, Каганов[32], Высоковский[33]. Тогда надо было про город думать что-то совсем другое, он был полон каких-то тайн, движений, там был какой-то ориентир, что-то таинственное. Смыслов не было, только ощущения, которые тебя двигали куда-то, что-то такое с тобой происходило. А потом пришли нынешние урбанисты, и кругом возникли сообщества. Куда ни сунешься – там на байках катаются, тут кактусы выращивают, весь город делится на сообщества. Есть такие исследования, когда для каких-то кусков на короткое время иногда мы понимаем, что – да, вот здесь все происходило. Но в целом все это вместе выстроить невозможно. Это, конечно, мне так кажется, у кого-то, может быть, получится. И я подумал, что есть такая вещь, которая у разных людей разная – ценности. И через эти ценности, которые отражаются и в городе, и в людях, и в сообществах, и в великих художниках, в такой большой культуре, все это можно соединить. Эта книжка про то, как все эти ценности соединяются в четырех главных субъектах города – власти, жрецах, рабочих и торговцах. И они все время конкурируют друг с другом – кто самый главный, кто самый интересный. Они создают разные пространства, по-своему решают городские проблемы – может быть парк власти, парк жрецов, парк для рабочих. То же самое – с музеями или улицами. Вот как это работает – мне хотелось понять город как некую драму, в которой четыре главных актера, и они друг с другом ссорятся, дружат, образуют какие-то коалиции. И книга так и разбита на четыре части. Ценности каждой из групп описаны применительно к месту, к какому-то случаю. И потом моя книга – попытка создать какое-то общее произведение, где они бы все вышли и вместе «спели».
О карьере архитектурного критика и новых урбанистах.
Наибольших компетенций я достиг как критик. Критик – это такое существо, у которого компетенций вообще нет. Если ты историк, то ты должен сказать то, что тебе известно про здание, про его историю. Но при этом ты не можешь написать так, чтобы не сказать о тех людях, которые там что-то делали или говорили. И ты находишься как бы «в канве». А если ты не в «канве», то ты, пожалуй, лучше помолчи. А критик должен чувствовать просто «пузом»: здесь есть жизнь – пишешь, а здесь что-то тухло, тогда я пойду. Наверное, у меня единственная сильная компетенция была в ощущении, где есть какая-то жизнь. За время, пока живу, была потрясающая жизнь в гуманитарной науке, когда работал Лотман. Я ездил на конференцию к Лотману по семиотике в Кярику – было ощущение, что там открывается мир. Была потрясающая жизнь в «Коммерсанте», когда казалось, что это – самое главное место. А потом неожиданным образом все это кончилось. Вообще мы, как организмы, стали долго жить. Мы проживаем больше жизней, чем те дела, в которые мы вкладываемся. И лет семь назад я подумал, что какая-то жизнь есть у этих урбанистов. Они моложе меня, это другое поколение с другими ценностями. Они живут не в системе противостояния с государством, как при советской власти, у них нет ощущения «интеллигентской миссии»: ты должен сделать что-то иное, нежели другие. Они в согласии с городом, с жизнью, им интересно это пространство. Но у них есть своя повестка. Они хотят что-то сделать. Город – это такое место, когда вы приходите и ощущаете, что «до нас тут люди жили 1000 лет, а теперь – наша очередь. И мы что-то сделаем». Я увлекся этой работой с городом, занимался этим 5 лет. А теперь опять ушел в теорию.
Есть ли жизнь в урбанистике.
Еще теплится. Если национальная программа комфортной городской среды стала одним из нацпроектов, то не надо ждать, что там долго будет теплиться жизнь, там будет что-то другое.
Сколково, Летово и другие частные «Хогвартсы».
Я проектировал школу Летово[34], писал программу, а в Сколково[35] посидел в градсовете. Оба проекта сделаны по американской системе, как кампусы, вынесенные из города. Просто кампус – это «антигород», по структуре – монастырь, как Оксфорд. Там кампусы и появились. И в них городские законы не действуют. Существует европейская система – там университет расположен в городе. И это очень здорово, на мой взгляд. Университет создает городу страшно интересную повестку. Более того, это один из способов реанимации городов. Если вы посмотрите на опыт Германии, послевоенной Италии – они во всех провинциальных туристических городах, вроде Урбино, построили по университету. И город становился чем-то еще, кроме туристического центра, – там начинали жить студенты. Или можно вспомнить другой случай, когда восстанавливали Рурский бассейн[36], когда в шахтерские городки «посадили» по университету. Конечно, спорно, является ли Россия европейской страной. Но для нас это очень бы подошло. Потому что у нас университет может быть только при губернаторе, только в столице края или области. Это советская система, с одним исключением – Тарту. Но наши моногорода или промышленные города можно было бы оживить, «вставляя» туда университеты. И я всегда был противником «выноса» университетов за границу города. А американский способ – это колонизация, когда у тебя кругом дикое население, ты ставишь кампус отдельно, чтобы туда никто не забежал и не испортил тебе жизнь. Но, к сожалению, нам колонизация не чужда, почитайте книгу Александра Эткинда «Внутренняя колонизация». Когда мы делаем что-то новое, то больше полагаемся на этот американский опыт. Я был крайним противником университета на острове Русский, потому что рядом стоит погибающий город Владивосток, это была военная база, флот ушел. Зачем было выносить университет на отдельный остров? Можно было реанимировать весь город.
