У вас в разных текстах возникает персонаж следователь-старик, почему?
Можно вспомнить о прекрасных давних временах, когда я был частью группы «Инспекция “Медицинская герменевтика”», где мы называли себя «инспекторами», что очень близко к понятию «следователь». Как говорил Зигмунд Фрейд, «главная задача человека – это исследование». И такая фигура, как следователь, непосредственно находится между исследователем и следом. Следователь – это не совсем субъект, это не совсем исследователь, между ними есть большая разница. Следователь – это уже некий субъект, превращающийся на наших глазах в объект. Самый известный пример такого превращения – Шерлок Холмс. Мой герой понимает, что на самом деле его нет, он – всего лишь литературный персонаж, продукт коллективного мышления, с одной стороны, уставшего от жанра детективов, а с другой стороны – осознавшего их неизбежность и бесконечность.
У вас наверняка же была амбиция добавить нового «великого следователя» в галерею известных сыщиков? Шерлок Холмс, Эркюль Пуаро…
Это такая безнадежная амбиция, как и все мои прочие. С одной стороны, она огромная, с другой стороны – без упования ее как-то не осуществить. Да, можно сказать, что этот герой – «тень» всех этих сыщиков.
Фигура следователя появляется у вас впервые еще в сборнике «Свастика и Пентагон»?
Да. В этом сборнике Курский присутствует, в какой-то степени – в сборнике «Военные рассказы», находит Бен Ладена, находит Бен Ладена. В одном рассказе этого сборника выясняется, что он бессмертен – это очень важный момент, бессмертного следователя в истории культуры еще не было. При этом он чаще всего не вносит ясности в происходящее.
Ваш мир одним концом упирается в фантастические утопии о городах будущего, которые осчастливят все человечество, которое до этого доживет. Другим концом – в явно ностальгическое и постоянно уходящее от нас прошлое всеобщего доверия, беззаботности, сексуальности и эротичности. Вы объединяете эти миры?
Да, это мир вариаций, фантазий, которыми балует свой мозг засыпающий ребенок. Он мечтает, скажем, о попадании на необитаемый остров. В один из вечеров перед сном он представляет себе кораблекрушение, свое обустройство на острове. В следующий вечер он создает немного другой вариант этого фантазма. Фантазм при этом – мостик, который должен привести его в сновидение, «усыпить» его. Уверен: мы все остаемся такими детьми.
По поводу детей и созданных миров: в одном из текстов нового сборника вы разоблачаете миры Питера Пена…
Начать надо с того, что мой «глюк» на Питера Пена с детства обусловлен совпадением инициалов. Меня всегда поражала тема «потустороннего инфантилизма» и мистическая мрачность некоторых детских безобидных повествований. Помните начало Питера Пена: некоторые мальчики настолько любопытны, что выпадают из колясок, после чего они уже не могут умереть. Понятно, они уже умерли в момент выпадения. В детстве я часто переживал состояние уже умершего существа. Сейчас оно возникает в самые счастливые моменты моей жизни. «Обломные моменты» – это когда вдруг понимаешь, что еще предстоит расстаться с жизнью. Очень дискомфортное ощущение.
А как вы относитесь к Майклу Джексону, который периодически появляется в ваших текстах?
Он важен как король поп-музыки, сложившийся образ общемирового масштаба. Присущий ему надлом, трагизм, завершенный его смертью, его экологический протест, миф о вундеркинде, одновременно разрушенный и обратно восстановленный этой фигурой, коллизия перекрашивания черного в белое, дополнительная мифологизация белого цвета – в какой-то момент я почувствовал болезненную связь все этого с моей жизнью. У меня была подруга, у нее был очень острый психоз, его каким-то образом спровоцировала смерть Джексона. Это были уже ее фантазии. Закончилось все ее лечением. Пришлось добывать подругу из дурдома, перевозить за границу, где немецкие врачи оказали ей более качественную психиатрическую помощь, чем в России. С тех пор фантазия о Джексоне, которая вначале задумывалась как культурологическая, без привязок, обрела еще дополнительный драматический привкус.
Почему у вас в прозе так много смертей?
Из-за переизбытка смертей в жизни, их бессмысленности, девальвации. Так возникает эффект карт из «Алисы в Стране чудес», которая в какой-то момент произносит: «Ведь вы всего лишь колода карт! Колода карт – ничего больше!»
При всем при этом, когда читаешь ваши тексты, кажется, что смерть и секс описаны с легкостью. Люди у вас соединяются и умирают достаточно легко. А о чем Вам сложно или страшно писать?
Смерть и секс – это анестезия. Страшны страдания. Я, как некий терапевт-любитель, прилагаю такие «анестезирующие усилия». В этом смысле я не похож на большинство современных авторов, которые, наоборот, хотят обострить страдания и боль. Я всячески пытаюсь это смягчить, ввести человека в состояние, где болевой сигнал испытать невозможно.
Кажется, ваши герои почти ничего не чувствуют?
Если говорить о литературе, кино и других искусственных реальностях, то, конечно, в этом контексте вспоминается высказывание Ницше: «Истина входит на голубиных лапках». Точно так же можно истину перенести на «чувство»[3]. Мы все живем под дождем сымитированных ощущений, в частности, кино заполнено сильным страхом, ужасом, болью. И все это действует на нас уже не так сильно, как раньше. Только очень слабые ощущения.
