Нам каждый день снится очень много снов, а мы не все эти сны запоминаем надолго. Зато если вдруг, пока мы этот сон еще помнили, в жизни случайно произошло что-то такое похожее, то мы тут же думаем: вещий сон, как это классно! Но по теории вероятностей у нас регулярно будут происходить какие-то совпадения. Мозг заточен на то, чтобы запоминать совпадения. Это всегда очень важно было для выживания и людям, и животным, основа такого неосознаваемого, не целенаправленного обучения. Но сейчас проблема в том, что далеко не все совпадения на самом деле имеют какое-то значение.
Поэтому если вы посмотрите, например, на научный метод, то все приемы направлены именно на то, чтобы мешать ученым видеть совпадения там, где эти совпадения случайны.
Есть такая байка, что мозг работает на 4–5%, но все понимают, что это не так. Есть пациенты, у которых множественные личности, до нескольких десятков. В каких отделах мозга они «уживаются», чем это вообще обусловлено? Как это работает, каков механизм, есть ли какие-то подробные исследования на эту тему?
Думаю, что это возможно потому, что личность – это не самая энергозатратная и не самая большая вещь в нашем мозге. Мозг контролирует кучу разных технических вещей: движения мышц, работу внутренних органов, обрабатывает слуховую и зрительную информацию, и на это направлено подавляющее большинство мозговых мощностей. А личность – это то, что остается, то, что появляется как суммарный результат активности всех этих отделов, которые занимаются полезными вещами. Наверное, в одних и тех же отделах лобной коры то, что нам кажется одной личностью, и то, что нам кажется другой, может попеременно перетягивать на себя внимание. Но, честно говоря, про это лучше читать у Оливера Сакса.
Расскажите, почему для нейробиологов так важна история Финеаса Гейджа?
С этой истории начинается каждый курс нейробиологии, с нее в принципе началась современная нейробиология. В 1848 году молодой бригадир Финеас Гейдж проверял качество закладки пороха в скалу, для того чтобы ее взорвать и проложить железнодорожные пути. Железный штырь, которым он утрамбовывал порох, высек искру, порох взорвался, железный штырь вылетел, вошел ему в голову под левым глазом и вышел насквозь через макушку, сильно повредив лобную кору в левом полушарии. Юноша выжил, он более-менее поправился, но у него изменилась личность. Друзья говорили: «Это больше не Гейдж». Он стал очень импульсивным, плохо контролировал свои действия, животные порывы, много сквернословил, бросал работу, потому что ему все надоедало. А до этого он был очень серьезный, подающий большие надежды молодой человек. И это было вот такое яркое доказательство того, что личность «хранится» в мозге. Но зато, по всей видимости, у Гейджа в порядке оказалась зона Брока. Она находится на границе височной и лобной коры, у большинства людей в левом полушарии. Если бы она повредилась, он бы лишился способности говорить, чего не наблюдалось. И вот это как раз история про знаменитых пациентов Поля Брока, которые из-за повреждения этого участка лишались речи.
Большей части того, что мы об этом знаем, мы обязаны Александру Лурии. Он занимался реабилитацией людей, у которых мозг был поврежден из-за ранений, полученных на полях сражений в ходе Второй мировой войны. Он собрал очень большую статистику относительно того, какие повреждения мозга приводят к каким нарушениям речи и других функций, и разрабатывал реабилитационные программы, в ходе которых пытался как-то компенсировать эти нарушенные функции, пользуясь нейропластичностью. И это, на самом деле, удивительно, потому что про нейропластичность тогда еще вообще ничего не было известно, как и про то, что мозг меняется в ходе пережитого опыта. А гений Лурия 70 лет назад рассматривал это как свою рабочую задачу! Очень жаль, что ему не присудили Нобелевскую премию. Он заслуживает эту награду.
Александр Эткинд. О климатическом кризисе, лесовосстановлении и о том, какие легкие наркотики мы употребляем каждый день
Историк культуры, литературовед. Профессор Кембриджского университета. Автор книг «Содом и Психея. Очерки интеллектуальной истории Серебряного века», «Хлыст. Секты, литература и революция», «Толкование путешествий. Россия и Америка в травелогах и интертекстах», «Внутренняя колонизация. Имперский опыт России», «Природа зла. Сырье и государство»
Ваша книжка посвящена культурно-экономической истории природных ресурсов, тому, как человек использовал нефть, газ, уголь. По сути, вы написали такие «короткие биографии» ресурсов. Расскажите немного о том, как появилась идея этой книжки.
Природное качество разных видов сырья (что-то твердое, что-то жидкое, что-то плавится или горит) играет важную роль, определяя развитие социальных институтов и политического поведения целых обществ. Важно и географическое положение: в одних местах определенный вид сырья есть, а во множестве других мест этого вида сырья нет. Отсюда и появляется мировая торговля. Конечно, есть такие ресурсы, которые есть более-менее везде, например, зерно или древесина. Где-то – больше, где-то – меньше, но более-менее везде, где живет человек, это сырье присутствует. Так что каждая глава начинается с довольно подробного и популярного рассказа, далеко не всегда оригинального, о самом этом сырье – что это такое.
