Да, просто тычешь в смайлик «Сочувствую» и все.
У тебя даже нет возможности на «длинное чувство», они все «короткие»…
И даже нет чувства, что надо поехать и поучаствовать, как обычно раньше делали, если кто-то из знакомых умирал. Сейчас, когда десять тысяч знакомых в «Фейсбуке», если на каждые похороны ездить, то разоришься. Конечно, я боюсь смерти, но опять же отчетливо осознаю, что так реагирует мой организм, а не я. Единственное, что держит нас на грани жизни, – это инстинкт самосохранения. Не будь его, мы после первого же нежелания делать уроки сигали бы в окно. Потому что гораздо комфортнее находиться в состоянии полного покоя, где вообще ничего тебе не надо – ни есть, ни спать, ни куда-то бежать, высунув язык. Я точно знаю, что, конечно, умру, растворюсь в абсолютной пустоте, и это не так уж и плохо, но это, конечно, не может меня не пугать. Расскажу мистическую историю. У меня умерла двоюродная сестра, и на ее похороны съехались родственники. Поскольку у меня только тети родные, их мужья тоже приехали. И они, четверо мужчин, решили понести гроб. Им сказали: «Не надо, вы родственники, а есть такая примета, если родственники понесут гроб, то или умрут сами, или что-то случится в семье». Они не послушались, и через год ни одного из них не осталось в живых. Каждые пару месяцев я был на похоронах. И из-за этого у меня в итоге наступило какое-то отупение от всего происходящего. Пятым, кто умер, был мой дедушка. Так что некую мистику я ощутил. Я сильно много думал о смерти в детстве, лет в десять, а сейчас как-то успокоился. Знаю, к чему все идет, и что это неизбежно, и поэтому можно просто расслабиться и получать удовольствие.
Хочется про ваш новый роман поговорить. Сюжет «Опосредованно» выстроен вокруг представления о поэзии и, видимо, во многом рожден желанием связать два ваших словесных занятия – прозу и стихи. Роман этот, в отличие от «Петровых», выстроен на базовой идее, что в мире, в котором происходит действие, поэзия, стихи – это нелегальная, практически наркотическая субстанция. От стихов бывают приходы нескольких видов, можно и отъехать с концами, что происходит с некоторыми персонажами. «Производство» стихов – нелегально, за это сажают в тюрьму. Для русской культуры свойственно внимание к стихам, когда им придается некая сверхценность. Мандельштам говорил, что только у нас ценят поэзию, поскольку у нас за нее убивают. А как это связано с вашими собственными мыслями о том, что такое поэзия? Насколько для вас это преувеличение или вы в самом деле способны испытывать такие чувства от своих или чужих стихотворений?
Идея родилась внезапно – я ощутил некие чувства от чьих-то чужих текстов, которые пробирают по-другому, нежели алкоголь или что-то еще. Это не связано никак с эстетической или идеологической функцией стихов. Чувствуешь, что к тебе что-то прикасается. Довольно давно нам принесли сборник стихов – результат трудов литературного объединения УрО РАН Уральского отделения Российской академии наук, в котором сплошь академики, образованные люди, у многих из которых филфак за плечами. И я с ужасом понял, что они совершенно не чувствуют вот этого стихотворного «прикосновения». Я вдруг увидел, что они пишут: «Мама, мама, ты ночами / Надо мною не спала…» или там: «Вы воевали за победу…» – то есть они совершенно не соприкасаются вот с этой возможностью создать из слов и текущих образов нечто такое, что «торкнет». Поэтому получилась узкоспециальная такая вещь из романа, но зато она как бы «для своих», которые совершенно точно поймут вот это ощущение от написанного. Иногда меня просят: «А почитайте свои стихи про любовь». И я слышу в этом: «А прочтите мне признание в любви другой женщине так, чтобы мне самой понравилось, и чтобы это было красиво, и чтобы в этом были слова про ‘‘твои глаза’’…» Захотелось именно про это написать.
В романе приводятся вами написанные стихи и отдельные строки, которые производят этот наркотический эффект, могут даже передоз вызвать. Насколько вы были уверены, что именно эти тексты могут произвести такой эффект?
Там не все стихи мои. И я не ожидал, что у вас они так отзовутся. Строчка «Деревья выдвигаются из воздуха, как ящики из стола» мне тоже понравилась. Я придумал поэта, который становится учителем главной героини, и часть строчек сочинил за него, и это было радостно. А что касается классиков, то я привел примеры тех текстов, которые меня самого стопроцентно «торкнули».
В частности, вы цитируете «Рождественскую звезду» Пастернака.
Там строчки про осликов в сбруе, чередование современного Рождества и того Рождества. И вот эта «оглобля в сугробе». Каждый чувствует, просто не осознает, что вокруг него постепенно начинает все вращаться, весь мир, как будто между звездой и оглоблей есть некая прямая, и вокруг этой оси начинает все это двигаться. Когда читаешь стихотворение, ты становишься абсолютно религиозным человеком. Оно заканчивается, и ты видишь эту звезду, состоящую из маленьких острых лучей, и просто не знаешь, что с собой делать. Понимаешь, что ты полное ничтожество и никогда такого не напишешь.
