярию. Потом снова появился перед строем.
— Всем пять минут приготовиться к отбою. Потом чтоб никто по казарме не шарился.
Дежурный офицер так и не появился.
Гриша почти сразу лег в кровать. Команда «отбой» на него и некоторых других сержантов не распространялась. Сперва они укладывали роту по кроватям, дожидались относительной тишины, а уж потом укладывались сами, никуда не торопясь. После отбоя часто подолгу сидели в каптерке, разговаривали о всяких пустяках. Пили чай, а иногда не только чай. Курили сигареты, а иногда не только сигареты. Им требовалось время, чтобы прожитый день сошел с них. Без этого заснуть, как правило, не получалось.
Среди солдат существует мнение (Грише и самому так раньше казалось), что сержантская должность — это пропуск в совершенно другой мир. Мир, в котором уже нет выматывающего физического труда, где тебе по большому счету вообще не приходится работать, лишь контролировать работу других, отдавать распоряжения, командовать. Более свободная и насыщенная жизнь.