ий внук какие-то вещи на компьютере делает лучше меня. Я этим очень недовольна.
Про выбор книг.
Знаете, у меня на этот счет существует экологическая теория. Люди сейчас немного «сдвинулись» на экологии. Поэтому, покупая продукты, смотрят калорийность, добавки и прочее. Целый лист того, что присутствовать не должно и что должно быть. Если с таким же вниманием люди относились бы к книгам, к тому, что они кладут себе в голову, то мир был бы чуточку лучше. В молодые годы я дочитывала книжку от начала и до конца, сейчас перестала это делать, потому что если понимаю, что мне «не очень», то уже не даю автору шансов исправиться к концу, закрываю и откладываю. Потому что есть особые «драгоценности». Я недавно перечитала всем известную вещь – «Смерть Ивана Ильича» Толстого. Не первый раз ее читала – и это потрясающе. Сколько я в прошлом прочтении не увидела! Есть такие «безразмерные» вещи. И лучше еще раз перечитать «Капитанскую дочку», чем делать какие-то сомнительные пробы. В мире по данным статистики читают книжки 7 % людей. Из этих 7 % людей – это уже мое построение – правильные книжки читают тоже 7 % людей. Поэтому я страшно радуюсь, когда я вижу моих читателей. И должна вам сказать, что мы с вами – это те самые 7 % от 7 %, которые думают о том, что они «кладут» себе в голову.
Самая переоцененная книга.
Очень сложный вопрос, надо хорошо подумать. Думаю, это «Мастер и Маргарита». Не потому, что я не люблю этот роман, он замечательный, прекрасно сделан. Но, как мне кажется, слишком переоценен в мире.
Самая недооцененная книга.
Сейчас, сейчас… Не Платонов, кто-то из 1930-х годов… Борис Лапин! Дело даже не в прозе, которую он писал, и не в поэзии. А, скорее, в его потрясающей личности. Он погиб на фронте, но мыслил, как сегодняшний человек. Я даже не понимаю, как так могло получиться…
Шамиль Идиатуллин. О кризисе среднего возраста, о жертвенных русских женщинах и о том, почему у нас все еще нет романов про чиновников и Росгвардию
Российский журналист, писатель. В 2001 году создал и возглавил одну из первых региональных редакций «Ъ» в Казани. Автор технотриллера «Татарский удар», а также романов «Город Брежнев» и «Бывшая Ленина». Лауреат премии «Большая книга»
Про роман «Бывшая Ленина».
Я сразу хотел бы сказать, что на самом деле, книжка, конечно, не про свалку. И это не социальный роман. Я пытался сделать его актуальным, само собой, но вообще это книга про любовь и про смерть любви. У главной героини Лены вся жизнь, которую она с трудом строила, жертвуя всем, в одночасье стала «бывшей». И что ей делать? Ровно этот вопрос меня на самом деле толкнул к написанию этой книги, и в попытке ответить на него стал определяющим. А уж свалка, драки с ментами и какие-то социальные обострения – это просто потому, что надо было вписать это все в реальный фон. А фон у нас такой.
Что касается моего отношения к тому, что придуманное реально стало настоящим, – ну, я плачу кровавыми слезами. Потому что я совершенно такого не хотел! В прямом смысле не хочется, чтобы наши города, да и наши отдаленные поселки, пусть даже на самом краю света, превращались в мусорные полигоны. Дурдом и безобразие. Но кровавые слезы мои и потому еще, что я совершенно не хотел такой вот актуальности. Потому что я все-таки исходил из того, что книжка, как было сказано, про любовь и про смерть любви, я как раз придумывал тему, почему возник мусор, – мне казалось, это проблема как раз очевидная, когда ты сидишь рядом с мусоркой и совершенно непонятно, когда ты отошел на 10–20 шагов, тем более на 5 километров, потому что мусор у них воняет, а у нас дети голодают и работать негде, тоже мне, нашли трагедию. И пока в этом не «поваришься», не ощутишь всего этого… Плюс к этому – экологические проблемы, загрязнение, люди начинают болеть, умирать и все такое прочее. И когда я это придумал, я абсолютно на кончик пальца из ума это все вывел и решил, что как раз с этим я не попаду никуда, это не острые социальные проблемы, это-то уж не обострится. Ну и естественно попал пальцем в небо. Поэтому я страшно горюю по этому поводу.
Про кризис сорока лет.
Хомяк, как известно, за свою жизнь должен успеть три вещи: пожрать, поспать и сдохнуть. У человека примерно похожая ситуация – он должен посадить, вырастить и построить, и на это ему отводится, в принципе, не очень большое количество лет. Потому что эволюцией человек так «заточен»: пока он вступает в эпоху Голоцена[17], пока из скрюченного перейдет в прямоходящее состояние, глядишь – а на взрослую половозрелую и не совсем угасающую жизнь ему отводится лет пятнадцать–двадцать. Мы все привыкли к тому, что годам к сорока пяти мы должны все вышеперечисленное успеть, и все, на этом можно спокойно надевать белые тапочки и, в общем-то, лежать ровно. И так складывалось примерно до конца XX века – в силу уровня жизни, в силу большого количества войн, в силу того, что общество было под это заточено, и так далее. А потом Господь Бог, общественное развитие и прогресс сделали так, что к 45–50 годам вдруг выяснилось, что свою программу минимума или максимума человек выполнил, все, что мог, сделал, ячейку общества создал, довел ее до завершения, выпустил какое-то количество икринок в этот мир, обществу какие-то долги отдал… Он еще вроде и жив, и более-менее здоров, немножко зубов не хватает, кое-что обвисло, кое-что одряхлело, да, но при этом он чувствует себя не хуже, а иногда и выглядит лучше своего собственного ребенка! Но в глазах родного чада какой рухлядью был, такой и остался. И в глазах людей, с которыми он жил бок о бок 20–30 лет. Наконец-то может честно сказать: «Ты мне, жаба, всю жизнь испортила!» Но эта трагедия, которую мы, на самом деле, не очень понимаем и не очень осознаем, это мощнейший социальный переворот.