О Собянине и уходе к теории города.
Когда я начал заниматься урбанистикой, городом, на первых порах моя работа больше напоминала призывы. Потом мы вошли в некий контакт с московским правительством и создали программу «Моя улица». Я был одним из идеологов этой программы – писал про городской театр, про оживление центра, и программу реализовали. Как градостроитель я довольно успешен. Не знаю, когда реально действующему урбанисту удается реализовать программу такого масштаба. По логике моей же книжки тогда и произошло «соединение жрецов с властью». У нас были разные задачи, и я довольно хорошо это понимал. Сергей Семенович Собянин не то что был против городского театра и креативных пространств, но и не чувствовал такой необходимости. Хотя однажды его Михаил Фишман вытащил «креативить» в ресторан «Жан-Жак». Всегда в городе возникает какая-то конкуренция. Возьмем Сингапур – там власть входит в диалог с креативным классом, это совершенно понятная логика. Есть даже книжка «Креативный город» Чарльза Лэндри, там все это описано. Все эти «вхождения во власть» заканчиваются в тот момент, когда ОМОН начинает избивать этот «креативный класс». Кадр благоустроенной Тверской улицы, на которой растут липы, а под ними лежит дизайнер Константин Коновалов, которого «отхаживают» четыре омоновца, ставит жирную точку в вопросе о возможности сотрудничества с московской властью. Если она меня что-то спросит, я, как профессионал, могу ей что-то сказать, но она, честно говоря, уже довольно давно не спрашивает. И вряд ли соберется. Потому что мой совет будет не очень для нее актуален. В этом смысле для меня уход в теорию о том, как вообще устроен город – это некоторая надежда, потому что сейчас соединение креативности, связанной с рабочими, сообществ, связанными со жрецами, и власти, которая связана с насилием (прежде всего), распалось, потому что мы разделились по-другому. Но история городов показывает, что это тоже временное явление этой драмы, дальше она сложится иначе. Мне хотелось показать общее течение драмы.
«Антиповедение» в городе.
Термин «антиповедение» из структурализма, из 1960-х годов. Его ввел Борис Успенский. Он и другие исследователи хотели описать контркультуру шестидесятых-семидесятых годов в академических терминах. Если мы говорим об урбанистике, то кроме описанных мною выше групп есть еще жители, которые просто живут в этом городе. А есть люди, которые находятся в состоянии оппозиции к городскому сообществу. Они вообще никуда не вписались. И кроме этих людей есть еще пространства, которые оказались забытыми, в них не происходит ничего: пространство под мостом, парковки. В российском городе это бесконечные пустыри и промзоны – все это зоны потенциального развития.
Когда-то я делал такую программу, не для Москвы, более общую – «Пять шагов к комфортной городской среде». Там был такой пункт: «Подбери брошенное». Если у тебя в городе есть заброшенный стадион – займись им. Был там и пункт: «Сегодня в городе». Советские города устроены так, что молодежь в них «не предусмотрена». Она должна либо работать, либо учиться, либо заниматься спортом. А вот когда она делает что-то другое, то для нее просто нет места! Вы это прекрасно знаете, потому что в этом случае она располагается или на детской площадке в песочницах, или за гаражами. Потрясающе! Как же так можно придумать город, если ты обнаруживаешь, что есть целая группа населения, – заметьте, немаленькая, примерно 10 % процентов, – которой негде находиться?
Почему во дворах сейчас никто не гуляет.
Что касается дворов, то это, по-моему, какой-то спекулятивный сюжет. В модернистском городе дворов нет. Там есть полянки. Корбюзье[37] специально боролся с дворами, у него прямо написано, что эти темные колодцы должны быть уничтожены. Что он и делал. Вместо них какие-то леса или поляны. Что касается дворов в историческом городе, приквартальной застройки, то это довольно сложная история. Понимаете, когда у вас есть дом с одним владельцем, речь идет о XVIII–XIX веках, он держит там свой скарб, мастерскую или выезд. Другими словами, это хозяйский дом и хозяйский двор, как у вас на даче. Когда возникает многоквартирный дом, где много хозяев, то они долго не могут понять: а что делать с этим двором? Если вы пойдете по питерским дворам начала XX века, то в прекрасных доходных домах увидите эти удивительные дворы-колодцы, пустые и непонятные пространства. В 1910-х годах решили делать парадные дворы, как у Федора Лидваля