Для меня этот роман оказался про новую этику, которая совершенно не построена. Человек оказывается почти на равных с животными, которые неожиданно обрели речь (причем у всех она в очень различной стадии развития). Но коммуникация и отношения меняется полностью…
И среди прочего мы все время возвращались к вопросам этики и к тому, что момент, платить ли собаке пенсионные отчисления, оказывается в такой ситуации сугубо этическим, ведь юридически она по-прежнему собака. Еще там есть закон Джесси. Закон Джесси – это результат дикого медийного срача, когда очень пожилой человек усыпил свою совершенно здоровую колли Джесси, потому что больше не мог за ней ухаживать. И поскольку Джесси была говорящей и все происходило в новой реальности, произошла дикая буча – можно ли теперь, в новых обстоятельствах, позволять совершать такие вещи, которые в старых обстоятельствах вызывали бы некоторые вопросы, но не такого масштаба. Был принят закон Джесси, который должен был устанавливать ментальное состояние животного. И вот эти два юриста, с которыми я консультировалась, долго обсуждали вымышленный закон Джесси – это, конечно, было совершенно потрясающе. Но выяснялось довольно быстро, что пока юридическая база будет, может быть, десятилетиями догонять реальность, все будет сводиться к вопросам этики.
При этом постепенно выясняется, что звери совершенно не рвутся быть опекаемыми. И весь сюжет романа построен на том, что с какого-то момента животные начинают совершенно внятно говорить простую вещь: «Отдайте нам нашу долю ресурсов, и мы разберемся сами». И тут становится ясно, что люди совершенно не готовы к такому повороту. Люди готовы на эмпатию, они согласны давать кошечке, собачке, слону еду, а вот логику «поделитесь ресурсами, а мы разберемся сами», очень для Израиля болезненную, страна, конечно, обеспечивать не готова, поэтому заканчивается все довольно плохо.
А как там с контрацепцией, с возрастом согласия?
Юридически очень сложно. Понятно, что люди просто не задаются этим вопросом применительно к животным, например, про возраст согласия, им невозможно задаться. Я думала про это, конечно, но я просто закрыла на это глаза, как люди закрывают. Люди остались в ситуации, когда они решают эти вопросы для себя примерно как до асона и в эту область касательно животных не лезут. Но там начинает происходить довольно поразительная вещь – беременности у женщин становятся очень короткими и очень многоплодными, они буквально рожают детей как котят, по нескольку, и поначалу это очень страшно, потому что они рождаются крошечными, с виду недоношенными, но за две недели достигают размера нормального здоровенького двухнедельного младенца, и все хорошо.
В книге есть глава, как все переживается и как все остальное происходит. То есть там я делала это, чтобы был еще один механизм движения общения с животными уже совершенно физиологический, от которой нельзя отмахнуться, который переживается на телесном уровне. Я задавалась вопросом, как устроено влечение, поскольку там, где есть коммуникация, эти эпизоды неизменно будут возникать. И у меня среди животных есть персонаж, с которого начинает возникать одна из важнейших линий в романе, линия, вокруг которой строится основная сюжетная часть – резистанс. Это животные, которые начинают впрямую говорить: «Не надо нас опекать, нам надо дать ресурс, мы разберемся». Развернуться и уйти из лагерей сами они не могут, им нужны медикаменты и пища. Люди их фактически держат в заложниках этой добротой. И в одном из лагерей начинается что-то вроде полутеррористических вылазок, что-то между рейдами на склады и акционизмом. И во главе этого всего стоит группа – кошачьи. Это не коты, коты вообще занимают очень сложную позицию, с ними сложнее всех, а именно кошачьи. Кошачьим совсем трудно, им нужна помощь людей. И находится человек в одном из лагерей (такой израильский левый-левый), который им помогает, объясняя это своей идейностью. Он помогает угнетаемому меньшинству обрести независимость, но он, конечно, отдает себе отчет, что испытывает влечение, и это не то чтобы эротическое влечение, это какое-то влечение к главе этого заговора – рысе Марине. Она является здесь главным персонажем, без нее понять, про что вся эта история, – невозможно.
Как вы пишете? Вы можете рассказать, как все это начинается, как «раскручивается» процесс?
У всех начинается по-разному, но у многих это можно классифицировать тремя способами. Кто-то «танцует» от героя. То есть ему приходит в голову персонаж, и он вокруг этого персонажа начинает выстраивать сеттинг[11], где этот персонаж обитает, и нарратив – что с этим персонажем происходит. Кто-то «пляшет» от нарратива – я хочу рассказать историю, в которой происходит вот это. А дальше начинает думать, через каких персонажей рассказать и в каких обстоятельствах. А кто-то начинает двигаться от обстоятельств: я придумал мир и, чтобы его проявить, мне нужны персонажи и решение.
Я уверена, что это можно объяснить лучше и что есть больше вариантов, но пока так. У меня это каждый раз происходит по-разному, но некоторое время назад я поняла, что я человек, который, скорее всего, думает сеттингами. В стихах это вообще иначе, но вот в прозе – сеттингами. Исключением был только «Мартин не плачет», где все началось со слона. Здесь тоже, здесь весь роман, вся история, в которую я «вляпалась» на четыре года, началась с элементарного соображения. В какой-то момент я поняла, что, если животные заговорят, нам кирдык. Все остальное было сознательными, просчитанными конструкциями вокруг этой фразы.
