А Екатеринбург – это чудогенное место?
Да все человечество – чудогенное место. Это Сорокин прекрасно показал. Правда, он это показал так, что представил человечество в виде стаи собак, которые грызут друг друга, спят друг с другом и питаются какашками. Равномерно размазанное по планете чудо. Представьте передачу про торты, в которой кондитеры «наматывают» эту замечательную глазурь, – вот примерно так это происходит. Иначе откуда бы брались все эти фильмы со смешными случаями из жизни каких-то странных людей? Я же не уникальный в этом.
Что было бы, если бы вам предложили снять сериал по «Петровым»?
Вышла бы максимум одна серия, в которой герои в основном молчали бы.
У вас много всего в книге происходит, как раз для сериала!
Но события, в основном, происходят в голове у героев. Они просто рефлексируют над всем происходящим, а как это передать в фильме, кроме как закадровым голосом, я не представляю. Помните фильм «Девчата», сцену примирения героев? Тося Кислицына, зацепившись за какую-то проволоку, кричит Илье Ковригину: «А ну, пусти! Пусти, тебе говорят!» Этого на письме, чтобы было так же смешно, как в кино, не передать.
В принципе, жена Петрова не вызывает у меня какого-то ужаса или страха, хотя ведет себя как маньяк. У всех ваших героев на каком-то этапе вдруг включается какая-то… даже не агрессия, а нечто нечеловеческое. Как будто нажимают на кнопку. А потом – раз! – и агрессия выключается на время. Так и живут.
А эта кнопка у них выключается, потому что они отдаляются друг от друга, и включается обратно, когда они оказываются вместе.
Как в повседневности вдруг, спорадически, особенно в удаленных от столицы городах, возникает агрессия? Мне еще кажется очень важным, что в вашем романе много всего ужасного могло произойти, учитывая вводные, но не произошло…
Их какое-то чудо спасло. Например, Петрову, потому что ее могут поймать, когда она охотится на улицах за мужчинами. Артюхин, он же Аид, выручает ее, вовремя «уводя со сцены», потому что она в тот момент могла попасться.
Если говорить о каком-то религиозном измерении этого текста, вряд ли герои этого романа живут в христианском мире… Они, скорее, существуют в повседневном мифе.
Да, они живут в продолжении греческого мифа об Аиде, который переселился в Екатеринбург.
Каковы критерии ненормальности Петрова, от чего он бежит? Как он определяет, сумасшедший перед ним человек или нет?
Он каким-то опытным путем это определяет. У него есть некая шкала безумных людей или просто скандальных. Он застает один скандал в маршрутке, и ему не кажется, что эти люди сумасшедшие, они просто нервные. А когда Петров встречает женщину, которая является матерью ребенка индиго, он сразу понимает, что она совсем «отмороженная».
Когда вы писали ваши романы, у вас был план?
План, несомненно, был, но он у меня про главную линию в тексте, а все остальное я держу в голове. Мне кажется, это и неплохо, потому что, если я не смог удержать в голове, значит, и читателю не удастся. Если нарисовать слишком сложную схему, которую придется потом воспроизводить, мне кажется, все-таки это не очень удобно. Если говорить о «Петровых», то идея последней главы пришла ко мне утром – и я сразу побежал ее записывать. Потому что сначала у меня была история только про Петровых, и я не знал, куда их девать. Я примерно представлял до главы с Петровой, как это все будет происходить, но почему так все было, не понимал. А потом меня осенило. У меня было только название первой главы. К тому же меня очень забавляло, что все будут знать, как зовут Артюхина по имени-отчеству, а как зовут главного героя Петрова – нет. Я долго думал, что с этим делать. А потом прибежал, открываю первую главу, смотрю на фамилию, имя, отчество, и у меня совсем уже все окончательно складывается. А название первой главы я написал случайно.
То есть существует некая цель, ради которой все пишется?
Да-да. Допустим, Петрова должна была убить все-таки этого несчастного мужчину, но внезапно вмешалась сила самого текста, чтобы она этого не сделала «в кадре».
Такое чувство, что герои начинают жить собственной жизнью…
Именно. Это, кстати, один из таких кайфов именно литературного дела, когда пишешь – и твои герои постепенно становятся уже полностью как бы живые, и ты знакомишься с ними так же постепенно, как и читатель. Потому что ни ты, ни читатель не имеют полного представления о персонаже сразу. Можно, конечно, на первой же странице вывалить на человека все биографические сведения – и они тут же забудутся, ведь в том и особенность литературы, чтобы узнавать персонажа постепенно.
Вы ощущаете, что они не вполне ваши?
Это происходит так же, как происходит в жизни. Мы видим человека, он, по сути дела, проецируется нам в голову с некоторыми подробностями. Затем мы, допустим, узнаем его лучше: повадки, словечки, пристрастия. Этот человек может нам присниться (даже если его нет на этом свете), при этом вести себя во сне он будет точно так же, как в жизни. Потому что эта проекция в голове и есть то, чем человек является для нас. Чем больше подробностей, тем больше узнаешь героя, и он становится такой же проекцией, которая начинает вести себя самостоятельно. В некотором смысле литература – это такое сновидение: бодрствуя, ты как бы пытаешься разглядеть некий сон, некие образы, как-то их словесно оформить.