Там у вас есть интересные связки между тем, как определенные виды ресурсов влияли на политику и нашу историю. Например, там есть замечательная история про сахар – как он стал одним из триггеров культуры потребления. Расскажите немного об этих поворотах, когда ресурс начинает влиять на какие-то явления, в которых мы сейчас живем.
Сахар – это очень интересный вид сырья, который определил судьбу целых империй и целых колоний. Сахар, как вы знаете, делали из сахарного тростника. В Средние века вообще не знали сахара, все сладкое делалось из меда и доставалось только знати. Сначала сахар, который мы уже признали бы за таковой, считали лекарством. Или из него делали очень ценные скульптуры. Во Флоренции в одном музее из сахарных голов сделаны целые бюсты – это довольно прочный материал. И он был страшно ценным, потому что черные рабы возделывали его только на нескольких маленьких участках суши в Карибском море, эти острова так и назывались – «сахарные». Какой-то маленький Барбадос давал Британской империи доход, сравнимый с доходом всех остальных колоний этой империи, над «которой никогда не заходит солнце». Площадь этого островка меньше площади современного Люксембурга.
И он кормил всех.
Ну, кого он кормил? Владельцев плантаций, которые…
…приезжали потом в Лондон и строили там свои особняки.
Строили особняки. Один из этих рабовладельцев и плантаторов стал мэром Лондона, другой был отцом британского премьер-министра, то есть эти капиталы превращались в очень реальную власть. Почему именно сахар создавал такие финансовые потоки? Именно в силу своего «точечного» положения на глобусе. Сочетание разных факторов давало возможность владельцу плантации на этом маленьком островке устанавливать свои монопольные цены. Нигде больше ничего такого не было. Точечная концентрация монопольной цены и аддиктивность. Для меня самого это было открытием – что некоторые виды сырья обладают аддиктивными свойствами. Вот, например, соль: человек ест столько соли, сколько ему надо, и больше он не будет. Нужно определенное количество соли, если где-то ее нет, то владельцы соляных приисков – где-то соль выпаривали, где-то ее добывали в шахтах – богатеют. Но соль никогда не перевозили на большие расстояния и по-настоящему больших состояний на ней не делали. Другое дело – сахар. Чем больше человек ест его, тем больше ему хочется. Здесь нет равновесия.
И конца…
Да. Здесь есть аддикция, это нечто противоположное равновесию. Поэтому равновесные экономические модели здесь не работают. Здесь работает нечто совсем другое, что больше похоже на наркотик.
В вашей книге фигурирует понятие soft drugs – мягкие наркотики. Какие еще наркотики кроме сахара нам «повезло» принимать каждый день?
Появление «общества потребления» и буржуазной жизни было напрямую связано с открытием европейцами этих соблазнительных аддиктивных субстанций растительного происхождения. Это все экзотические растения: чай, какао, сахар. И, наконец, опиум, который, как вы знаете, в XIX веке стал массовым сырьем, из-за которого велись войны, Британская империя пыталась на нем продлить свое существование.
Про опиум у меня будет отдельный вопрос. А я хотел бы поговорить про то, как мы к этим «мягким наркотикам» – чаю, кофе, сахару – поменяли свое отношение. Ведь, конечно, на каком-то этапе сахар стоил невероятных денег, а сейчас довольно сложно представить, что его не может позволить себе любой человек. Как так произошло?
Во-первых, производство на «сахарных островах» росло, пока не достигло некоторых физических пределов. Повышались и цены, в Англии росло благосостояние людей, чай с сахаром в XIX веке могли себе позволить служанки, рабочие, трудящиеся массы поддерживали силы сладким горячим чаем. Потом произошло то, что всегда происходит с монопольными видами сырья – немецкие химики в конце XVIII века стали варить сахар из свеклы. И оказалось, что этот сахар примерно такой же, как и тростниковый. Селекционеры вывели сладкую свеклу, которая была не хуже тростника. Представьте эти расстояния через Атлантику – множество великолепных кораблей, которые перевозили сахар, британский флот, который охранял торговые корабли от пиратов. И все это рухнуло из-за свеклы. Большие политики того времени верно поняли, что свекольный сахар – это способ лишить Британскую империю ее могущества.
Почему начались «опиумные войны»?
Это очень интересная история. Торговая схема была следующая: Индия, в которой рос чай, и Карибские острова, на которых делали сахар, оставались британскими колониями. Они были частью Британской империи, которая и контролировала весь процесс. Китай оставался независимым государством. В отношениях между Китаем, как независимым государством, и Британской империей возник торговый дисбаланс – все серебро Британской империи стало уходить в Китай и там оставаться. Китай (как сегодня Индия) оказался огромным «насосом», который вытягивал из Европы драгоценные металлы. Способом противостоять этому был опиум.