Ваши книги никогда не заканчиваются счастливо?
У меня есть открытые финалы, но хэппи-эндов нет. Хэппи-энд отпускает читателя, разрешает тебе идти дальше. Ты прочитал, все, книжку можешь оставить в кармашке в самолете или в общественной уборной и забыть об этой истории. А открытые и трагические финалы заставляют тебя жить дальше с этой историей. Моя задача – будить в человеке мышление. У меня нет никаких ответов, но я задаю людям вопросы, и мне не хочется, чтобы человек, перелистнув последнюю страницу, забывал о прочитанном.
На одном из чтений «Текста» ко мне подошла фотограф и спросила: «Дмитрий, я прочитала книжку вашу. А вы что, сам из Лобни?» Я говорю: «Нет, не из Лобни. Я выбрал ее, потому что это – Лобное место, а, например, с Химками была бы не та ассоциация. Героя поселил на улицу Деповскую. Было бы классно, если у мальчика, у которого только мама – школьная училка, папы нет, игрушек особо нет, и он все детство смотрит из окна на железнодорожное депо. У меня мама из Костромской области, и я, когда был маленький, часто у бабушки бывал в гостях, в крошечном городке, в деревенском доме с огородом. Так вот из окна этого дома была видна железная дорога. Когда писал, поехал в Лобню, нашел этот дом, где живет мой герой, посмотрел, что вокруг: там рядом казачество располагается, магазин «Пятерочка», где он наверняка водку будет покупать. Вот его школа, придумал, где будет жить его девушка, нашел балкон, с которого она смотрит на него, он ей кричит, все распланировал. Изучил то, что написано в подъездах». А потом фотограф мне и говорит:
«А вы знаете, Дмитрий, что в подъезде, который вы описали в книге, жил парень, который в прошлом году вышел из тюрьмы? На свободе пробыл две недели. А потом полиция штурмом взяла квартиру, и его убили».
В вашей книге, как и в книге Шамиля Идиатуллина «Город Брежнев», есть сюжет случайной мести представителю власти. У вас действие происходит в наши дни, у Шамиля Идиатуллина – в 1983 году. Неужели и тогда, и сейчас это – единственный способ обычному человеку добиться справедливости?
Неправильно судить о России как о государстве, которое ставит во главу угла представления о справедливости. Россия и Советский Союз никогда не были страной справедливости. Мы позиционировали себя как страну, главным проектом и смыслом существования которой является установление справедливости, потому что таким образом большевики отстраивались от неравенства в Российской империи. Уравниловка была до какой-то степени, но справедливости не было никогда. И мы объясняли себе и другим, почему в биполярной конфронтации между нами и Западом мы – сторона добра и света. Потому что мы за справедливость, а они за несправедливость. Мы выносили за рамки уравнения понятие «права и свободы», потому что у нас не было прав и не было свободы. И мы всегда превозносили свое стремление к справедливости. И это до сих пор остается каким-то краеугольным камнем наших представлений о себе: мы – страна справедливости. Это давно не так. У нас государственный капитализм, власть ультраменьшинства. Правосудие наше, разумеется, неправосудно, и, как и политическая система, оно обслуживает только соображения целесообразности. Взять, к примеру, узников «Московского дела» – справедливо ли, что у людей, которые просто оказались не в том месте, не в то время или даже специально кинули бумажный стаканчик, переламывается жизнь? Конечно же, несправедливо.
Это репрессии ради удержания стабильности в обществе. Маленькие люди при этом должны себя ощущать бесправными. Потому что как только они начнут считать, что у них есть какие-то права, то ринутся предъявлять претензии, что-то требовать. За последние два десятилетия все выстраивалось таким образом, чтобы люди ничего не могли предъявить и ничего не могли потребовать.
