Потом к нему приблизился Паша, и не заметить этого Генка уже не смог – вскинул голову, посмотрел. Паша опять протянул ему руку, но уже не затем, чтобы помочь подняться. В приоткрытой ладони лежал маленький раскладной ножик.
– Держи.
Генка не просто согрелся, ему стало жарко. Словно пламя костра дотянулось до него и мгновенно охватило с головы до ног.
– Это зачем? – запинаясь на каждом слове, ошеломленно пробормотал он, невольно распрямляясь.
– Ты должен поклясться на крови, – чуть прищурившись, отчего его взгляд стал еще более пронзительным и острым, многозначительно пояснил Паша, – что не отступишь и не предашь.
– Так я ведь уже пообещал, что никому не скажу, – напомнил Генка, но Паша отчеканил сурово:
– Это просто слова.
Он стоял всего в двух шагах от Генки, по-прежнему без футболки, но будто бы недоступный ночной прохладе, прямой, напряженно собранный, с расправленными плечами и гордо поднятой головой. Ярко освещенный пламенем костра на общем сливающемся темном фоне он казался выше и мощнее, даже старше, и языки огня, отражаясь, плясали в его глазах.
– Их нужно подтвердить.
Генка растерянно заморгал, переводя взгляд с Пашиного лица на нож и обратно.
– Как?
– Вот так.
Паша выставил вперед вторую ладонь и, не задумавшись ни на секунду, легко полоснул по ней сияющим огнем лезвием. На светлой коже четко обозначилась тонкая темная линия, из которой сразу же засочилась кровь. Генка торопливо отвел взгляд, судорожно втянул воздух, борясь с неожиданным приступом дурноты.
Обычно вид кровоточащих ссадин и ран не вызывал у него подобной реакции. Но Паша ведь не случайно порезался, а по собственному желанию, собственной рукой, и это воспринималось совершенно по-другому. Особенно на фоне мысли, что Генка должен повторить то же самое не когда-нибудь потом, а прямо сейчас.
– Видишь, ничего такого, – заверил его Паша с абсолютно ровными спокойными интонациями и расслабленно-безразличным выражением лица, слизнул растекающуюся по ладони кровь, сжал руку в кулак. – Теперь твоя очередь. Держи. – Он снова протянул Генке ножик, на блестящем лезвии которого по-прежнему играли всполохи отраженного пламени. – Ну!
С той стороны, где, словно растворенные мраком тени, торчали Мотя и Серый, донеслись мерзкие злорадные смешки и презрительный возглас:
– Да я же говорил, он ссыкло! Сейчас в штанишки наделает и станет мамочку звать.
Мотя привычно гоготнул и наверняка хотел добавить что-то еще, но Паша шикнул на него и опять посмотрел на Генку, так и стоящего перед ним совершенно неподвижно.
– Неужели так трудно? – скривив уголок рта, поинтересовался он. – Выходит, Мотя все-таки прав, и ты…
Генка не дал ему договорить – стремительно выкинул вперед руку, трясущимися пальцами ухватил ножик, с силой стиснул гладкую, удобно изогнутую рукоятку, пытаясь унять предательскую дрожь пальцев. Но та не желала уходить, перетекала дальше по трепещущим нервам, пыталась опять захватить тело.
Сердце надрывно бухало, темнота сгущалась, пламя костра трепетало: то опадало, то взмывало вверх, швыряло в черное небо оранжевые искры.
– Ну! – в который раз выдохнул Паша.
И сейчас в его голосе появилось легкое презрительное нетерпение. Он уже устал ждать, переставал верить. Он же прекрасно знал, как мало Генка продержался под водой, видел, как тот испугался и запаниковал. И это была последняя возможность доказать, что Паша не зря дал ему шанс.
Генка внутренне сжался, почти перестал дышать, отчаянно взмахнул сжимающей нож рукой и…
– Паш, а может, лучше ты? – Он с надеждой заглянул в казавшиеся сейчас серо-стальными глаза. – Я не отдерну, честное слово.
Паша пожал плечами, откликнулся невозмутимо:
– Как скажешь. Могу и я, – ухватил протянутую ему руку за запястье, крепко сжал. Даже если бы Генка захотел, вряд ли бы теперь смог отдернуть. – Готов?
Генка стиснул зубы, шмыгнул носом, кивнул, зажмурился, застыл, перестав дышать.
И все-таки он дернулся: от неожиданности, от острой боли, которая показалась гораздо сильнее из-за всего предшествующего ожидания. Глаза сами распахнулись, и слезы брызнули сами, хотя плакать Генка совсем не собирался. Поэтому он не стал их стирать, рассчитывая, что Паша не заметит.
Тот перестал сжимать запястье, и Генка не просто убрал, а вырвал руку из его пальцев, не удержавшись, затряс ею.
Крупные темно-красные капли разлетелись во все стороны, попали на штаны, на траву, на камни, на землю. Даже в костер. Огонь затрещал, зашипел, застрелял частыми искрами, и, будто ответив на его призыв, густую чернильную темноту неба прорезала ярко-оранжевая ветвистая молния, а через несколько секунд раздалось глухое рычание грома.
Не успело оно затихнуть, как тут же опять сверкнуло, и два раската слились в один, эхом разнеслись по округе, перепрыгивая с тучи на тучу. Воздух наэлектризовался, заставив волоски на коже зябко встопорщиться и сильнее возбуждая и без того напряженные нервы.
