Людмила Улицкая. Об избыточности государства, о разрушенной памяти и о том, зачем подросткам нужно углубляться в историю своей семьи
Писатель, общественный деятель, член попечительского совета благотворительного фонда помощи хосписам «Вера», лауреат национальных литературных премий «Русский Букер», «Большая книга» и других.
Автор романов «Медея и ее дети», «Казус Кукоцкого», «Искренне ваш Шурик», «Даниэль Штайн, переводчик», «Зеленый шатер», «Лестница Якова», а также сборников рассказов, эссе и книг для детей
Про учебу на биофаке МГУ.
Это были пять прекраснейших лет моей жизни. Мне ужасно нравилась учеба в университете. Кроме того, было еще одно обстоятельство. В какой-то момент генетику как науку запретили. Вместо этого нам предложили лысенковскую теорию – неплохую, кстати говоря, в ней было какое-то небольшое зерно. Генетиков частично посадили, некоторые перешли в другие области биологии. Генетику вместе с кибернетикой назвали «буржуазной лженаукой». Я поступила в университет в 1962 году. В 1964 году уже начало функционировать распределение по специальности. Шел первый год, когда заработала обновленная кафедра генетики. Когда пришли нас учить – была большая «дыра», практически с довоенного времени, а с 1947 года особенно, но началось еще до войны. Пришли нас учить этой замечательной науке лучшие из лучших, люди высочайшего класса, академики, мирового уровня ученые: Николай Шапиро, Иосиф Рапопорт, Владимир Эфроимсон. Курс Эфроимсона «Генетика человека» был потрясающим, кажется, в 1988 году в «Новом мире» опубликовали его статью, а потом и книжку «Генетика гениальности». Кроме всего прочего, он – человек, близкий к святости, по-моему. С такой биографией, которую частично вы можете пронаблюдать в моей книге про Кукоцкого. Если бы сегодня я выбирала себе заново профессию, я бы поступила туда же. Может, я не пошла бы на биофак, потому что сегодня, кажется, уже есть места, где эта профессия лучше подается. Генетика сегодня – молекулярная биология, и в ней присутствует гораздо больше элементов точной науки. За последние 100–150 лет биология превратилась из науки описательной в точную. Я проработала два года в Институте общей генетики, получила хорошее распределение. Потом нашу лабораторию, где было пять человек, закрыли за «самиздат», потому что мы там читали что-то не то. Очень благородно со стороны академика Дубинина, потому что другая версия – «от трех до пяти за хранение и распространение» запрещенной литературы по статье УК. Но списка запрещенной литературы не было, наверное, он где-то лежал в «соответствующих организациях». Вообще, тема «самиздата» неисчерпаемая, тема чтения в те годы была тоже неисчерпаемая и уникальная, потому что я совершенно уверена, что нигде в мире и никогда не было такого поколения, которое так читало. Читало трудные книги, потея и морща лоб, потому что это был единственный источник информации. Сейчас информации – хоть залейся, а тогда все было безумно важно и интересно. И я думаю, что такое чтение закончилось в перестройку. Потому что тогда хлынул поток книг, всех этих оруэллов, которых мы добывали с трудом и размножали на машинках. А когда все напечатали, оказалось, что они уже мало кому интересны. Даже Солженицын с его «Архипелагом ГУЛАГ», который мы по листочкам передавали друг другу, лежал в переходах метро на столах и никому не был нужен. Кстати, это очень большая проблема нашей страны и нашего чтения. Потому что, если бы эту книжку Россия прочитала так же внимательно, как ее прочитал Запад, то мы бы жили в другой стране. Возвращаюсь к биологии. С ней я к большому моему горю рассталась в 1970 году. И до сих пор мое любимое чтение – книжки из серии «научпоп». Последняя, которая произвела на меня самое сильное впечатление, – «Кривое зеркало жизни. Главные мифы о раке, и что современная наука думает о них» Марии Кондратовой. Там все объясняется с точки зрения сегодняшней науки. Я приведу вам одну цифру, вы все поймете: в 1953 году было совершено эпохальное открытие – код ДНК. Тогда поняли, каким «алфавитом» «написана жизнь». А я училась в шестидесятые. Теперь объемы знаний не удваиваются и не удесятеряются – они «утысячеряются» каждый год. Конечно, сейчас нельзя быть «вообще» генетиком. Сегодня ты генетик в таком вот разделе – маленьком. Проблема современного мира в том, что почти не может быть широких специалистов. Объемы знаний такие, что только гений может быть широким специалистом. Поэтому все профессионалы сегодня довольно узкие.
Про животных.
С домашними животными у меня отношения «двоюродные» – очень люблю двух кошек моей подруги. Животных в доме я никогда не держала – ни кошек, ни собак, – потому что у меня аллергия на шерсть. Я очень люблю двух собак моей подруги Иры Щипачевой. У них довольно забавная история, потому что моя подруга – правнучка Ильи Эренбурга, а это была дико «собачья» семья. Эренбург держал собак, его дочка Ирина Ильинична, с которой я дружила, держала собак, и до сих пор у Иры две собаки, а у ее дочки – одна, а у второй ее дочки – две крысы. Так что я наблюдаю за этим издали, потому что имею полное медицинское право не лезть к животным. Так что отношения у меня с животными такие – я люблю их «теоретически».