Как возникла идея превратить стихи в наркотики?
Идея все-таки не у меня возникла. Разговору об одержимости стихотворениями, наверное, уже века два, если не три. Со времен Ломоносова говорили про эту бездну, которая звезд полна. Если бы реально в нашей действительности стихи пробирали, как наркотики, он бы с этих двух строчек уехал навсегда. Именно поэтому захотелось эту идею сформулировать. Я понимаю, что ее так или иначе проговаривали Пастернак, Набоков и другие. Иначе зачем бы мы писали стихи? Многие считают, что, если они начинают писать стихи, такая идея избранности внезапно возникает и желание, ощущение правоты в том, чтобы трепать нервы своим близким вот именно этими нездоровыми истериками.
У вас в романе много цитируются стихи, но нет текстов советских поэтов. Почему?
Нет, они там упоминаются косвенно, в одном разговоре, что вот из-за них доверие к литературе и упало, они девальвировали литературу своими поездками по заводам в обеденный перерыв, своими публикациями про стройки и про тяжелую трудовую жизнь, к которой они, как правило, не имели никакого отношения.
Ваша книга в принципе о зависимостях?
Да, но лишь отчасти. Все-таки это роман о стихах. Меня потрясает сходство судеб поэтов и наркоманов. А иногда люди успешно совмещают то и другое. Вот эти вот неустроенность, нищета, безработица и неприкаянность каким-то образом распространяются на две эти категории людей. Вообще, много задач ставилось мной в процессе писания, но тут – песня неизбежного одиночества. Все равно, если мы не умираем раньше супруга, то нас ждет закономерный одинокий конец, довольно печальный.
Ваши герои слушают довольно много музыки, от «Агаты Кристи» и Коэна до Людмилы Зыкиной. А что вы слушаете?
И даже Псоя Короленко, да. А я то же самое слушаю.
Муж вашей героини упоминает Хованского и Убермаргинала. Вы тоже его слушаете?
Убермаргинала, этого несчастного философа, сын смотрит. И Хованского, да, ну как его можно было не смотреть с его замечательными песнями? Там была про Цоя офигительная песня. Мне нравится Хованский. Он на волне какой-то такой моды на рэп возник, и поскольку эта мода, скорее всего, начинает потихоньку затухать, он уже спрыгивает на какую-то следующую тему. Та еще с нюхом замечательным зараза, наверное. А рэп я сам почему-то не слушаю.
Как вы воспитываете своего сына?
Всякое было: я, конечно, порой срывался, язвил, шутил. Но в нашей семье есть понимание. Вот мы собрались все вместе – и у нас все замечательно. Мы ушли от наших родственников вдвоем, втроем, но ушли. Хотя, конечно, бывали крики: «У тебя двойки! Почему твой одноклассник учится прекрасно, а ты – нет?» Сын в начальной школе учился ужасно, а потом перешел в пятый класс и внезапно по всем предметам стал получать «отлично». Видимо, тогда мое спокойствие взялось.
Сын читает ваши книги?
Да. «Петровых» тут недавно прочитал. Он сначала никак не мог через третью главу перебраться, говорит: «Господи, какая тоска…» А ему же все, что там происходит, до фонаря. Но он-таки перебрался и сказал: «Ну, я понял, что невеста Аида – Снегурочка». Я говорю: «А то, что ее брат…» – «А-а-а-а-а… Класс! Класс! Класс!» Все-таки пришлось ему пояснить, он сам не смог. Но ему понравилось.
Сложно по вашим книгам понять ваши политические взгляды…
Хоть мои герои и смотрят послание президента по телевизору, хочу заметить: это не послание президента Федеральному Собранию, а послание спичрайтеров президента Федеральному Собранию, вот в чем истина. Представляете, если они однажды возьмут и напишут ему какую-нибудь дичь? Очевидно, что мы близки к таким же героям этого текста, где бы они ни обитали. Неважно, где они живут, при каком строе, если они с ним активно не борются и не являются яркими противниками режима.
Лет десять назад появился термин «пермский текст». Как вы видите свои сочинения в таком «свердловском, екатеринбургском тексте»?
Мне просто неинтересно писать про тех, про кого я прочитаю в любом ежедневном блоге. По сути дела, их и так много, о них и так слишком много говорят. И они каждый раз разговаривают с экранов, особенно на первых кнопках, без конца. Зачем мне это? Честно говоря, я думаю, что появится новое поколение в литературе, и обо мне благополучно забудут. Я не думаю, что протяну сильно долго. А если теоретизировать, то, мне кажется, такой общности все-таки нет. У нас прозаики – очень замкнутые люди, они более замкнуты даже, чем поэты, и большую часть времени занимаются тем, что сидят перед монитором и барабанят по клавиатуре. И из-за этого круг общения размыт. Да даже если взять заметных литераторов, не сказать, что они прямо «кучкуются», стадами ходят, каждый день рождения встречают вместе и шашлыки жарят. Такого нет.