Об опасностях, которые подстерегают современного писателя.
Опасности очевидные – опасность упрощения, опасность поддаться соблазну абсолютизации личного опыта: «Я это видел, я это знаю, поэтому я вам это все четко расскажу» или «Я этого не видел, и этого не бывает». Это самая распространенная опасность.
Про рецензии критиков.
Кто-то из критиков не видит в моих книгах ничего рифмующегося с их собственным состоянием, не видят чего-либо интересного, мои персонажи кажутся им какими-то скучными и картонными. Это нормально, любой читатель на это имеет право, и это обязанность читателя – воспринимать так, как ближе ему. Ну вот не попал я в его железу, которая отвечает за эмпатию. Для меня всегда очень важно мнение читателей, оно, как правило, не влияет на мое поведение, текущее и дальнейшее. Я, как всякий начинающий автор, в свое время сильно рефлексировал, переживал и рвал на себе волосы по поводу того, что «и поняли не так, и все дураки, и сам дурак – прописал не так» и все в таком духе. Но, к счастью, с тех пор прошло 15 лет, со времени выхода моего первого романа, и как-то я немножко и жира нарастил подкожного, и кожа немножко пожестче стала. Сейчас мне любые отзывы, тем более квалифицированные критические по почти любым книжкам, касающимся меня как читателя или как автора, очень интересны. Я искренне радуюсь, когда читатель или критик вытаскивает из книги то, что я сам не увидел. Когда читаю о том, чего в своей собственной книге совсем не имел в виду, а умный читатель вычитал (такое тоже бывает) – это вообще отдельное авторское счастье. И меня огорчает, когда что-то очевидное ни критики, ни читатели не замечают. Но я исхожу из того, что читатель всегда прав. То есть Галя Юзефович, когда упрекнула роман в том, что он неинтересный, а герои там невнятные, была абсолютно права как конкретный читатель и как владычица умов достаточно большой армии ее поклонников, к которым я сам отношусь. Но по поводу того, согласен я с ней или нет, то, наверное, не согласен. Но по поводу того, права она или нет, то, конечно, права – она так увидела.
«Равен ли советский троечник теперешнему хорошисту?»
Я очень не люблю, у меня сердечный приступ всякий раз, когда я с кем-то из героев насильственным путем прощаюсь, а поскольку у меня книжки такие остросюжетные, триллерные, расставаться приходится со многими. У меня все сердечные клапаны в дырках, это ужас какой-то, мне реально очень их жалко.
Я, конечно, не эксперт в области образования, но, как человек, который в советское время учился и в постсоветское время счастливо завершил школьное обучение двоих детей (у меня в этом году дочь школу закончила, а до нее сын – гораздо раньше), могу сказать, как дилетант, примерно следующее.
Советская система образования кардинально от современной не отличается. Современная система образования, на мой взгляд, отличается от советской тем, что убрали какую-то часть предметов и добавили другой набор дисциплин. Например, тот факт, что на смену астрономии и черчению пришли бесконечные ОБЖ – это, по-моему, какая-то виселица совсем. Само собой, к системе ЕГЭ у меня к двойственное отношение, потому что тестовая система смешная и в общем-то не совсем отвечает качественной аттестации. Но в ней есть определенный «плюс» – она сняла большую коррупционную составляющую и облегчила встраивание среднего образование в высшее.
Что касается троечника, отличника… Ну, мне кажется, у сегодняшнего троечника есть гораздо больше шансов быть умным, умелым и вменяемым подростком, чем у троечника советского пошиба – просто потому, что сейчас гораздо больше каналов доводки информации и знаний каких-то. То есть сегодняшний троечник может блестяще разбираться, к примеру, в истории Второй мировой войны, в программировании, будучи при этом полным дундуком в литературе, либо читать в оригинале Гете. В наше время, конечно, этого быть не могло. Современная молодежь гораздо лучше знает языки, она умеет слепым образом, а иногда большими пальцами просто печатать. Помните машинисток, которые получали неплохие деньги просто за сакральное умение вот так вот набирать текст на машинке? Сейчас это умеют все детишки – достаточно сенсорной памяти, развития каких-то лобных частей головного мозга, которые завязаны на пальцы и так далее. Каких-то вот базовых вещей нет, то есть, грубо говоря, обед себе не приготовят, полы не помоют, – в общем-то страшновато их одних на улицу отпускать. А вспомнить нас в шесть лет? Ключ на шею – и на другой конец города за картошкой. Просто жизнь поменялась, все стало другим. Очень хочется, особенно после конфликтов очередных детей с учителями, затоптать, порвать в клочья всю эту современную систему образования, она, конечно, заметно хуже того, чем могла и должна была быть. Но прямо совсем ее с советской я уничижительно сравнивать бы не стал. Не сдают ленинский зачет – и на том спасибо!
Этгар Керет. Об одиночестве, страхах и критике рассказов на родине
Израильский писатель, сценарист, режиссер-постановщик, преподаватель факультета киноискусства Тель-Авивского университета. Автор книг «Семь тучных лет», «Внезапно в дверь стучат» и др.
Переводила беседу Линор Горалик
О философии из наблюдений.
