Потеря связи с реальностью.
Я бы не сказал, что я живу совсем вне реальности, просто в моей реальности гораздо больше интересных деталей. Например, когда вы задали вопрос, он остался ровно тем, который вы имели в виду, но в моем воображении вы проиграли брюки, когда резались в покер. Сейчас мы с женой заканчиваем работу над сериалом, который мы сами написали для канала во Франции. Все шоу начинается с того, что главный герой падает с лестницы в самом начале, и это происшествие служит катализатором всех последующих событий в сериале. Я говорил с человеком, который сказал мне: «Ты знаешь, это выглядит для меня некоторой фальшивкой. В реальности люди на пустом месте не падают с лестниц. Может, тебе стоит подумать про какой-нибудь зачин для сериала? Назови мне хоть одного человека, который бы спускался по лестнице в собственном доме и упал». И мне действительно на ум никто не пришел. Меня это очень беспокоило, я говорил себе, что наверняка есть кто-то (кого я просто не могу вспомнить), кто бы навернулся с лестницы. Спустя секунду ровно это со мной и приключилось, да так, что я оказался в больнице. Для меня реальность и фантазия не были полностью отделены друг от друга. Я читал недавно, что средний человек лжет три раза в день, мы лжем постоянно. Речь не идет о какой-нибудь страшной лжи, речь идет о маленьких вещах, которые мы используем, чтобы смягчить переживания другого человека. Например, когда кто-нибудь опаздывает и мы говорим, мол, ничего-ничего, мы сами только что подошли. По крайней мере этим способом мы постоянно меняем реальность в нашем сознании. Поэтому мне кажется, что, когда мы пишем, наша задача – всегда сохранить какую-то часть правды, но это не обязательно фактологическая, это может быть чувственная или эмоциональная правда. Мне кажется, что моя жизнь проходит между ложью, которую я говорю в реальной жизни, и правдой, которую говорю в воображаемой жизни. Я пытаюсь создать из них некоторый «молочный коктейль» – так, в общем, и живу.
Иногда я пытаюсь представить свою жизнь в качестве телешоу, которое показывают на каком-нибудь канале, который никто не смотрит. Если бы я давал советы человеку, который пишет всю эту историю, я бы сказал ему: «Послушай, все, что ты напихиваешь в один эпизод, можно было бы растянуть на три-четыре. Ты засовываешь слишком много экшена в одну серию, ты не должен так торопиться». Иногда писать – означает выхватывать вещи из этой быстрой жизни. Например, я представляю себе, что сижу в поезде и мимо меня с бешеной скоростью несется жизнь, и если я могу выхватить из нее одну деталь и записать, то я, возможно, могу прожить эту жизнь более глубоко, получить более полноценный опыт того, что со мной происходит.
О цензуре на родине.
За всю свою литературную деятельность я лишь несколько раз слышал от людей, что я написал то, что не должен был писать. Например, у меня есть рассказ, который называется «Сирены». Его действие происходит между днем памяти жертв Холокоста и днем памяти солдат, погибших в израильских войнах. В эти дни у нас звучат сирены, во время которых надо стоять не двигаясь. В моем рассказе дети пытаются побить одного из ребят, и протагонист пользуется звуком сирены, чтобы в последний момент убежать от обидчиков. И ребенок этот думает, что главная задача сирен – это спасать слабых от сильных, и что если бы во время Холокоста были такие сирены, то все нацисты бы стояли по стойке смирно, а евреи могли бы сохранить себе жизнь. Эта история попала в список чтения для школьников, и очень многие учителя отказались ее преподавать. По их мнению, эта история оказалась неподходящей. Они утверждают, что в этом рассказе протагонист нарушает одно из главных табу в израильском обществе – он не стоит смирно во время сирен. Автор же, то есть я, относится к несчастному мальчику с теплотой, говорит о нем как о положительном герое и не осуждает его. Одна из учительниц, которая возглавила «крестовый поход» против этого рассказа, сказала: «Мои ученики даже не знают, что у них есть выбор, что у них есть возможность двигаться во время сирены». И я сказал ей: «То есть ты пытаешься объяснить мне, что мы пытаемся выработать у них павловский рефлекс, что они должны совершенно бездумно стоять во время сирены, а не совершать осмысленный выбор, влиться в эту традицию?» Мне кажется, что рассказы существуют не для того, чтобы нас обучать или воспитывать. Мне кажется, что они существуют для того, чтобы давать нам возможность почувствовать, подумать. А еще они существуют для того, чтобы помогать нам справляться с двойственными ситуациями, испытывать эмпатию и жить с ними, выживать с ними.
Про страхи.
Если я боюсь, что что-то может произойти, у меня очень сильная мотивация для того, чтобы написать об этом. Это мой способ справляться с ситуацией. Представьте себе: меня годами преследует страх, что я захочу… поцеловать обаятельного куратора литературных мероприятий. Я могу носить этот страх с собой, а могу сделать из него рассказ. В тот момент, когда этот страх превратится в рассказ, он станет чем-то конкретным и перестанет быть фобией. Я думаю, что после этого в России начнется кампания #MeToo. От меня отвернутся кураторы, издатели перестанут меня издавать, от меня уйдет жена, а мой сын перестанет со мной разговаривать на два года. Но спустя два года мы с сыном станем только ближе, потому что он простит меня и поймет, обаятельный куратор тоже простит меня и поймет, и в результате этот страх позволит мне прожить всю ситуацию глубже и понять ее гораздо лучше.