Моя любимая семейная история про животных произошла, когда моему младшему сыну было пять лет. Зверья в доме не водилось никогда, а дети очень просили. Очень. Говорю: «Ребята, я буду болеть, у меня от шерсти кашель, я чихаю, у меня распухают руки». Они поняли, что живности в доме не будет. И вот в один прекрасный день мой пятилетний сын Петя приходит с прогулки – а тогда дети еще гуляли во дворах – и говорит: «Мама, а можно, у нас будет животное совершенно без шерсти?» Я говорю: «Давай!» И он вытаскивает из кармана куртки… дождевого червяка. Я сказала: «Да, это годится». У меня был единственный горшок с кактусом, мы этого червя туда запустили, и он быстро-быстро зарылся в землю. И с этого момента кактус начал расти как сумасшедший. Все случилось осенью. К весне кактус вырос в два раза. И тут я нечаянно разбила горшок. И из него выполз этот огромный дождевой червяк! Видимо, вдвоем им было хорошо – и кактусу, и червяку. После этого Петя взял нашего «питомца» и отнес его обратно во двор, чтобы он помогал расти нашим замечательным, еще оставшимся у дома, деревьям. Но эта история у меня не написана, я ее просто очень хорошо помню. А мой рассказ про ленд-лизовскую собачку Аву, который вошел в сборник «О теле души», – это семейная история. Америке ленд-лиз[16] стоил 17 миллиардов, тогда, наверное, 17 миллионов, долларов. И вот среди вооружения, машин, самолетов, была еще посылка с детскими игрушками. И моя мама каким-то образом получила такую игрушку. В 1944 году – я родилась в 1943-м – мне эту игрушку подарили. Получается, эта игрушка жила со мной всю жизнь. После меня с ней играли мои младшие братья, потом – мои собственные дети. Теперь ко мне приходят внуки, но они уже выросли и с собачками не играют. Ава лежит у меня дома на почетном месте, в большом горшке с детскими игрушками. Так что история почти документальная.
О внутрисемейном процессе передачи памяти.
У меня в спальне вся стена в фотографиях моих бабушек и дедушек, даже сохранились снимки двух прадедушек. Фото моего деда Якова представлено в двух вариантах: одна фотография, где он в военной форме, поскольку он участвовал в Первой мировой войне, и вторая – всем известный формат, профиль и фас. Это тюремная фотография. Так что я детям постоянно и с очень большой охотой рассказываю про своих стариков. Тем более что среди тех людей, кто позади меня, было 2–3 замечательных человека. И даже мой роман «Лестница Якова» написан с этой «мотивацией» – я не хочу, чтобы память умирала. Когда-то, году в 1969-м, я, еще биолог, попала в Среднюю Азию, это была экспедиционная поездка. В какой-то деревне, в ауле, разговорилась с местным стариком, школьным учителем, полагаю, он был из семьи муллы или что-то в этом духе. Он мне говорит: «Что вы за люди, русские? Вы даже имен своих дедов не знаете. Вот у нас, если человек не знает семи поколений позади себя, то это просто безродный бродяга». Тогда его слова произвели на меня огромное впечатление. Азиатские люди не пережили того, что пережила центральная Россия – этих массовых посадок, когда нельзя было говорить о дедушке-бабушке, их, считай, просто не было. И память об этих людях стала всплывать после 1990-х годов. И поэтому «разрушенная память» делает нас отчасти инвалидами.
«Пишите семейную историю!»
Бесконечное количество людей присылают мне свои книги, воспоминания, стихи. Я всегда и всем говорю: «Пишите, пишите!» Потому что писать – это большая благодать, в особенности – писать семейную историю. Как бывший генетик, я должна вам сказать, что половина меня – мама, половина – папа. Бабушки и дедушки в определенном количестве тоже присутствуют. Каждый из людей – текст. Сегодня он практически расшифрован, каждого из нас можно записать в виде последовательности генов и даже нуклеотидов. А ощущение «Это у меня – от папы, это – от мамы, а вот это – от дедушки» мне чрезвычайно важно, интересно и приятно. И я думаю, что мои дети это достаточно хорошо ощущают. И всем того желаю: безумно важно знать, откуда мы. Сегодняшний настойчивый патриотизм, переведенный в частную зону, в область твоей личной жизни, твоей семьи, дома, дерева, которое возле твоего дома, твоей школьной учительницы, твоего двора, – я считаю, это и есть любовь к родине. Когда физически ощущаешь, что ты весь «построен» из атомов и молекул того места, где ты живешь. Ты из этой земли произрастаешь! Мы едим этот огурец, который вырос на этой земле, и он в нас живет. Так что с памятью у меня такие отношения, я бы даже сказала, что углубляющиеся с годами, потому что эта тема меня совершенно не перестает занимать и волновать, я с этим постоянно не то что работаю – живу.
Про работу общества «Мемориал»
Общество «Мемориал» уже 20 лет проводит конкурс школьных сочинений по истории. Каждый год нам присылают около двух тысяч сочинений, обычно старшеклассники. Часто у них бывают руководители – преподаватели истории или других дисциплин в школе. И как правило, эти сочинения по истории связаны с тем местом, где авторы живут. Со всего бывшего Союза присылают тексты. Каждый год мы издаем внушительной толщины том избранных сочинений, потрясающее чтени