Рассказ «Гуайява» я придумал, когда сидел в самолете. У меня было крайне неудачное место, в середине салона, в непосредственной близости к туалету. С одной стороны рядом со мной сидел очень крупный потеющий мужчина, с другой – очень крупная потеющая женщина. Они начали разговаривать друг с другом, я понял, что они говорят на румынском, еще мне удалось понять, что они – муж и жена, но всегда берут два места через одно, потому что никому из них не нравится сидеть в середине. Я предложил им сесть рядом друг с другом, потому что они разговаривали через меня, через мою голову, и женщина сказала, чтобы я не волновался, потому что она приняла таблетку снотворного и через 10 минут заснет. Она вынула из сумки полотенечко, сложила его в очень-очень маленький квадратик, приладилаа его на моем (!) плече и сверху положила голову. Я предложил ей использовать для этих целей плечо законного супруга, на что она ответила: «Я не могу спать на плече мужа, он все время двигается». Через минуту она заснула, у нее стекала слюна, и я понял, почему она положила полотенце – у нее был богатый опыт. Я думаю, что на предыдущих рейсах люди, на которых она спала, писали на нее жалобы. Поэтому она улучшила качество сервиса и стала носить с собой полотенце. Это то, что я делаю в невыносимых ситуациях: я стараюсь отвлечься от них, полностью отдалиться и начать рассказывать самому себе какие-нибудь истории, не имеющие никакого отношения к моей жизни. Ровно тогда я придумал историю про человека в самолете, который ужасно боится упасть. После смерти его душа переселяется в спелый фрукт на ветке. Утратив свое человеческое сознание и обличие, главный герой так и не расстался со своим страхом – страхом падения вниз, потому что для гуавы оно может обернуться очень серьезными последствиями. Кто-то говорит мне: «Здесь слишком жарко». Я отвечаю так: «По крайней мере здесь не идет дождь».
Как рождаются рассказы.
Я написал рассказ о мужчине, который знакомился со всеми в кафе, когда был преподавателем в одном из берлинских университетов. Прежде чем я туда уехал, все говорили мне: «Тебе так повезло! Берлин – потрясающий город, там каждый день вечеринки, тебе понравится!» Я не знал, что Берлин – очень большой город, и квартира, которую для меня снял университет, находилась в районе, где средний возраст жителей был примерно 83 года. Я встречался с ними, и они смотрели на меня с большим подозрением: что этот турок делает в нашем районе? Чтобы как-нибудь развлечься, я пытался представить себе, чем они занимались во время Второй мировой войны. Погода была ужасной, я не знал в городе ни одного человека и проводил время в одиночестве – слонялся по квартире, читал книги, беседовал сам с собой. В один прекрасный день мне позвонил мой немецкий издатель и сказал: «Послушай, мы девять лет издаем твои книги и ни разу не виделись живьем. Я бы хотел встретиться, я готов приехать поездом из Мюнхена в Берлин. Давай назначим встречу в каком-нибудь кафе?» Я был в восторге – наконец-то я поговорю с живым человеком! Я вошел в кафе и понял, что оно огромное: в нем было 30–40 столиков. Внезапно я понял, что встречаюсь с человеком, которого никогда не видел, – он может войти в кафе, а я его попросту не узнаю. Я решил занять столик с видом на дверь, и в ту секунду, когда в кафе будет входить кто-нибудь, похожий на немецкого издателя, я буду махать ему рукой. Довольно скоро на пороге заведения показался солидный усатый человек в старомодном костюме и с тяжелым кожаным портфелем. Я помахал ему, а он помахал мне в ответ. Он был очень открытым, сел за мой столик и сказал мне: «Ты знаешь, я всю неделю о тебе думал».
Вы должны понимать, что писатели – очень неуверенные в себе существа, и, когда издатель говорит: «Ты знаешь, я всю неделю о тебе думал», это делает их довольно счастливыми. Мой собеседник продолжал: «Ты должен об этом знать: я прочитал мейл, который ты мне отправил, наверное, раз пятьдесят». Я подумал: «Какой глубокий человек! С каким замечательным чувством текста!», потому что я написал ему: «Я не могу прийти к 9:30, давай встретимся в 11:00». Неожиданно он произнес: «Давай перестанем ходить вокруг да около. Я не могу дать тебе 80 тысяч евро, но я могу дать 50». И он похлопал по своему портфелю, чтобы подкрепить этим жестом сказанное. «Но сперва я хочу увидеть бриллианты». Я попытался вспомнить, как зовут моего издателя и уточнил: «Джеральд?» Мужчина посмотрел на меня и спросил: «Самир?» И в эту секунду мы оба поняли, что явно сидим за столиком не с теми людьми. Он взял портфель, прижал его к себе и начал пятиться к двери, время от время кланяясь мне, как гейша в японском фильме. Мне хотелось сказать ему что-нибудь вроде: «Ты знаешь, может быть, ты и не Джеральд, а я не Самир, но почему бы нам хотя бы не выпить вместе кофе?» Но прежде чем я успел произнести эти слова, появился мой настоящий издатель, сел за столик и начал говорить со мной про мягкие и твердые обложки. Но я совершенно не мог его слушать, потому что мыслями я все еще был со своим «старым другом». И я думал о том, что, если в какой-то параллельной вселенной мы пересечемся еще раз, я хотел бы поговорить про то, что он хотел бы сперва увидеть бриллианты. Потому что я возразил бы ему, что сперва хотел бы увидеть деньги – мне кажется, что я и этот человек должны больше доверять друг другу. И когда я вернулся домой, я стал думать о том, как эта случайная встреча наполнила меня совершенно подлинными эмоциями, даже если эти эмоции оказались не к месту. Еще я думал о том, что писательство и письмо – это мой способ бороться с чувством одиночества, и то, что со мной произошло в этот день, – это то, что происходит в некотором смысле во время моего словотворчества. Так я и написал рассказ о человеке, который приходит в кафе и притворяется визави других людей только для того, чтобы наполнять свою жизнь ощущением принадлежности, смысла и реальными переживаниями.