Они должны себя чувствовать безгласными. Потому что опора этого ультраменьшинства – относительно небольшое меньшинство бюрократии, госкапиталистов и силового сословия. Вот эти люди должны чувствовать себя мотивированными, что у них просто есть права, что до известной степени им гарантирована безнаказанность в случае их лояльности, а наказание последует только в том случае, если они нарушают внутрикорпоративные этические принципы. При этом людям – простым, обычным, маленьким людям – предлагается декларативная система, где есть добро и зло, но меньшинство при этом следует исключительно праву сильного и праву внутрикорпоративной лояльности.
Люди, требующие от нас соблюдать законы, платить налоги, почитать старших и уважать власть, при этом освобождают себя от соображений совести и морали. И больше того – когда им пытаются это предъявить на «Ютьюбе», они это с циничным видом игнорируют или высмеивают. То, что мы видели в случае с Иваном Голуновым и Павлом Устиновым, это не торжество справедливости. Это купирование политическим менеджментом на относительно начальном этапе волны общественного негодования – в одном случае журналистского сообщества, в другом – актерского сообщества, которое опасно своими инстаграм-аккаунтами. Когда у тебя там Равшана Куркова или Павел Деревянко, у которых по два миллиона подписчиков, начинают бузить и политизироваться на глазах, хотя до этого они были достаточно аполитичными людьми, конечно же, это тренд, который необходимо пресекать, убрать раздражители. Дальше они сажают всех других принимавших участие в этих митингах, потому что это тоже, как и выпуск Устинова или Голунова, манипулирование общественным мнением, по большому счету. Теперь мы показываем, что будет со всеми остальными.
На ваш взгляд, существует ли в мире страна справедливости?
В Скандинавии более-менее порядок наведен. Я думаю, это по-настоящему связано со сменяемостью и ограниченностью срока пребывания у власти всех элит. Чем элиты более сменяемы, чем больше они ротируются, тем чаще непростой человек имеет шанс оказаться простым человеком. Тем больше он думает об установлении правил, которые бы в случае потери власти его защитили. Главная наша беда заключается в том, что установленные правила гарантируют несменяемость власти и сохранение интересов людей, достаточно случайно попавших во власть 20 лет назад. Виноват ли герой Ивана Янковского, играющего полицейского в «Тексте», в том, что он такой засранец?
Нет, не очень. Он – слабохарактерный человек, падкий на соблазны, который попадает в систему, окончательно его развращающую. Система династическая, система, у которой в порядке вещей вот это «межвидовое скрещивание», когда судьи выдают детей замуж за милицейских генералов. Прийти в милицию и расследовать дела о коррупции товарищей, рискуя собой, рискуя своими детьми, репутацией, – это надо быть человеком с невероятным внутренним стержнем. И точно так же с обратного полюса этой системы, в тюрьме – попав в места не столь отдаленные, нужно опять же быть человеком невероятной внутренней силы, чтобы противостоять давящей на тебя системе с тюремной этикой, остаться верным своим собственным этическим принципам. Абсолютное большинство людей просто живые люди, и, разумеется, их и то и другое переформатирует или переламывает.
Поэтому здесь, по большому счету, речь идет не столько о том, что милиционеры родятся плохими. Опять же, милиционеры в семьях, у себя, я думаю, они хорошие. Но они играют по определенным правилам, выполняя свою функцию, которые их «обесчеловечивают» и развращают. Но когда они выходят в отставку или их увольняют по сокращению, тут-то они и начинают говорить всю правду, что, действительно, это несправедливая история. Как будто они просыпаются. Есть знаменитый паблик «Омбудсмен полиции», где бывший полицейский теперь с увлечением изобличает различные злоупотребления внутри некогда «родной» системы в интересах якобы своих же коллег.
Думаю, большая часть присутствующих здесь скорее относится к категории простых людей, чем к категории непростых людей. Вы сидите здесь, а не в местах заключения, значит, вам не подбрасывали наркотики, и вы не были безвинно осуждены по статье 228.1 УК РФ. Но возможность того, что это произойдет, есть. Меня в 2019 году четыре раза без объяснения причин милиция доставала из такси и обыскивала.
