– Нет! Вы что? – запротестовала ошеломленная Инга. – Я не смогу.
– Сможешь, – убежденно возразила Галя. – Мы с тобой тоже споем. – В поисках поддержки глянула на других девчонок, в первую очередь на сестер Быстровых. – Только сначала слова выучим. – И добавила: – Той, которая про лошадей.
– А я подыграть могу, – подхватил Коля. – Гитару у Володьки одолжу. То есть у Владимира Константиныча. У него, правда, расстроенная, но это дело поправимое.
Услышав все это, Оля насупилась, сердито фыркнув, что-то неслышно пробормотала себе под нос.
– Да мы же танец планировали. Кадриль, – с нажимом напомнила Инга. – Уже ведь даже репетировали.
Там и задумка была крутая: две пары обычные, а третья забавная, карикатурная. В роли кавалера миниатюрная изящная Оля, которая сама это и придумала, с нарисованными усами. А в роли барышни круглощекий крепыш Саша Самарин, который выше не только ее, но и остальных танцующих девчонок.
Людмила Леонидовна даже пообещала подходящие наряды достать – длинные широкие юбки, белые блузки с рукавами-фонариками, пестрые платки, цветные рубахи-косоворотки и черные кепки.
Была одна тайная комната в лагерном клубе, расположенная справа от сцены, и там за долгие годы скопилось достаточно всяких необычных вещей, возможно, даже таких, о существовании которых давно уже никто не помнил. А уж народные костюмы наверняка имелись.
– Так одно другому не мешает, – разумно рассудил вожатый. – Чем больше номеров, тем лучше. Тем более один веселый, другой серьезный. И люди разные заняты.
Глава 20
Утро началось, как обычно, с сигнала горна, легко пробившегося сквозь сон и потребовавшего: «Вставай, вставай, зарядку начинай!» А потом и вожатый заглянул, проверяя, все ли услышали и проснулись.
Мальчишки зашевелились, принялись медленно подниматься. Хотя кое-кто подскакивал довольно шустро и, торопливо натянув треники и футболку, трусил к двери, но не ведущей в холл, а открывавшейся на веранду, от которой до дорожки, проложенной к стратегически важным объектам, всего каких-то пара шагов.
Проходя мимо Мотиной кровати, Генка неожиданно затормозил, остановился, спросил:
– Моть, а чего это там у тебя?
Тот, едва продрав глаза, чуть приподнявшись и пока еще мало соображая, на автомате выдал:
– Где?
Генка не ответил, зато наклонился, схватил Мотино одеяло за угол и резко сдернул, так что оно упало на пол.
– Ты чего, в кроватку наделал? – воскликнул громко Генка, округлив глаза, и его губы моментально расползлись в широкой и вроде бы торжествующей улыбке.
– Офигел? – рыкнул Мотя, но, стоило самому глянуть вниз, слова застряли в горле, по рукам пробежали мурашки, а спина покрылась холодным липким потом.
На простыне темнело огромное мокрое пятно. И сразу прекрасно ощутилось, что трусы тоже мокрые – собрались складками, прилипли к телу.
– Ну и кто тут ссыкло? – многозначительно вывел Генка, глянув на Мотю сверху вниз.
– Пасть захлопни! – опять рыкнул тот.
То есть хотел рыкнуть, но голос предательски сорвался, едва не превратившись в тонкий визг. И Моте одновременно захотелось двух невозможных вещей: пристукнуть Поганкина, чтобы сразу насмерть, и оказаться где-нибудь на краю земли, подальше ото всех, кто увидел его позор. А увидели многие, потому что как-то все дружно замерли и примолкли.
Мотя поймал презрительный Пашин взгляд.
– Паш, ну Паш, – забормотал отчаянно, заискивающе уставившись в глаза парня. – Да не я это. Я никогда…
Но Паша только брезгливо скривил губы, отступил подальше, отвернулся, а Генка выпустил из пальцев угол одеяла, рванул назад по проходу, вылетел в холл и, увидев заходившую с улицы воспитательницу, заорал, напугав тянувшихся на выход девчонок:
– Людмила Леонидовна! Людмила Леонидовна! А где можно чистую простыню взять?
Та озадаченно воззрилась на него.
– Зачем тебе? – шагнула навстречу, и он откровенно выложил, все так же отчетливо и громко:
– Да там Мотя… ну, Матвеев описался. У него, поди, и матрас тоже мокрый.
Людмила Леонидовна всплеснула руками, прошипела, сверля Генку красноречивым осуждающим взглядом:
– Да что ж ты, Белянкин, кричишь-то так? – ухватила его за плечо, развернула, подтолкнула в сторону мальчишеской спальни и сама скорее двинулась туда же с надеждой, что Генка на самом деле всего лишь неудачно пошутил.
Но оказалось, нет, не пошутил.
Мотя стоял рядом с кроватью, прижимая к животу одеяло, и, словно заведенный, твердил, затравленно озираясь по сторонам:
– Да не мог я. Это не я.
И остальные по большей части стояли, ничего не делая, и ждали, что произойдет дальше. Хорошо хоть никто демонстративно не смеялся и не тыкал пальцем, но, возможно, это было просто затишье перед бурей. А вот когда ребята останутся одни, тогда…
– А ну быстро все на стадион! – громко и твердо скомандовала Людмила Леонидовна. – Что застыли? Хотите, чтобы вам на вечерней линейке выговор сделали за массовое опоздание на зарядку и опять вымпел не дали? – затем посмотрела на Мотю, добавила, понизив голос: – А ты, Матвеев, лучше пока останься.