Что же касается реальных страхов, то для меня самый главный из них – это оказаться в ситуации, когда я невидим, и я говорю не о визуальном восприятии. При общении с людьми я всегда боюсь, что они не чувствуют, не замечают и не понимают меня.
Андрей Макаревич. О критике власти, литературных экспериментах и помощи бездомным животным
Музыкант, певец, поэт, композитор, лидер и бессменный участник рок-группы «Машина времени», а также художник, продюсер и телеведущий. Заслуженный артист РСФСР, народный артист РФ
Литературная деятельность.
Вообще говоря, я не беллетрист. В том смысле, что любой писатель нынче хочет написать роман. Я не знаю, с чем это связано, но это поголовное желание среди писателей. Почему-то считается, что роман – это «большое симфоническое произведение», а рассказы – эдакое «попсовое эстрадное выступление». Хотя лично я так не думаю. В мою книжку «Остраконы» вошли рассказы, которые я писал преимущественно для журнала «Русский Пионер» – его главный редактор Андрей Колесников замечательно стимулирует мою деятельность. Просто так у меня до многих рассказов и руки бы не дошли. Но он регулярно звонит и говорит: «Значит так, следующая тема у нашего журнала – вот такая». И становится интересно сделать что-то на заданную тему, потому что это такое своего рода упражнение. И есть все-таки какая-то доля ответственности. Меня довольно легко уговорить, после чего я понимаю, что к такому-то числу должен это сделать, иначе я подведу людей. И я сажусь и пишу. А потом смотрю, что уже можно собрать написанное в книжку. Вот так это и происходит.
Я однажды попробовал написать то, что называется «литературой». Какую-то сочиненную вещь, не эссеистику. Я даже думал, пока этим занимался, что это будет роман или повесть. Когда закончил, то с изумлением понял, что повесть получилась очень небольшая по объему. У меня даже было желание ее увеличить каким-то образом. Это была дурацкая затея, потому что любая последующая фраза там оказывалась лишней. И я понял, что у каждого – свои способности и склонности, у меня голова работает небольшими объемами.
О жанре «биографии».
Я без большой любви отношусь к жизнеописаниям, потому что мне кажется, что, если человек что-то создает, он интересен тем, что делает. Если это музыкант – тем, что он сочинил, сыграл, спел, записал. Копаться в его жизни: с кем он жил, с кем разошелся, сколько у него детей – ну какого черта все это нужно? Это все за пределами того, что он сам хотел до людей донести. Сейчас мы живем в каком-то вывернутом наизнанку мире, где в первую очередь интересны именно эти вещи. Мне это противно. Я давно живу, меня воспитывали иначе.
Иногда я высказываюсь публично о действиях власти, о вырубке лесов в Подмосковье, о ситуации с бездомными животными. Пишу, когда понимаю, что мое вмешательство, возможно, что-то изменит, получится обратить внимание на происходящее, собрать какие-то средства, кому-то или чему-то помочь. Или, это реже, когда я бываю несдержан, зашкаливают эмоции, а уровень происходящего идиотизма настолько переливается через край, что смолчать просто не получается. Дня через два думаешь: не обязательно было выступать, тем более что дело не сдвинулось с мертвой точки.
Общественное мнение меня мало волнует. Я не червонец, чтобы всем нравиться. Во-вторых, я не готов ради того, чтобы кому-то понравиться, менять свою точку зрения. И так было всегда. Просто за последние 5 лет людей довели до состояния сумасшествия – путем того, что на них все время орут из телевизора, и как правило, – ахинею. Ни один человек такого выдержать не может. Все говорят, что телевизор не смотрят, но он работает – его можно не смотреть, но он бухтит в углу.
Меня пугает количество вранья, которое нас окружает и которое становится все более агрессивным. Говорить то, что думаешь – это право и обязанность любого нормального человека. Меня гораздо больше удивляет человек, думающий одно, а говорящий другое. Ему потом придется платить за это. Или его детям, если не ему. Что касается «оппозиции» – я не очень понимаю, что это. Я никакой не оппозиционер, я за здравый смысл. Когда он на моих глазах рушится, у меня это вызывает раздражение.
О новой жизни «Смака».
Когда в 1991 году мы только начинали делать «Смак», тогда было такое ТВ, как сейчас – YouTube. Можно было делать все что угодно: никаких рамок, никаких ограничений перед нами не ставили. Я приглашал кого хотел, мы говорили о чем хотели, поэтому мне было весело и интересно. Постепенно все это дело «сужалось», «замыкалось». Потом я устал от всего этого и передал «штурвал» Ване Урганту, который еще 12 лет вел передачу. Но под конец это было уже совсем тяжело. Скучно, когда тебе говорят, кого надо снимать, а снимать нужно какого-то артиста, потому что завтра выходит сериал, где он играет. А он мне совершенно не интересен! И какого черта я должен приглашать его в свою передачу? Сейчас я чувствую себя с абсолютно развязанными руками.