[38]: когда вы проходите через потрясающие анфилады – это, по сути, уже улицы. А живой двор – миф «живого двора» – появился во времена советской коммуналки. Когда у вас в квартирах сидит по 25 человек, то все дети из этой квартиры живут во дворе. Потому что в квартире нет места. Вы посмотрите на дворы в Стамбуле – какие они живые! В классики играют, в «резиночки», потому что в комнате на десяти квадратных метрах живет пять человек. Всех их, разумеется, выгоняют на улицу. И стариков туда выгоняют – пусть сидят и за детьми смотрят.
Уровень опасности и безопасности в городе.
Существуют всего три критерия: просматриваемость, круглосуточная освещенность и камеры наблюдения. После того как все это ты внедряешь, риск любой опасности падает на 80 %. Другое дело, что потом эти камеры может забрать себе власть и начать распознавать лица демонстрантов. Но, в принципе, мы находимся сейчас в ситуации изменения критериев безопасности. Предыдущий уровень, советский или индустриальный, предполагает, что безопасно – это когда у вас заборы и охранник. Я недавно изучал спальный район Дегунино, так там вокруг школы три линии заборов. Это как госграница с контрольно-следовой полосой. И охранники ходят. И это – кризис индустриальной системы охраны. Я сейчас, рассматривая проектирование городской среды и иерархию системы ценностей, исхожу из прямо противоположных принципов, чем те, что работали пять лет назад. Раньше самыми роскошными пространствами считались наиболее освещенные места. Теперь – наоборот. Если у вас живут богатые люди в дорогих квартирах, делайте там меньше света. Делайте плохо просматриваемые пространства, где можно укрыться. При переходе с одной улицы на другую очень полезно создавать зоны полной темноты – для исчезновения от преследования. И мне кажется, что такие дизайнерские решения при проектировании среды будут очень востребованы, потому что развитие техники и технологии всегда к этому ведет. За вами следят в Интернете, не дают вам в него войти. Что вы делаете? Покупаете «анонимайзер». То же самое будет и в городской среде.
Отношение к памяти: памятники как форма религии.
Да, я считаю, что памятники – форма религии. Она связана с тем, что любое здание прошлого воспринимается как сакральный объект, который несет в себе некие остаточные смыслы от того духовного опыта, когда «Бог еще не умер». Потому что памятники до эпохи модерна существовали в мире, где был Бог. Он был везде: и в сарае, и на старых улицах, на старых дворах, на площадях. Поэтому все те памятники воспринимаются как свидетели богоявления. И любое уничтожение этого – святотатство для людей, которые верят в эту религию. Дальше ты спрашиваешь: хорошо ли это?
Что произойдет с недвижимостью в будущем.
С недвижимостью происходят две прямо противоположные тенденции. Одна из них заключается в том, что люди стремятся быть максимально мобильными. Привязанность к одной квартире сильно ограничивает мобильность человека. Стандартизация и минимизация жилья – это один из трендов, который будет происходить в мегаполисах. Смысл заключается в том, что, в принципе, лучше всего было бы что-то промежуточное между Airbnb[39] и квартирой. Ты покупаешь право жить в 10 глобальных городах в апартаментах площадью, условно, 24 метра. Дальше ты выбираешь – сегодня в Нью-Йорке, завтра – в Стокгольме. Здесь максимальная стандартизация – по сути только спальная функция. Эти системы развиваются, и в больших городах пространства квартир будут сужаться, они будут все более и более стандартизироваться. Прямо противоположная функция – индивидуализация жилья, когда рисунок вашей личности должен максимально выражаться в том пространстве, в котором вы живете. Это касается не только дизайна, а функций места – кому-то нужна дизайнерская студия, кому-то – зимний сад, другим – возможность заниматься фитнесом и медитировать. Было бы здорово, чтобы вы там же и работали, совмещение рабочего кабинета с квартирой – актуальная задача, чтобы офис был тут же, и при этом вы на связи со всем миром. Это максимально не стандартизованное жилье площадью 100 метров на человека. С другой «стороны» – 24 метра на человека. Эти варианты накладываются на распад семьи. Семейная квартира становится «маргинальной» темой. Оба направления будут активно развиваться, поскольку одно отвечает нашему стремлению к мобильности, другое – к уникальности.
Все ли города производят смыслы?
Наверное, я в этом смысле человек «неправильный»: у меня очень развит слух к городу. У меня нет такого города, который не производил бы смыслы. Город – это люди, они все время производят смыслы. Тут вопрос в развитости этих смыслов. Во Флоренции этих смыслов много, они социально одобряемые. Но вот на главной площади Ленинск-Кузнецкого находится вход в шахту, черный курган. А рядом стоят «сталинские» дома. И кто-то в эту шахту спускается и выходит оттуда. Это какой-то… вход в Ад.
«Умные» и «глупые» города.
