Я хотел бы вернуться к тому, как работало телевидение в 1990-е годы. У вас в некоторых интервью возникает разговор про Александра Расторгуева, и как раз сейчас готовится или уже готова книжка, посвященная ему.
Которую делает Люба Аркус, да.
Расскажите немножко о том, кто такой Александр Расторгуев. Вы говорили в интервью, что в 1990-х годах работали с ним на телевидении и позволяли себе ту степень свободы, которая сейчас уже невозможна.
Саша Расторгуев – один из выдающихся российских кинодокументалистов, представитель жанра «новая искренность». Другого такого режиссера не было, нет и не будет. Его главные фильмы – «Дикий, дикий пляж. Жар нежных», «Я тебя люблю», «Я тебе не люблю» и «Чистый четверг». Я вам очень рекомендую их посмотреть. Мы с Сашей выросли в Ростове-на-Дону. Конечно, никакая это была не работа на телевидении, я была еще маленькой девочкой, училась в школе, и мне, ребенку, посчастливилось попасть в «Молодежную артель ростовского телевидения». Представьте себе, что там работали, сильно соперничая между собой, два режиссера – Александр Расторгуев и Кирилл Серебренников. И между ними я выбирала, с кем же из них мне работать. (Смеется.)
Неплохой выбор!
Очень. Саша Расторгуев трагически погиб летом 2018 года в Центральноафриканской республике, и мы до сих пор не знаем, кто и за что его убил. Он был с двумя своими коллегами – судя по всему, они собирались снимать фильм про «Частную военную компанию», финансируемую Евгением Пригожиным, бывшим поваром Путина, а теперь – торговцем военной помощью, так можно сказать, или наемниками. ЧВК Вагнер охраняет и контролирует добычу редкоземельных металлов и алмазов в Центральноафриканской республике. Я не знаю, о чем собирался снимать Саша. Учитывая, что он был с Орханом Джемалем, военным журналистом, вероятнее всего, именно об этом. Известно, что они приехали по заказу одного из расследовательских подразделений «Открытой России», финансируемой Ходорковским. Они оказались без охраны, без надлежащего продюсирования. Получилась цепь фатальных событий, которая привела к трагической гибели журналистов.
Саша невероятного таланта человек, очень необычный и не встраивающийся ни в какие рамки в принципе. Мы сейчас знаем очень популярный жанр селфи-выступления: ты сам себя снимаешь и постишь в свою соцсеть, собираешь лайки. Саша придумывал такие проекты, когда еще никакого селфи не было. Например, проект «Реальность», где люди сами себя снимали, и из этого монтировалось очень интересное видео. Он делал эти проекты везде, вплоть до Первого канала. Но не было ни одного места работы, которое могло предоставить Саше ту свободу творчества и ту степень поддержки, в которой он нуждался. И так получилось, что он постоянно оставался без работы и все время ее искал. Возможно, поездка в Африку была вынужденной, в том числе для того, чтобы просто поработать. Такого рода людям физически необходимо быть востребованными, кому-то нужными и иметь какое-то дело. Потеря Саши очень горькая для всех.
Елена Грачева, директор фонда «АдВита», как-то сказала: «Люди зачастую меняются медленнее, чем законы». Казалось бы, наоборот: человек очень изменчив, а вот эта машина вокруг нас страшно «неповоротливая»?
С Грачевой мне было тяжело, потому что я ненавижу брать интервью у людей, которых я знаю. Представьте себе какого-нибудь суперблогера или другого известного человека. Когда ты берешь у него интервью, понимаешь, что его имя откроет тебе волшебные двери в мир миллионов лайков, просмотров и всего на свете. Гораздо сложнее взять интервью у человека, про которого тебе действительно интересно, но он в широком смысле этого слова noname, про него никто не знает. Тебе сперва нужно рассказать, кто твой гость, потом – для чего ты к нему пришел и, в-третьих, еще как-то читателю или зрителю сказать: подожди, сейчас будет интересно. У меня была такая идея, и в книжку «Человек раздетый» вошли интервью людей, которых вы вряд ли знаете. И то, что вы сказали – «люди меняются быстрее, чем законы», – в общем-то, правда.
Но каждый человек меняется медленнее, чем общество в целом, удивительное дело. Честно говоря, люди с годами вообще не меняются. Они могут поумнеть или сойти с ума, я видела и то и другое. Второе, конечно, страшнее, когда ты знаешь человека, ты им восхищался когда-то, а потом вдруг обнаруживаешь, что он спятил.
Вы сняли фильм «Голоса» – о двадцати выживших блокадниках, у каждого из которых своя личная история. В подводке к этому фильму сказано, что в истории Советского Союза тема блокады была довольно долгое время, до 1970-1980-х годов, вообще запрещена. А ту блокадную память жгли в Петербурге в буквальном смысле, уничтожая фотографии, документы, письма. У людей, по сути, возникала самоцензура. Мне кажется, главное, что Советский Союз произвел, – это механизм самоцензуры, который есть у каждого из нас. Я три года жил в Советском Союзе, и у меня он тоже есть. Хочется поговорить об этом проекте, как вы над ним работали, с какими трудностями столкнулись?