– Паш, давай уже назад в лагерь, – пробасил Мотя, стараясь скрыть неуверенную дрожь в голосе. – А то вдруг дождь начнется.
– И в грозу в лесу нельзя, – разумно напомнил Серый.
Паша не стал возражать.
– Только костер все равно надо потушить, – произнес он, посмотрев на Мотю. – Пакет у тебя?
– Угу, – откликнулся тот, вытащил из кармана брюк самый обычный целлофановый пакет, передал, но Паша протянул его Генке, распорядился:
– Сходи, воды набери. Чтобы огонь залить. Заодно руку вымоешь.
Тут опять сверкнуло, раз и сразу другой, затем громыхнуло, уже гораздо громче, а значит, ближе. И Генка не стал выяснять «Почему именно я?», не стал ждать, схватил пакет и бросился к озеру чуть ли не бегом.
Бояться грозы не стыдно и не позорно. Потому что она по-настоящему опасна – Серый прав – особенно в лесу. Ведь даже Мотя нервно переступал с ноги на ногу, поеживался, втягивал голову в плечи, недоверчиво поглядывая на небо.
Рядом с водоемом находится в грозу не менее опасно – Генка это помнил, а тем более заходить в воду. Потому что она слишком хорошо проводила электричество. Но молнии пока еще сверкали далеко, а Генка не собирался медлить. И отдельно полоскать порезанную ладонь он не стал – растянул пакет, сунул его в воду, поводил туда-сюда, невольно замечая растекающиеся от его руки темные пятна. А когда пакет наполнился, опять ринулся к костру.
Остальные уже отошли в сторону, ждали его у начала ведущей в сторону лагеря тропинки. Паша держал в руках включенный фонарик.
Костер уже и сам почти прогорел, пламя опало, будто сжалось в испуге. Генка отпустил один край пакета, вода неумолимым потоком обрушилась вниз, не совсем в центр, а с краю. Но и этого оказалось вполне достаточно.
Огонь забился в предсмертной агонии, громко зашипел, обратившись в дым, призрачным духом взвился к небу. На освободившееся место мгновенно хлынула давно дожидавшаяся этого момента ночная темнота, перемешанная с туманом. Но она не просто окружила, подобралась, а как будто проникла вовнутрь, даже в мысли.
Сознание помутилось, словно Генку внезапно накрыла дремота – прямо вот так, стоя, – но та была не ласковой и теплой, как обычно, а больше похожей на зяблое оцепенение, когда зимой в сильный мороз перестаешь чувствовать пальцы на руках и ногах. Но Генка ничего не мог поделать, не мог встряхнуться и выбраться из нее. Он все глубже и глубже проваливался в сон, словно в бездну.
Или нет, не в бездну. А в широко раскрытую пасть то ли огромного ящера, то ли змея, который, заглотив добычу целиком, облизнулся и удовлетворенно прошипел:
– Вкус-с-сно. С-с-сладко.
Глава 13
После планерки вожатая седьмого отряда Таня Ферцева отправилась мыть голову. Она заранее выпросила ключ от душевой у завхоза и позвала Лену Астафьеву из тринадцатого. Но та отказалась, потому что каким-то чудом успела сбегать в душ во время тихого часа.
Хотя понятно: Ленка по уши втрескалась в Колю Вершинина из первого отряда, подолгу «провожалась» с ним каждый раз по пути от лагерного штаба до корпуса и ни за что не упустила бы подобную возможность побыть с ним наедине, когда другого времени просто не существовало.
Таня не то чтобы их осуждала, но твердо была убеждена: устраивать личную жизнь и крутить романы следовало уже после окончания смены. Какой вообще пример они подавали детям?
Ладно Ленкины шестилетки и семилетки – они еще не поймут, а вот у Вершинина в подопечных самые старшие, которые и без того повернуты на всяких таких чувствах. За ними только глаз да глаз. Но увещевать его абсолютно бесполезно – Коля только отшучивался в ответ или напевал дурацкие песенки.
Да и Лена, обычно вполне рассудительная и ответственная, окончательно попав под его влияние и потеряв голову, легкомысленно улыбаясь, заверяла, что все хорошо, и, как Тане казалось, начинала ее потихоньку избегать. Вот и пришлось идти в душевую одной, предварительно заскочив в корпус, чтобы взять необходимые вещи и доложить отрядной воспитательнице Альбине Рудольфовне.
Теплый ласковый душ расслабил настолько, что, вытеревшись, отчасти одевшись и замотав мокрые волосы полотенцем, Таня присела в предбаннике на деревянную лавочку, сделанную из тонких жердей, привалилась спиной к стене, блаженно прикрыла глаза – всего на пять минут – и не заметила, как сладко задремала. А может, даже по-настоящему заснула.
Проснулась она резко, словно кто-то громко крикнул ей в ухо, типа того же шутника Коли Вершинина или физрука Володи, «Танюха, подъем!». Она даже подскочила на лавочке, принялась осматриваться, но, естественно, никого не увидела, зато наконец поняла, что ее разбудило. Гром.
По небу словно кто-то катал тяжелые чугунные шары, и те, сталкиваясь и ударяясь друг о друга, грохотали изо всех сил. Хотя дождя пока слышно не было – он не барабанил по крыше, не стучал в маленькие, замазанные белой краской окошки под потолком. А значит, если поторопиться, еще оставался шанс благополучно добежать до корпуса, не принимая второй раз уже неуместные водные процедуры. Тем более громовые раскаты могли разбудить не только ее, но и детей.