Бесконечное количество городов «устроено глупо»! Но в любой глупости находишь столько смысла! Например, «буржуазные места», Лозанна. Там богатые типовые дома, каждый кусочек земли стоит миллиард. Вот стоят эти дома, около них машины, три дерева, какой-нибудь турник, еще что-то для собачек… Скука смертная. Ты понимаешь, что тратишь огромное количество сил, энергии, всего себя на то, чтобы показать, ты – дико успешный, ты приобрел это. После этого остается только повеситься. А рядом там поставили палатки и тоже живут люди, едят какой-нибудь фастфуд, всем своим существованием показывая – да, альтернатива есть.
Лев Ганкин. О том, почему в его Музыкальном каноне не нашлось места российским исполнителям, о «ренессансе» аудиокассет и о книгах, которые нужно прочесть, чтобы начать разбираться в музыке
Музыкальный журналист и критик, ведущий программы «Хождение по звукам» на радио «Серебряный дождь» и автор одноименной книги – сборника избранных передач.
Беседу вел музыкальный журналист Александр Горбачев
Первое, что бросается в глаза, когда открываешь твою книжку: про русскую музыку там ни слова. Почему?
Моя книга написана по мотивам программ, программы выходят на радио, а у радио есть некоторый формат. Да, в авторской передаче его периодически можно нарушать, но злоупотреблять этим не стоит, иначе этой авторской передачи в какой-то момент просто не станет. На «Серебряном дожде» исторически сложилось так, что западной музыки звучит больше, чем отечественной. У меня были выпуски о русских музыкантах, некоторое количество, и когда я начал отбирать сюжеты, которые войдут в книгу, у меня не было никакой заведомой русофобии, я вполне был готов предположить, что какие-то темы о нашей музыке тоже могут войти. Но я их переслушал и понял, что они получились слабее.
Почему слабее – это уже другой вопрос. Так повелось, что с русской музыкой у меня складываются взаимоотношения немного сложнее, чем с западной. Дело в том, что, когда ты много лет слушаешь музыку, у тебя формируется какой-то шаблон, по которому ты к ней подходишь при первом знакомстве. Я привык сначала обращать внимание на мелодику, на ритм, на аранжировку, на последовательность треков, на принципы, по которым они соединены в альбом. Текст песен подключается только на четвертом или пятом по счету этапе. Но, слушая русскую музыку, ты не можешь от него абстрагироваться – он «лезет в уши» сразу же. В итоге нарушается удобный механизм восприятия. От этого мои отношения с ней складываются тяжелее, чем с музыкой на английском или на любом другом языке.
При этом в книжке читается некая культурная программа, причем вполне прогрессивная: общеизвестные столпы западного музыкального канона в диапазоне от The Kinks до Radiohead каких-нибудь стоят в одном ряду с музыкантами, которые в этот канон обычно не входят, – турецкими, эфиопскими, индонезийскими и так далее. Но не с русскими. То есть тут инклюзии не произошло. Ты думал об этом?
Немножко думал, и да, мне было за нее чуть-чуть обидно. У меня было программ десять про русскую музыку – выпуски про группу «Кино», про Земфиру, про группу «АукцЫон», то есть про достаточно канонизированные вещи. Мне кажется, ни одной программы про что-то остросовременное и неочевидное из русского не было.
Когда я перечитывал программу и переслушал те эфиры, я просто понял, что ничего нового в них не сказал. Я как бы скомпилировал, собрал какой-то более-менее общий консенсус на тему того, почему эта музыка такая, что в ней хорошего, а что не очень хорошего. Но из-за того, что у меня внутренний порыв был чуть слабее, чем, скажем, с индонезийской или турецкой музыкой, видимо, и выпуски оказались такими – добротными, но не более того. Нет ощущения, что я смог в них оригинально взглянуть на проблему или, по крайней мере, как-то по-новому, новыми словами сказать о знакомых и вроде бы затасканных вещах. А в книгу все-таки попали те программы, которые у меня такое ощущение вызывают.
Если перевести эту книгу на английский, будет ли она актуальна?
Некоторые главы – да, наверное, будут. Прежде всего как раз вся эта экзотика: про эфиопский джаз, турецкую или индонезийскую психоделию… Смотрите, как вообще сочиняется программа? Тут, наверное, творческую «кухню» надо немного приоткрыть. В программе (я всегда стараюсь так делать) есть два пласта, два смысловых слоя. Первый смысловой слой – это то, что хочет радио, что оно очень любит, то есть веселые истории, байки, какие-то занятные моменты, которые проходят под грифом «малоизвестные факты». Фанатам тех или иных музыкантов они, конечно, наверняка хорошо известны, но среднестатистическому слушателю могут быть не знакомы. А радио на самом деле работает именно для таких слушателей – для тех, кто в 8 часов вечера едет в машине по городу, ловит частоты на своей магнитоле и в какой-то момент на что-то интересное натыкается и продолжает до конца слушать программу. Радио рассчитывает не на любителей музыки, не на почитателей моего скромного таланта и не на ядерную аудиторию «Хождения по звукам». Наоборот, оно стремится привлечь и удержать тех, кто его включил по чистой случайности. Поэтому должен быть пласт занятных, любопытных фактов – и тут всегда нужно следить за тем, чтобы не переборщить с «жареным» и не скатиться в желтизну.