С одной стороны, все говорят про вторую молодость, которая наступает после 40, после 45, когда действительно трудно отличить 45-летнего человека от 27-летнего. Когда тяжко понять вообще: вот ты свою задачу перед миром выполнил, а чего дальше-то делать?
О российских женщинах.
Очень многие наши женщины живут ради семьи, они целиком себя, на 146 %, по кускам режут и отдают мужу, детям. Ничто другое их не интересует. И вот они когда по многу раз себя отдали, в фарш перемололи, чтобы было «помягче», и еще раз отдали, а потом – хоп! – выясняется, что они… отыграли. Ребенку они не интересны, потому что у того своя жизнь, муж тоже от всего этого устал, оказывается, он последние 5-10 лет на жену смотрит как на какую-то досадливую помеху, которая приготовит, носки постирает, ну и все, спасибо, дальше гуляй. И потом – раз! – и это все вдруг кончается, вся эта жизнь. Ради которой ты все эти 25 лет в браке жила. И что делать – совершенно непонятно. А ты думала, что еще молодая, ты думала, что у тебя еще вся жизнь впереди, а она, оказывается, позади.
О том, почему в России нет романов про госслужащих.
Ну, у нас не любят чиновников и правоохранительные органы – это факт, как факт то, что «’’Прорвемся!’’ – ответят опера» – это песня из сериала про ментов, которую все помнят наизусть. То есть это вещи друг с другом не связанные, это такая одна из черточек нашей шизофрении, которую мы любим, чествуем и тетешкаем. Что касается чиновников, ну да, про них трудно писать, потому что, во-первых, никто толком не знает, чем они занимаются, знают они сами, но никому ничего не говорят. Во-вторых, у нас очень про многое не пишут не потому, что это опасно, страшно, а просто… не знаю почему. Я не знаю, почему нет актуальных романов, я не знаю, почему нет внятных текстов про Следственный комитет, про милиционеров, про Росгвардию, про учителей, про реальных врачей – интерны и прочая юмористика не в счет. Потому что это дико интересные и дико жизненные нутряные вещи, без которых общество само не понимает, что оно из себя представляет. Если сороконожка может себе позволить какое-то время бегать, не понимая, какая нога у нее первая, какая – пятая, а мы сами не понимаем, в каком обществе живем, то это плохо для нас кончится. Поэтому чиновник был для меня одним из героев в романе «Бывшая Ленина», я примерно так же не знаю ничего про чиновников, как не знаю про менеджера по закупочным операциям. У Лены такая профессия, она работает в довольно большой оптовой фирме. Мне пришлось все выдумать. У Юрия Германа одна героиня говорила: «Я люблю, когда все дома и все спят». То есть это вот нормальная такая патриархально-матриархальная, что ли, позиция. Родителям хочется, чтобы все были дома и все спали. Это называется «порядок». То же самое с нашими чиновниками и с Москвой. Вы что угодно творите у себя там в своих Мухосрансках и Чубовых, главное, чтобы все было тихо, спокойно и никто не жаловался. Ровно это и происходит в тех регионах, про которые не пишут газеты. Там вот этот общественный договор так называемый сводится к тому, чтобы всем заткнули глотку: кому-то деньгами, кому-то кулаком, но это не значит, что про это не надо писать. Возможно, это плохо читается, возможно, неудобно, возможно, неинтересно самому писателю. Журналисту про это писать тяжело, я, как журналист, когда сидел в регионе, конечно, не обходил эти темы стороной. Когда я переехал в Москву, то со своего руководящего кресла[18] стараюсь делать так, чтобы люди об этом писали, я заставляю, они сами прекрасно с этим справляются, но потому что мы газета такая – мы пишем про чиновников, и достаточно интенсивно. Но писатель, мне кажется, должен быть свободен от такого рода опасений, угрызений и всего остального, потому что отчасти это его работа, да и чиновник сегодня – дело для страны обыденное. Я в свое время, когда еще работал во власти, был потрясен реформой, связанной с переименованием милиции в полицию. Я тогда выяснил, что, оказывается, численность сотрудников МВД в Российской Федерации превысила численность МВД СССР золотых времен. И при этом СССР был в два раза больше, чем Российская Федерация. Так вот, милиционеров в России стало сильно больше, чем тех бериевских опричников и палачей. Но с чиновниками произошла история еще более выразительная. Их еще больше [чем милиционеров]! Очень много милиционеров, очень много чиновников, очень много людей, которые занимаются какими-то вещами, которые еще 20–30 лет назад трудно было вообразить. То есть с очень деловитым видом за очень неплохую зарплату такие вот госслужащие переносят бумажки с места на место. Вопрос не в том, чтобы высмеять их, поставить под вопрос необходимость их существования. Вопрос в том, что они есть, они наше счастье, они наши родственники, наши соседи, в конце концов.