Он буквально физически ощущал: еще немного, и Белянкин не выдержит, выложит правду, какой бы та ни оказалась. Но Генка, опустив голову и спрятав взгляд, упрямо повторил:
– Это не я, – пусть и чуть слышно. Потом вскинулся, заявил с нажимом: – Это все он. Он! Это он… – запнулся и резко закончил: – Сам виноват!
– Кто? – с еще большим напором повторил Паша.
Белянкин затравленно уставился на него, словно угодил в ловушку, беззвучно пошевелил губами. И Паша тоже уставился – прямо в глаза, которые сразу забегали, выдавая смятение.
– Кто?
– М-Мотя, – наконец выдавил Генка. – А я… я просто в туалет вставал.
– У… – Паша снова кивнул, сделал вид, что поверил, сменил тему: – А ты когда назад в отряд?
Белянкин перестал теряться, ответил уже уверенно:
– Скорее всего, завтра утром перед линейкой. Врачиха сказала, надо немного понаблюдать.
– Тогда читай дальше, – произнес Паша, поднимаясь, – а я пойду. А то мне еще на совет дружины надо.
Глава 22
Паша понятия не имел, почему проснулся. Возможно, все-таки что-то услышал сквозь сон. Или сработало неведомое чутье – торкнуло внезапно, заставило очнуться и тем самым спасло. Потому что, едва открыв глаза и сфокусировав прояснившийся взгляд, Паша увидел совсем близко Мотю с поднятой вверх рукой. А еще тусклые фонарные отсветы на занесенном лезвии ножа и – хотя такое могло привидеться под влиянием мгновенно охватившего ужаса – точно такой же странный желтый блеск в глубине прицельно направленных на него зрачков. Словно это был не человек, а дикий зверь.
Кто-то другой на месте Паши наверняка бы истошно заорал или, наоборот, беспомощно окаменел, не в состоянии пошевелиться. Но он-то не такой.
Он среагировал почти мгновенно под воздействием никогда не дремлющего инстинкта самосохранения и собственной натренированной силы воли. Не поднимаясь и не откидывая одеяла, извернулся прямо в кровати, согнул ноги в коленях и тут же резко выпрямил, целясь Моте в живот. И конечно, попал. В подобном Паша даже не сомневался.
Мотя отлетел, опрокинулся на соседнюю кровать, на которой спал Серега Горельников. Хотя тут же вскочил. Но и Паша успел вскочить, даже раньше, и оказался уже готов – встретил Мотю новым ударом с ноги. И на этот раз тот вылетел в широкий проход, врезался в спинку другой кровати, не удержавшись на ногах, осел на пол.
– Ребзя, вы чего? – обалдело вскинулся Серый, выбрался из-под одеяла, сел на колени, уставился на Мотю.
Остальные тоже почти все проснулись, начали подниматься.
– У него нож, – констатировал Лёшка Корнев зазвеневшим от напряжения голосом.
Да! Поэтому Паша, не дожидаясь, когда Мотя очухается, сам подлетел к нему и еще раз с размаху пнул в пухлый бок – в почку, чтобы тот загнулся от боли, чтобы не смог пустить в ход оружие.
Правда, нож был небольшой, складной. Лезвие у него довольно тупое, но зато самый кончик, тонкий и острый, легко вошел бы в мягкую плоть – в горло, между ребрами или в живот. А Паше совсем не хотелось, чтобы подобное с ним произошло. Да и ни с кем другим тоже.
Мотя хоть и согнулся от боли, но нож из руки не выпустил, отполз подальше, почти уткнувшись лицом в пол, потом, неуклюже переваливаясь, встал на четвереньки. За ним настороженно наблюдали, не понимая, чего ожидать, но приблизиться никто не решался. А Мотя, ухватившись за спинку ближайшей к нему кровати, поднялся, не распрямляясь до конца, уставился на Пашу.
Тому по-прежнему казалось, что глаза Моти светились, но не настолько ярко, как, например, у кота, и не постоянно. В них будто вспыхивали блеклые далекие огоньки, которые гипнотизировали, завораживали. Даже пришлось помотать головой, чтобы избавиться от наваждения.
– Чё выпялился? – впервые за все время сипло проговорил Мотя. – Считаешь, что я чмо позорное? Что я тебя не достоин?
Паша молчал. А что тут скажешь? Да и отвлекаться он не хотел. Потому как прекрасно помнил, что увидел, открыв глаза. И теперь внимательно следил за каждым движением Моти, особенно за той рукой, которая по-прежнему сжимала нож.
От мыслей, что могло случиться, если бы вовремя не проснулся, сразу начинало жечь в голове и груди – до горячего пота, проступавшего вдоль спины, и чуть ли не до паники.
– Даже разговаривать не хочешь? – обиженно проныл Мотя и вдруг жестко вывел: – Ну и правильно! Что с таким разговаривать? Тварь! Слабак! – рассмеялся громко. – Получай! – Но не кинулся на Пашу.
Мотя вообще имел в виду не его. Себя!
Он с размаху полоснул ножом по своему локтю, потом по щеке. Кто-то испуганно вскрикнул, сорвался с места, выбежал из палаты в холл.
– Моть, ты совсем? – ошалело выдохнул Серый.
– Получай! – яростно прорычал Мотя, резанул себя по животу, потом ткнул в ногу. Кровь текла, капала на пол. – Получай, ссыкло!
Корнев подкрался со спины, прыгнул на Мотю сзади, обхватив за шею. Серый кинулся ему на помощь, вооружившись подушкой. И тут в палату ворвался Коля, не замешкавшись ни на секунду, метнулся к ним, ловко перехватил вооруженную ножом руку, стиснув изо всех сил запястье, резко заломил назад.