Серьезно?
Более чем. Ты возвращаешься из клуба или из бара, тебя достает милиция из машины и шарит по твоим карманам.
А паспорт спрашивали, еще что-то?
Ничего. Досмотр и все. Я стою, смеюсь, а он говорит: «Что такое?» Я отвечаю: «У меня просто книжка есть… Личная история». Было бы забавно, если бы я сейчас попал под замес и уехал на семь лет, как мой герой. И никто от этого не застрахован. Я думаю, что, может быть, в текущем своем положении я сориентировался бы, чей набрать номер, потому что я не совсем простой человек. Но десять лет назад мне было бы некому позвонить. А если некому звонить – все, конец. Вот в книге его маме предложили откупиться на этапе следствия, но у его мамы нет денег, поэтому она рассчитывает на справедливость. Но нет справедливости – есть карьерный рост, нежелание давать заднюю в вопросах документооборота, признавать себя неправым и так далее. И чувак поехал на семь лет.
Почему вы назвали аудиосериал, в котором все вокруг Москвы вымерло, «Пост»?
Аудиосериал «Пост» – это для меня «расфинальное» возвращение в постапокалиптический сеттинг. В «Посте» речь идет о России, которая распалась на части в результате войны между столицей и регионами, восстания регионов против Москвы. После чего от России остается только осколок, который называется Московская империя. Ее границы проходят на юге где-нибудь по Воронежу, а на северо-востоке – по Ярославлю и реке Волге. Идея родилась у меня достаточно давно, и сначала я придумал его для телевизора. Я предлагал его разным каналам. В 2011 году, в конце медведевского срока, когда Россия была свободной и другой. Помните, были времена, когда нам казалось, что каждый завтрашний день будет лучше, чем сегодняшний? Люди, которым сейчас тридцать, думали, что у них каждый год зарплата будет увеличиваться вдвое. Тогда мы смотрели в будущее с оптимизмом. Начиная с 2014 года мы смирились с концепцией того, что завтра будет или так же, или хуже. Это были достаточно «сытые» годы, кризис 2008–2009 года проскочили незаметно. С одной стороны, было ощущение того, что некий «пипец», как грозовая туча, формируется в воздухе. Не может быть, чтобы русский человек так долго жил так хорошо. И предчувствие нас не обмануло. С другой стороны, мы не предназначены для того, чтобы хорошо жить. Мы судьбой назначены для того, чтобы выживать. И вот запрос на постапокалиптику тогда стал для меня очевиден. Людям хотелось представить себя в ситуации выживания. Потому что было совершенно неясно, что делать с жировыми отложениями. «Пост» сначала был историей про распавшуюся на части страну. Завлекательными элементами этой ситуации были шестиэтажки, девятиэтажки, превращенные в крепости и в блокпосты, «Газели», превращенные в тачанки, «КамАЗы», обвешанные хоругвями, – это была чистой воды фантазия. Я нашел, наконец, заинтересованный телеканал и продюсеров, которые были готовы все это финансировать, развивать и производить, написал пилотную серию, и весной-летом 2014 года мы приступили к съемкам. То есть ровно тогда, когда случился Крым и Донбасс. Прямо на глазах, за полтора-два года, пока я вел переговоры, мой «Пост» перестал быть фантастикой и превратился в реальность. «КрАЗы» с хоругвями случились в Донецке и Луганске, «Газели» с пулеметами в кузовах там же, равно как и девятиэтажки, превращенные в крепости. Как только мы сняли пилотный эпизод, каналы, конечно, пошли на попятную: такое мы не можем показывать, сейчас другое время. И проект лег на полку. Хотя это была неузнаваемая Россия, какая-то полу-«Кин-дза-дза». Через пять лет ко мне пришел сервис Storytel и говорит: «Сделай нам что-нибудь хорошее, незабываемое. Мы хотим запуститься с помпой на российском рынке».