Проблемы были в моем шапкозакидательском настрое. Мне очень помог Андрей Юрьевич Хржановский, величайший наш современник, потрясающий мультипликатор, я очень рекомендую посмотреть его фильмы. Он дружил со Шнитке, есть фильм про Шнитке, у него очень много фантастических анимационных фильмов, он абсолютный гений, живущий среди нас. И как любой режиссер-аниматор, он не сильно обласкан вниманием. Я пришла к Андрею Юрьевичу и сказала: «Вот, придумала такой образ, там ангел летит туда, сюда… Давайте вы мне нарисуете это, пожалуйста». Он на меня посмотрел, как на идиотку, и говорит: «Я ничего не буду рисовать». И вообще как-то странно воспринял мою идею.
Я не буду вспоминать даже, что несла на первых встречах по фильму Константину Эрнсту, и, какое было рабочее название картины тоже не скажу, потому что это стыдно до сих пор. У меня была такая идея: я сейчас приеду, запишу быстро, прямо за шесть дней, 30 интервью бывших блокадников, а потом мы все бодренько снимем и смонтируем.
Приехала. Мы начали записывать интервью. И выяснилось, что первые три часа я слушаю, как правило, одинаковые истории. Сначала я изумлялась, а когда на шестом интервью мне опять начали рассказывать про лошадь, которая шла по улице, споткнулась, упала, и десятки голодных людей разодрали ее прямо на улице и съели, то я начинаю понимать, что вряд ли все эти люди ели одну и ту же лошадь, такого просто не может быть. Потом они все рассказывают историю про то, как стояли с карточками за хлебом. Герой берет хлеб, на него набрасывается мальчик-ремесленник, и дальше, в зависимости от разных интервью, в финале либо нападавший отбирает у героя этот хлеб, либо очередь помогает хлеб отбить. Такое уж точно не могло быть правдой. Подобные истории блокадники рассказывали школьникам на классном часе, когда их приглашали в школу. А вообще-то это 27-я и 244-я страницы «Блокадной книги» Даниила Гранина и Алеся Адамовича: приобретенная память, а не настоящая, которая была запрятана очень глубоко в них, и она почти исчезла. Один из моих героев, уже после шестичасового разговора, сказал мне: «Я никогда ни с кем так подробно про себя не разговаривал, даже с собственным сыном».
В общем, у нас каждое интервью длилось по 6–7 часов, так было необходимо. На первые два часа мы потом даже не включали камеру, просто нужно было сидеть и очень внимательно слушать. Человек сначала пересказывал книгу Гранина и Адамовича, какие-то патриотические фильмы, вспоминал всю ту фигню, которую из года в год с 1970-х годов транслировали. После этого мы выходили покурить, выпить чаю, что-то сделать а потом садились заново. И тогда мне важно было что-то такое напомнить, «переключить тумблер» в их голове. У одной женщины я спросила: «Вы были на премьере Шостаковича. Вспомните, что на вас было надето?» И она вдруг начала говорить: «На мне было фиолетовое драповое пальто. А еще мы сидели, задрав ноги, потому что по полу бегали крысы». И с этого момента что-то случилось, она начала разговаривать. Или я спросила еще одного человека: «Вы можете вспомнить, был ли фонарь, висел ли фонарь в этот момент в вашем дворе? Представьте себе ваш двор, где и что стояло, на каком месте». И он вспомнил еще несколько историй, которые с ним случились в его блокадном детстве.
Оказалось, что все то, что мы себе представляем о блокаде, – вообще ерунда, навязанная, чужая, во многом пропагандистская память. Когда на первом интервью я спросила: «Вы в театр-то ходили во время блокады?» – потому что мы же знаем из советских фильмов, как все они с улыбкой на устах мужественно терпели тяготы блокады. Он мне говорит: «Вы с ума сошли? Мы лежали. Мы встать не могли». И оказалось, что советская пропаганда заместила памятью 1943–1944 годов, когда жизнь в по-прежнему осажденном Ленинграде была тяжелая, но уже полегче, память 1941–1942 годов, когда город вообще не снимали. Есть один оператор, который единственный делал кинохронику Ленинграда того времени. Про него сейчас доделывает фильм Любовь Аркус, я видела рабочий материал – потрясающая картина. Так вот, это – всего один оператор. Почти не было фотографий того времени, а те снимки, которые есть, очень страшные, потому что изображенные на них люди не стоят, а ползут по Ленинграду на четвереньках. Потому что так легче падать. Если ты шел вертикально и упал, ты уже не встанешь, а если на четвереньках, ты с большей долей вероятности поднимешься.
Нами было снято на самом деле гораздо больше 30 интервью. Каждое разговор длился по 7–8 часов, и это надо было выдержать всем, включая героя, съемочную группу, это очень сильно удлиняло и усложняло производственный процесс, потому что это никакие уже не два интервью в день. И это ужасно тяжело было эмоционально, потому что ты должен выслушать все прелюдии к истории и еще остаться в здравом уме к концу беседы.
Я, кстати, очень не люблю, когда люди в кадре или в историях прямо плачут. Меня за это иногда ругают мои операторы, говорят: «У тебя герои плачут, а ты сидишь и говоришь: «Попейте водички…» А я правда говорю: «Давайте мы остановим, вы попьете водички, и мы начнем сначала». Мне кажется, что единственный, кто имеет право плакать, это зритель, а все остальные должны как-то сохранять присутствие духа.