Есть ли какая-то у вас техника письма, есть ли какой-то метод? Насколько кропотливо вы сидите над каждым предложением?
Когда как. Потому что все-таки это не само возникает, все равно приходится придумывать, избегать неких расхожих выражений, чтобы самому не было скучно, когда пишешь, чтобы не начать засыпать. Константин Паустовский вспоминал, как один молодой автор читал школьникам свой рассказ. Когда он прочел «Пароход шел вниз по реке…», какой-то мальчишка выкрикнул: «…изрыгая клубы черного дыма». У писателя именно так и было написано в рукописи. Читка была сорвана… Именно таких вещей я и стараюсь избегать, хотя они так и лезут. У меня есть некая норма, сколько нужно написать за день знаков без пробелов. Иногда я ее как бы превышаю, но это не значит, что на следующий день я буду писать меньше на определенное количество знаков. На следующий день я начну снова пытаться заполнить эту пустоту. Иногда бывает, что дневную норму за два-три часа напишешь и думаешь: а чего я мучаюсь, почему бы весь роман не написать так быстро и весело? А на следующий день как зависнешь – и сидишь целый день над одним предложением. Потом, наконец, как-то доберешься уже, считая знаки каждые 15 секунд, а они все не прибавляются и не прибавляются, иногда даже убавляются. Большой текст надо писать день за днем, не ждать вдохновения. Потому что вдохновения как такового не существует или существует, но только на фазе придумывания целого текста, целиком, до плана. А потом уже начинается ежедневная, иногда очень муторная, одинокая работа. На нормальной работе можешь выйти, поговорить с людьми в курилке, обсудить что-нибудь, посплетничать, вернуться. А тут ты сидишь один в тишине или под музыку и пишешь, пишешь, пишешь…
На ваш взгляд, имеет ли человек право на счастье? И может ли он быть счастлив? В вашей книге я не смог найти ответ на этот вопрос…
Русский человек может быть счастлив, и он счастлив. У нас люди счастливы тем, что они имеют. Они счастливы рыбалкой, дачей, телевизором, скачанным сериалом, какой-то книжкой, которую перечитывают. И одновременно люди несчастливы оттого, что счастливы именно этим, вот этой мелочью.
Если Петровы – обычные люди, то у меня в эту картину не очень вписывается желание Петрова старшего и младшего водить хоровод. Это же ужас детства – водить хоровод! Мне кажется, что вы свое личное ощущение перенесли в роман?
Нет. Между девятью и одиннадцатью годами я участвовал в новогодних постановках в поселке, был попеременно то лисой, то хулиганом, то еще кем-то. Эту кухню я изнутри знаю. И это я с удовольствием почему-то описал. А на елки я сам особо не ходил и не любил, это правда. Но я всегда видел все-таки детей, которым нравилось в этом участвовать. Может, они притворялись, не знаю. Но дети, по-моему, уже с пяти лет ни в каких Дедов Морозов не верят, они точно знают, откуда появляются подарки, они не настолько глупы. Взрослые и то больше радуются, когда по ТВ начинается реклама Coca-Cola «Праздник к нам приходит».
У вас женские персонажи очень интересные. Может быть, жена вам помогает?
Нет. Я жене даже отрывки не даю почитать, вообще никому не даю, потому что знаю: потом надолго заброшу текст, он у меня «зависнет». Видимо, мозг так считает: раз дал текст, человек знает, о чем он, и дальше можно не писать. Читатель уже есть, зачем еще стараться? С женой я не консультируюсь. Просто я вырос среди теть и двоюродных сестер (а в детстве меня и вовсе за девочку принимали), и у меня, видимо, сформировались какие-то подсознательные образы. И мне интересно писать про женщин, с удовольствием думать за них. Такой я «литературный трансвестит» в некотором плане. Многое идет от семейной жизни, от неожиданных выводов, которые делает супруга на основании моих слов во время спора или ссоры.
Можно отметить некоторое сходство вашего текста и поэмы Венедикта Ерофеева. Насколько это было сознательно, насколько вы ориентировались на него?
К своему стыду, я даже не читал «Москву – Петушки». Надо все-таки это сделать, в конце концов. Но я читал Джойса и соглашусь, что некоторое подсознательное подражание присутствует. Но насчет «Москва – Петушки» – точно нет. Но я прочитаю обязательно. Я сейчас «Повесть о Гэндзи» читаю вместо этого, какой-то фигней занимаюсь. Роману тысячу лет, мог бы еще пару месяцев подождать.
Как герои вашего романа воспринимают смерть? Как у вас самого с ощущением смерти? Невозможно открыть ленту «Фейсбука» – что ни день, то печальное известие. В какой-то момент ты перестаешь чувствовать происходящее вокруг…