Тот не возразил, так и проторчал на месте, вперившись взглядом в пол, пока остальные не ушли. Да и потом просто молчал, когда воспитательница и вожатый решали, что делать. Не с ним, а с остальными. Потому как с самим Мотей уже точно ничего не исправишь: чудо не произойдет, случившееся не сотрется из памяти. Ведь даже девчонки слышали, про что Генка орал в коридоре.
Вот же твареныш!
Мотя крепко стиснул кулаки, сжал зубы так, что те заскрипели. Людмила Леонидовна еще и напомнила, уходя, словно маленькому:
– А ты, Олег, не стой так, переоденься. – Сочувственно и жалостливо.
Но Моте от ее тона только сделалось еще тоскливее и безнадежнее. Ощущение несмываемого позора и собственной ничтожности опять накрыло с головой, как в самом начале. И захотелось выругаться, послать воспетку подальше. Он и послал шепотом, стоило ей скрыться за дверью, а потом изо всех сил саданул ногой по тумбочке.
У той чуть дверь не отвалилась, а пальцы на ноге прошила сильная боль, выдавившая из глаз слезы. Мотя, хлюпая носом, вытер их тыльной стороной ладони, а потом попытался доломать дверцу, но сумел выдрать только верхнюю петлю.
Когда пацаны вернулись с зарядки, разоренная Мотина кровать еще сильнее выделялась и притягивала взгляд. Все покрыты бельем и оттого белые, а у него темно-серая с выставленной напоказ панцирной сеткой, словно позорно оголенная.
– Ты лучше и на линейку с нами не ходи, – заявил ему Паша, и никто не возразил, не заступился.
Мотя съежился, вжал голову в плечи и будто бы стал гораздо меньше, протянул тихонько:
– Ну, Па-аш… – но так и не договорил, потому что слушать Паша не стал, опять отвернулся и сразу отошел, сдернул со спинки своей кровати полотенце, забрал из тумбочки зубную щетку и пасту, отправился умываться.
Мотя тоже не смог больше сидеть в палате, выбрался на улицу, но далеко уходить не стал, обогнул густые заросли кустов, уселся в траву, спиной к лагерю, лицом… А непонятно куда лицом, потому что все равно смотрел, не отрываясь, на свои потрепанные кеды и дохлым червяком растянувшийся шнурок.
На линейку Мотя действительно не пошел, дождался, когда окончательно затихнет гул голосов. И ведь ни воспетка, ни вожатый его не хватились, не стали искать. Потому что теперь даже они его старались не замечать.
А он вот сейчас возьмет и сбежит. И что они тогда будут делать? С них же спросят, что недоглядели, уволят, а может, даже и посадят.
Или все-таки лучше отложить побег на потом? На крайний случай. Если никакого другого выхода не останется. Ведь родители дома тоже вряд ли обрадуются внезапному возвращению сына, особенно по такой позорной причине. Отец наверняка начнет насмехаться и подкалывать. Да и денег у Моти нет, чтобы оплатить проезд до города. Поэтому, переждав еще несколько минут, он направился на завтрак.
Столы первого отряда на его удачу оказались уже накрыты, и он почти моментально умял тарелку сладкой рисовой каши на молоке, попросил добавку, сделал бутерброд с маслом и сыром и тоже съел, запивая какао.
От еды Моте всегда становилось легче. Он и теперь немного воодушевился, направился назад к корпусу, но близко подходить не стал, устроился на лавочке, с которой хорошо просматривалась ведущая к корпусу дорожка.
Отсюда он точно не пропустит Пашу. А тот, если его хорошо попросить, что-нибудь обязательно придумает. Он же раньше всегда выручал Мотю, даже в той истории с шибздиком из тринадцатого отряда: не выдал, не оттолкнул, спас. Но все надежды Моти разбились и рассыпались на осколки, будто Паша швырнул в них камнем, а не высказал словами, сухими и безразличными:
– Слушай, Моть, отвали. Я уже устал тебя выгораживать. Хватит. Теперь давай сам, один. А ко мне больше не подходи. Уяснил? Особенно после такого. Я не собираюсь вместе с тобой позориться.
– Паш, ну это не я! – взвыл Мотя. – Ну правда! – И то ли от отчаяния, то ли от страха мозг острее заработал, выдал предположение: – Это кто-то подстроил. Нарочно меня подставил, пока все спали. Налил мне в кровать воды.
Потому что Мотя и сам вполне был способен проделать с кем-то подобное. Да он в принципе и собирался вот так подшутить над Поганкиным, чтобы Паша отлучил того от компании. А теперь, получалось…
Ну да! Его внезапно озарило. Так и есть. Просто Поганкин успел раньше. Недаром же он, как только встал, сразу направился к Мотиной кровати, намеренно заговорил – хотя никогда раньше не заговаривал первым – сдернул одеяло, а потом орал в холле, чтобы все услышали.
– Это все Поганкин! – выдохнул он. – Точно Поганкин! Вот же гнида! Паш, я тебе говорю, это он.
Паша, похоже, не поверил, посмотрел снисходительно.
– Да он. Точно он! – убежденно повторил Мотя, с надеждой заглянул Паше в глаза, но тот совершенно неожиданно для него усмехнулся.
– А если даже и так, – произнес холодно. – Ты же все равно ничего не докажешь. Все равно остальные будут считать, что это ты обделался.