Мотя вскрикнул, разжал пальцы, нож упал с глухим ударом. Коля ногой отпихнул его в сторону, а потом вместе с Лёшкой они повалили на пол и самого Мотю. Тут и Паша опомнился, одним прыжком оказался рядом и тоже обрушился сверху, стараясь поймать вторую Мотину руку, а Серый вцепился в ногу Моти. И тот зло зарычал, забился, задергался, размазывая по полу собственную кровь.
– Лёха! – сдавленно выдохнул Коля, но тому и объяснять не пришлось.
– Понял! – откликнулся он, вскочил и пулей вылетел из палаты.
Правда, в дверях чуть не врезался в Людмилу Леонидовну.
– Корнев, что там у вас? – воскликнула она, попыталась поймать Лёшку, но тот вывернулся, бросил на бегу:
– Я в медпункт за врачом.
И воспитательница больше не стала его задерживать, сама скорее кинулась в спальню мальчиков и сразу услышала:
– Паша, подбери нож!
Всплеснула руками.
– Николай, что тут у вас происходит?
Вожатый, сидящий верхом на извивающемся Моте и крепко держа его заломленные назад руки, оглянулся, бросил торопливо:
– Да всё уже под контролем.
– Ну да, конечно, – нервно возразила Людмила Леонидовна. – Оно и видно. – Отыскала взглядом Пашу. – Елизаров! Ты хоть объясни. Какой нож?
– Обычный, складной, – откликнулся тот, – Мотя… Матвеев порезал себя, – упустив первую часть произошедшего.
– Го-осподи, – пробормотала воспитательница, машинально прижав ладони к груди. – Этого еще не хватало.
– Но мы у него нож отобрали, – продолжил Паша. – А Корнев за врачихой побежал.
Людмила Леонидовна подошла поближе, но только убедилась, что ничем тут помочь не в состоянии. Мотю и так уже держали несколько человек, а что еще делать – непонятно.
Он по-прежнему пытался вырваться, просил отпустить, угрожал, ругался, иногда просто по-звериному завывал или шипел, хотя уже не настолько яростно, как раньше. Может, выдохся, может, ослаб, а может, смирился, собирался сдаться, просто пока не контролировал себя.
Воспитательница обвела взглядом палату, строго распорядилась:
– Все остальные остаются на местах. Чтобы никто никуда ни шагу. И никаких криков. – Потом добавила тише и спокойнее, перейдя на шепот: – А я пойду девочек проведаю. Пока тоже не повскакивали.
В палате девочек царили мир и спокойствие – по крайней мере на первый взгляд, – многие действительно крепко спали, невзирая на шум за стеной. Но стоило Людмиле Леонидовне войти, тут же приподнялась Оля Корзун.
– А что там, у мальчишек, происходит?
– Ничего особенного, – хоть и по-прежнему шепотом, но как можно убедительней заверила воспитательница. – Опять разодрались.
– Во придурки! Им что, делать больше нечего ночью?
– Поверь, мне не менее удивительно, – устало вздохнула Людмила Леонидовна. – Но можешь спать дальше и не беспокоиться.
– Да я бы не беспокоилась, – высказала Оля, – но тут Малеева тоже с ума сходит.
– Ничего она не сходит, – возразила Галя Яковлева, усаживаясь в кровати. – Подумаешь, во сне разговаривает. А ты, Корзун, иногда храпишь и слюни пускаешь, и никто ведь не считает, что ты больная.
Только не хватало, чтобы еще и девочки подрались.
– Оля! Галя! – с упреком выдохнула Людмила Леонидовна, чуть ли не на цыпочках продвигаясь в противоположный конец палаты.
Только после слов Корзун она обратила внимание, что Инга Малеева и правда не лежала, а тоже сидела, завернувшись в одеяло, подпирая голову руками, чуть заметно покачивалась из стороны в сторону и совсем тихо бормотала почти без пауз на одной ноте. Слов не разобрать, они будто слились одно с другим в бесконечную нить из звуков и слогов. И глаза вроде бы закрыты.
Выглядело странно, но не страшно. Людмила Леонидовна даже не стала Ингу трогать, для начала присела на краешек Галиной кровати.
– И что, такое уже не в первый раз?
– Ну, было уже однажды, – честно выложила Яковлева. – Правда, тогда она не сидела, а лежала. Просто ей снилось что-то.
– Ага, – не удержалась Оля, ехидно сказала: – Сначала лежала, теперь сидит, а потом ходить начнет. Вот так проснешься ночью, а над тобой Малеева бормочет. А потом будешь всю жизнь от страха заикаться. Может, она лунатик?
– А ты тогда кто? УО[12]? – не осталась в долгу Галя, и Людмиле Леонидовне опять пришлось на них шикнуть:
– Девочки, да сколько можно? Хватит уже ссориться. – Затем она снова обратилась к Гале: – И чем все закончилось?
– Я ее разбудила, – опять охотно поделилась та, не видя ничего особенного. – Она проснулась. А потом мы опять спать легли. И все. Не вставала она и никуда во сне не ходила. – И под конец рассудительно сказала: – В жизни всякое бывает. А Инга тут, возможно, вообще самая нормальная. Из всех.
Оля опять не сдержалась, хмыкнула, но говорить ничего не стала.
– Ясно, – кивнула Людмила Леонидовна, привстала, протянула руку к Малеевой, тронула за плечо, затем аккуратно тряхнула: – Инга! Инга, проснись! – Та поначалу никак не отреагировала, так и продолжала бормотать и покачиваться, и воспитательница наклонилась к ней ближе, позвала чуть громче: – Малеева! Инга!