В России это форма постоянного противодействия людей и государства, создания такой совершенно альтернативной России, невидимой для ни государства, ни для кого из людей, где занимаются принятием каких-то решений. Потому что даже на уровне статистики чиновники абсолютно не знают, что происходит. Один из важных моментов в моей работе произошел тогда, когда я понял, что в России нет совершенно никакой системы статистики и учета мертвых тел, государство вообще не в курсе, кто где захоронен, кто забрал тело из морга, куда оно поехало, что вообще с ним произошло. Государство фиксирует только факт смерти, потому что его волнует исключительно прекращение выплаты пенсии. Ну, собственно, теперь это вообще, наверное, его интересовать не будет. А что дальше происходит – никто не знает, и никто ответа вам не даст. Представляешь, у тебя огромное количество людей умирает каждый год, и ты не имеешь представления вообще, кто ими занимается. А дальше идет следующий вопрос, что налогообложения нету, потому что ты можешь сдавать отчетность за двух покойников в месяц, что ты хоронишь, и проверить тебя невозможно, потому что вообще никакого учета нет. И поэтому функционируют все эти кладбища, морги, и все это – огромная альтернативная инфраструктура. Это касается не только похорон. Это достаточно общая история, связанная с дорогами, газопроводами, электричеством, как мои коллеги по Фонду «Хамовники» показывают, с авиаперевозками, с прочими штуками. То есть ты отъезжаешь от Москвы больше чем на сто километров – и попадаешь в мир альтернативной России, где совершенно другие принципы. И это не имеет отношения ни к рынку, ни к чему.
Проблема всех этих разговоров, что рано или поздно, когда ты пытаешься это обдумать, интерпретировать, что-то понять, ты «уходишь» в антологии, то есть ты начинаешь думать, а почему так, прослеживать какую-то историю России, какие-то трансформации институтов, и ты уходишь к Давиду Зильберману, которого я цитирую в книжке, что это идет чуть ли не с Мамая. Тебе кажется, что эти вещи существовали всегда, они в каком-то культурном коде зашифрованы. Моя замечательная коллега Анна Круглова рассказывает про скуку и повседневную этику, она занималась в рамках своей диссертации такой темой – пыталась понять, почему люди, эмигрирующие в Канаду, лет через пять возвращаются назад, сюда, и говорят: «Не могу, там скучно».
Это не только с Канадой, мне кажется.
Ну, к примеру. Она просто в Канаде писала свою диссертацию, поэтому речь об этом государстве. Она пыталась понять, что это такое. Вот она мне долго объясняла всю эту интерпретацию.
В двух словах: не хватало русской хтони.
Очень близко к этому, да. И она не могла мне никак объяснить, а я в силу своего скудоумия не мог этого всего понять. И вот как-то в очередной раз я прибегаю к ней на встречу в кафе и говорю: «Извини, пожалуйста, я опоздал – я прятал свою машину за столб, чтобы ее не эвакуировали». Потому что из-за столба тяжело машину увезти. И она говорит: «Вот о чем я тебе говорила. Зачем ты это делаешь? Тебе жалко 40 рублей?» Я говорю: «Нет». «Ну, а зачем?» – «Потому что я считаю, что это несправедливо, что у меня отбирают эти 40 рублей. Мне их не жалко, но я считаю, что это мой город и никто не имеет права указывать мне, что делать со своим автомобилем и со своими дорогами». И это история как бы ежедневного противостояния. Любой поход за хлебом превращается в эпическое противостояние с системой. Когда ты попадаешь в Канаду, где все немножко по-другому построено, там есть квиточки, электронная очередь, тебя не обманывают на каждом шагу, тебе становится… скучно! Это у нас ты должен обладать смекалкой, умением что-то достать, заводить нужные знакомства – где врач хороший принимает, к какому рукастому автомеханику обратиться… Когда ты оказываешься на западе, тебе становится просто не по себе. Эта, конечно, русская хтонь создает особое поле противодействия, в котором ты действуешь.
У меня много вопросов про слова и вещи. В 90-е как раз появились такие хитрецы, которые просто патентовали некоторые слова, которые пока еще не принадлежат никаким вещам, и на этом потом делали бизнес. Например, патентовали названия конфет, которые еще не выпустили, но, скорее всего, могут выпустить. И потом люди, которые реально захотели их выпускать, условно говоря, узнавали, что эти слова уже заняты, надо что-то делать, и они шли к тем умникам, которые не производили вещи, а просто купили слова в свое время, и слова надо было покупать теперь у этих людей, которые формально их держали. Как смотрящий держит район, так эти люди держали слова. И мне интересно, есть ли подобная статистика в похоронной сфере? Потому что опять же, когда я жил в провинции, я знал, что существует «Ритуал» и больше ничего…
Я в свое время, когда занимался этим же вопросом, спрашивал у сведущих людей: «Зачем это делать? Чуваки, неужели вам не хочется какой-то уникальности, чтобы клиенты запомнили?» Оказалась очень простая история – так легче мимикрировать под государственную службу. А во-вторых, потребитель потом не помнит, и если будет подавать тебе судебные издержки, то банально не назовет того, кто оказывал ему услуги. То есть люди избегают всевозможных проблем. И никого эта история про долгосрочный бизнес совершенно не интересует.