Что такое «истинные галлюцинации», о которых вы пишите?
Это психиатрический термин. Различаются два типа галлюцинаций: онейроиды и истинные галлюцинации. Онейроид – галлюцинация, которая возникает за закрытыми веками. Человек закрывает глаза, при этом не спит, но видит разные образы, может перемещаться за своими веками в фантомном пространстве. А истинные галлюцинации, true hallucinations, вплетаются в ткань реальности. Их человек видит открытыми глазами, и он не всегда может провести границу между подлинной реальностью и галлюцинаторным эффектом.
Можете ли Вы рассказать о какой-то важной для вас истинной галлюцинации?
Их было немало. Но одна из странных истинных галлюцинаций чем-то напоминала концовку «Дон Жуана», когда приходит Командор к Жуану и происходит фатальное рукопожатие. В какой-то момент я увидел наяву громоздкое существо «псевдо-рыцарского типа», явно из разряда оживших статуй. И это существо наезжало на меня, ощутимо, но безмолвно чего-то требуя. Видимо, на задворках моего сознания присутствовал сюжет про Дон Жуана, и в какой-то момент мне была протянута рука, точнее, длань. Хочется процитировать рассказ Мамлеева «Письма к Кате», где священник, влюбленный в девушку, пишет ей: «До чего люди докатились, даже Бога некоторые отрицают, а как же тогда телевизор?» Мне кажется, это очень глубокие слова: действительно, Бога отрицать бессмысленно, особенно после появления телевизора в жизни людей. Возвращаюсь к галлюцинации: мне протянули руку этой статуи, я в ответ, как смелый и ничтожный Дона Жуан, протянул свою, и тут произошло «пронзание» наших схватившихся рук молниями, почти голливудский кадр. И я внезапно остался один с судорожно сжатым кулаком, при этом с достоверным ощущением – в кулаке что-то есть. Когда я с некоторым трудом разжал ладонь, то увидел, что там лежит небольшая игрушка – маленькие космонавтики, которые когда-то висели на елках. Я подумал: «Как же приятно закончилось это неприятное приключение!»
В Ваших текстах ощущается не то что презрение, но ощущение «поверхностности» гаджетов, которые уводят в сторону от чего-то истинного. Вы противитесь технологиям?
Скорее, обхожу стороной. Пишу «мимо этого», потому что я не из разряда «противодействующих» чему бы то ни было персонажей. Любое противодействие – это форма контакта, а мне ближе отстраненная позиция. Здесь хотелось бы упомянуть о таком важном различии, как «белая и черная техника», уподобляющемся различию между «белой и черной магией». «Белая техника» – это «святая» техника: кондиционирующие устройства, холодильник. Я обожаю кондиционер, холодильник, стиральную машину, тостер. А есть «злая» техника, «черная» – всякие звуковоспроизводящие «гаджеты» и прочее.
Выходит, белый айфон – мимикрирует?
Многие гаджеты «мерцают». Сейчас практически вся техника стала «серебряной», это такое проскальзывание между «белым» и «черным».
Вам интересна политика?
Если говорить о политике, то мне всегда было любопытно, как эта сфера взаимодействует с галлюцинаторной реальностью. У меня была подписка на журнал «Крокодил», и там меня интересовали исключительно политические карикатуры. При этом я не был политически ангажирован. Мне нравилась сама образность, некая жуть, которую они излучали: обледенелая старуха вылезает из могилы, в руках сжимает атомную бомбу, на старухе написано «Холодная война». Мы жили в Домах творчества, это была такая совершенно волшебная, утопическая социалистическая структура. В «предбаннике» всегда сидела тетка, там стоял телефон, по которому можно было звонить в Москву, и лежали огромные кипы газет. И я часами терпеливо листал эти газеты в поисках политических карикатур, они не так часто попадались! Каждый раз, когда в пространстве газеты я видел нарисованную картинку – а это были единственные нарисованные вещи, остальное шло текстом или фотографиями, – я радовался Форстеру, Роджерсу Смиту и Пиночету как родным. Почему-то я любил всех этих персонажей. В политической карикатуре можно узнать структуры искусства европейского Средневековья или иконы. Поэтому мне они всегда казались крайне обворожительными, даже эротичными.
Как вы относитесь к старению тела и души?
Питер Пен, Майкл Джексон – иконы инфантилизма, иконы нестарения. Питер Пен не стареет, он бессмертен. Майкл Джексон не стареет. Он просто умирает. В старении приятного мало. Неплохо, если когда-нибудь смерть заменят исчезновением. Потому что, конечно, смерть – это не про то, что человек исчез, а про то, что вместо него остается очень неприличный объект под названием «труп». В момент, когда душа покидает этот мир, тело должно полностью исчезнуть. Причем желательно без внешнего участия. Просто в рамках развития культуры. Сказать о смерти человека можно только после освидетельствования его мертвого тела. Отчасти, конечно, это мотивировано какими-то генетическими еврейскими темами: известно, что у евреев погребение совершалось «бегом», вообще, любая «медитация» на мертвое тело в еврейской традиции была предосудительной, что объясняется, видимо, климатом.