Я пишу прозу очень системно, у меня есть матрицы, у меня есть арки развития персонажей, у меня есть таймлайны[12] развития обстоятельств, линии, рассказывающие, как отслеживается какой-нибудь феномен внутри мира и как он должен получать развитие, должно быть начало, должен быть конец, очень много всего. Все это было для того, чтобы самой себе прояснить, что я имею в виду, когда я говорю, что, если животные заговорят, нам крышка.
Когда писать не хочется, ты силой дисциплины себя заставляешь это делать. Как, по-вашему, это отражается на творчестве? Полагаю, должно плохо получаться…
В идеале мне бы, конечно, хотелось, чтобы, когда я делаю текст, он «вел» себя сам. Но я знаю: если буду этого ждать, то никогда ничего не напишу. Мне нужна дисциплина.
Можно ли сказать, что ваш роман – о людях?
Да, это очень сложно для меня, потому что для этого надо быть очень в стороне от этого романа. Но я твердо знаю, что это не аллегория, вот это очень важно. Животные здесь не аллегорические существа, они не заменяют людей. Напротив, они животные, а люди – люди, все натяжение книги держится на этом.
Недавно Илья Данишевский спросил меня, в какой области лежит мое эго, и я поняла, что хочу быть хорошим человеком больше, лучше бы я хотела быть великим писателем, это попроще. Так вот для меня эта книга про то, что быть хорошим – чудовищно сложно. И что люди иногда пытаются (им кажется, что они пытаются) сделать для этого очень много, например, в ситуации крайне тяжелого выживания взять под контроль еще столько же, еще столько же, хотя можно было отвернуться. И всегда выясняется, что этого мало. Что бы ты ни пытался делать, чтобы почувствовать себя хорошим, ты будешь знать одну вещь – этого мало. Этот роман только про это. Все остальное – это говорящие звери.
Ваш роман так интересно написан, что в нем приятно иногда запутаться…
Я старалась! Да, это такой разрушенный, буквально расчлененный мир, который я создавала, «строила». При этом у меня были огромные матрицы, что с кем происходит, там каждая линия прослеживается от начала до конца с карандашом – нет ни одного незаконченного сюжета, ни одного героя с незавершенной историей.
Мария Парр. О детстве без смартфонов и о том, какой исцеляющей силой может обладать печатное слово
Норвежская детская писательница, автор бестселлеров «Вафельное сердце», «Тоня Глиммердал» и «Вратарь и море»
Про место жительства.
Наверное, надо начать с того, что я родилась и выросла фактически в деревне на западном побережье Норвегии, у самого моря. Сюда же несколько лет назад мы вместе с семьей вернулись обратно[13]. Население этой деревушки небольшое – всего около 500–600 человек. Хотя я и живу вдали от «цивилизации», я точно так же читаю газеты, смотрю новости, слежу за экологическими проблемами. Небольшая разница в практических вещах: если мне надо купить одежду, я не могу пойти в ближайший магазин – его просто нет. Приходится заказывать ее по Интернету или отправиться в расположенный неподалеку город, но и там не будет большого выбора. Сложнее сходить в кино или на концерт. Но во всем остальном разница невелика. Надо сказать, хотя это и звучит как клише, но природа играет очень важную роль для меня. Я вообще не могу представить себе иную жизнь. Так что отношения с природой у меня примерно такие же, какими они описаны в моих книгах.
Учительство.
Я бы назвала свой учительский опыт очень ограниченным: успела поработать в школе всего год, так что, безусловно, у меня не было какого-то желания «навести порядок» в школьной программе по литературе. К тому же книгу «Вафельное сердце» я начала писать довольно рано, мне было всего 14, и тогда я еще не задумывалась о будущей специальности.
Как в Норвегии дети обращаются к своим родителям.
Было бы странным обращение к родителям по именам, все называют их «мамой» и «папой». Я знала одного мальчика, который в начальной школе учился у собственной мамы, и он привык называть ее так же, как и остальные дети. По именам у нас к старшим никто не обращается.
Мои дочери еще маленькие, старшей всего 6 лет, ей еще далеко до социальных сетей, медиа и всяких технических устройств. И в моих книгах гаджеты, кстати, редко упоминаются. Во «Вратаре и море» фигурируют мобильник и планшет. Но на самом деле для писателя это некоторая проблема, потому что, если я начну описывать какие-то технологии, это значит, что через несколько лет книжка устареет вместе с ними. Но и полностью игнорировать их тоже невозможно. Поэтому я пытаюсь «пройти мимо» – не то чтобы у меня «крестовый поход» против всех девайсов. Например, в книге «Вафельное сердце» у Лены есть домашний телефон, стационарный. Сегодня уже приходится объяснять детям, о чем вообще идет речь. Вот как бывает! Мне кажется, что литература – это такое место, где можно очень просто, естественно и спокойно для ребенка, создавая ему ощущение защищенности, обсуждать сложные темы, например утрату. Я совершенно не хочу, чтобы дети переживали смерть близких, но, к сожалению, это неизбежная часть жизни. Почти все дети через это проходят. Недавно я сама потеряла свою бабушку, а дети – прабабушку, которую очень любили. Мы скорбели всей семьей – я, мой отец, мои дети. Они были на похоронах, переживали с нами эту утрату. У них есть возможность задать вопросы и получить на них ответы. Мне кажется, что литература – прекрасный способ «обезопасить» такие тяжелые чувства. Мы все переживаем горе, и это может показаться ребенку пугающим или, наоборот, каким-то сложным чувством. Важно, чтобы мы с ним разговаривали как раз для того, чтобы это чувство его не пугало.