Мы постоянно исходим из какой-то аксиоматики, которая не должна вообще быть, когда ты исследуешь жизнь в России. Ты должен заниматься, что называется, заземленной теорией, то есть пытаться разобраться, как, черт возьми, это функционирует. Потому что, по всем гуманным законам, люди не должны так жить, а когда пытаешься разобраться, ты понимаешь некоторую логику, которая ими руководит. Поэтому все эти «Ритуалы» не от скудоумия или потому что слова не успели зарегистрировать, а тут вполне рациональное объяснение. Они сели и все мне по полочкам разложили: «Иски будут подавать на какой-то ‘‘Ритуал’’. И к нам часто приходят клиенты и начинают говорить: «Мы у вас заказывали». Да вы у меня вообще ничего не заказывали! Они не помнят, где там офисы, кто привозил, увозил. Такая очень рациональная штука.
Раньше в церкви говорили, что есть смерть, и есть что-то после смерти. Сейчас уже люди сами начали фантазировать на эту тему…
Есть некие парадигмы отношения к смерти, которые в той или иной степени диктовали развитие всей этой похоронной истории. Очень сложно проследить причинно-следственные связи, что являлось изначальной точкой, а что являлось неким последствием, но можно в целом сказать, что вся эта история, условно называемая модерном, она, конечно, концентрируется на необходимости сохранения мертвого тела, некой фантазии, связанной с тем, что бессмертие мыслится, во-первых, как физическое воскрешение в той или иной степени, и оно невозможно, если тело не сохранить. Это дает определенный бэкграунд для того, чтобы вырастали практики бальзамации, сохранения тела, помещения его в гроб и так далее. Что, собственно, экономически оказывается очень выгодно самим похоронщикам.
На самом деле вся эта фантазия о несметных богатствах людей, которые занимаются похоронной индустрией, к сожалению, – преувеличение в той или иной степени. По тем документам, которые у нас, у исследователей, имеются, видно, что долгое время похоронщики, например, выполняют двое-трое похорон в месяц, и понятно, что невозможно ни существовать, ни тем более развивать свой бизнес, если ты хоронишь три человека в месяц. Поэтому рациональный выход – это накручивать маржинальность за счет услуг в виде дорогих гробов, катафалков и прочего. Сейчас мы видим достаточно серьезный слом, он проходит последние 50 лет, и, во-первых, он связан с потерей монополии на разговор о смерти. То есть церковные институции больше не говорят, медицинские институции, в принципе, тоже подвергаются серьезной критике. И это связано в том числе с нашим меняющимся отношением к телу как таковому. В одной из глав своей книги я рассматриваю, что происходит с телесностью в современном мире. Делегирование всех этих функций тела гаджетам, технологиям приводит к размытию границ тела и к переопределению ценности целостности тела, что приводит к конструированию каких-то новых идей о бессмертии, которые связаны с достаточно символическими вещами. То есть уже мало кто верит в физическое воскрешение мертвого тела и из этого уже какие-то последующие практики. Тело уже не имеет того значения, которое имело даже сто лет назад.
И в принципе, большое количество документов в той же России позволяет говорить о том, что вера в физическое воскрешение тела, какой бы несостоятельной она ни казалась образованной публике, имеет достаточно широкое хождение. В современной полевой работе, которую я выполняю, я периодически разговариваю с людьми, и они говорят: «Да, могут воскреснуть, поднимет Господь. Это важно все, кремировать нельзя, пусть кости в земле лежат». Но мы видим, что для западной индустрии это серьезный удар, потому что все больше поколение бэби-бума отходит от сохранения тела и выбирает кремацию, то есть растет на 10 процентных пунктов в год. И это, конечно, ставит вообще крест на экономической целесообразности похоронной индустрии.
Я думаю, что в ближайшие десятилетия это будет совершенно другая история. В моем представлении это будет такая кластерная штука, связанная с полноценным отходом не в сторону похоронных практик, а полноценное сопровождение обряда перехода, начиная с медицины и заканчивая хосписами, юридическими услугами, подписанием технологических всяких штук, связанных с аккаунтами в соцсетях, – своего рода мультиуслуга. Такие новые священники, которые берут на вооружение технологии.
Но что самое принципиальное, количество людей, которые верят, что существует жизнь после смерти и со смертью ничего не закончится, оно постоянно.
Один мой знакомый очень сильно верит в развитие технологий и возможность сохранения сознания, «заморозку мозга». Как вы к этому относитесь?
Мне всегда очень сложно на эту тему спорить, потому что у меня такое ощущение, что всегда найдется какой-то эпистемолог, который набросится на меня и начнет бить за какие-то ошибки в интерпретациях или представлении. Насколько я понимаю, у исследователей вообще нет четкого понимания, что такое сознание. На самом деле, это базовый вопрос, потому что отсюда нет четкого понимания, что такое человек. Поэтому на все подобные вопросы – возможна ли заморозка и последующее оживление, будет это личность или не личность – пока нет никаких ответов. Но это выглядит чуть более реалистично, чем истории про цифровые смерти и про переносы сознания в технологические какие-то конструкции, в нейросеть или еще что-то. Эта история вообще маразматически выглядит на данный момент, потому что она соприкасается с неразрешимыми вопросами сознания. В момент копирования тебя как набора каких-то штук создается копия личности или что? В этот момент это две разных личности, потому что у них начинается разный опыт? И так далее. Это вопросы, которые не единожды рассматривались, так что я сам затрудняюсь ответить.