Генка выскочил из палаты, метнулся на крыльцо. Но Паша оказался занят. Остальные уже разбежались, а он как раз говорил торчавшему рядом Моте:
– А мы тогда к стадиону.
Тот самодовольно ухмыльнулся:
– На фига нам туда? Этот шибздик, поди, до сих пор в сортире сидит.
Паша непонимающе уставился на него, и Мотя сам все ему честно рассказал, еще и выставляясь, будто подвиг какой совершил.
– Ну, ты дебил! – даже не дослушав до конца, рыкнул Паша. – Ты хоть представляешь, что тебе будет, когда узнают? Да тебя из лагеря вышибут. А могут и в милицию сообщить. В инспекцию по делам несовершеннолетних.
Даже до тугодумного Моти смысл фраз дошел за долю секунды. Он по-настоящему испугался, побледнел, запричитал:
– Паш, а чё делать-то? А как мне теперь? Только не говори никому, ладно?
– Я, между прочим, – со значением напомнил Паша, – председатель совета отряда. И должен…
– Ну, Па-аш! – чуть ли не взвыл Мотя, заискивающе заглянул в глаза парнишки. – Ну, не говори. А я тогда…
Но на этот раз Паша его перебил, поинтересовался сурово:
– Ты куда барахло дел?
– Да там за корпусом в траву зашвырнул, – выложил Мотя. – Подумал, потом будет прикольно девчонкам подбросить.
Собеседник прожег его уничтожающим взглядом, скомандовал:
– Так давай ищи и тащи сюда! Или нет, лучше сразу к туалету. А я прямо туда пойду. И быстро!
– Хорошо-хорошо, ща сделаю, – пролепетал Мотя и послушно засеменил к углу домика, а Генка все это время так и проторчал на крыльце, стоя за подпиравшим его крышу прямоугольным деревянным столбом и подслушивая.
Глава 6
Инге он понравился сразу, как только она его увидела. Еще в автобусе. Сначала взгляд просто легко скользнул по нему, даже не зацепившись, зато потом будто опомнился и вернулся независимо от ее воли.
Было в этом парне что-то такое, особенное, выделяющее среди остальных. И самое интересно, словами никак не объяснишь, что именно. Инга пробовала, но так и не получилось.
Очень красивый? Да вроде бы нет. В смысле – симпатичный, но ничего выдающегося, чтобы действительно сказать «очень». Темно-русые волосы, широкие брови, густые ресницы – но у мальчишек такие почему-то бывают чаще, чем у девчонок – голубые глаза.
Возможно, Ингу впечатлило то, что, когда вышли из автобуса и кто-то попросил помочь с разгрузкой багажа, парень вызвался первым, еще и моментально организовал остальных. Но ведь Лёшка тоже пошел с ними, и это ее ни капли не потрясло и не восхитило.
Зато когда Паша нашел и привел в отряд пропавшего октябренка, растрепанного, зареванного почти до изнеможения, в груди потеплело, как будто… ну, как будто ей подарили то, о чем она давно мечтала.
И опять ощущение возникло само, независимо от Ингиной воли и желания. Она даже не сразу поняла, что пялилась на Пашу с восхищением. А он решительно отстранился от готовых задушить его в благодарных объятиях вожатой Лены и тоже совсем еще молоденькой воспитательницы Веры Павловны, сдержанно заявил, что ничего особенного не сделал, передал им несчастного малька и, развернувшись, зашагал прочь.
Ну правда ведь, было чем восхититься. И вообще вполне нормально влюбиться в мальчика, красивого во всех отношениях: и внешне, и в словах, и в поступках. Так чаще всего в жизни и случалось. Наверное.
И все-таки Ингу что-то смущало, заставляло еще пристальнее всматриваться в Пашу, словно она нарочно пыталась отыскать в нем недостатки. А это ведь тоже не совсем правильно и достойно – подозревать человека только из-за того, чтобы избавиться от симпатии к нему. К тому же не слишком приятно было осознавать, что Инга такая не одна, далеко не одна.
Даже Оля Корзун, по общему мнению, самая красивая девочка в отряде, тоже обратила на Пашу особое внимание. Как только его единогласно выбрали председателем, она тихонько попросила сестренок Быстровых предложить ее в лагерный совет дружины. Чтобы ходить на его заседания вместе с Пашей и почаще общаться, вроде как по делу.
Двойняшки сами рассказали это, по большому секрету, во время ужина Гале Яковлевой, с которой Инга делила тумбочку. А то, что Инга при этом сидела с ними за одним столом и все прекрасно слышала, Быстровых вообще ни капли не смутило.
Скорее всего, они уже с самого начала не воспринимали ее как нормальную девочку. Инга ведь почти не участвовала в общих обсуждениях на крайне важные темы: кто в отряде самый привлекательный и кто уже целовался, во сколько лет лучше выходить замуж и что надеть на первую дискотеку. И даже подружилась в первую очередь с мальчишкой.
Неожиданно, но они с Корневым разговаривали всю дорогу – точнее, все то время, когда вожатый Коля не играл на гитаре и не пел – легко находя общие интересные обоим темы. А еще Инга довольно быстро догадалась, что понравилась Лёшке не только как человек. И по справедливости она должна была отнестись так же именно к нему, а не к Паше. Ведь Лёшка был понятнее, проще, открытее, ближе, а может, даже и лучше. Инга все прекрасно понимала, но ничего со своими чувствами поделать не могла.
Даже на линейке она постоянно поглядывала на Пашу. Как он стоял впереди отряда, расправив плечи и гордо вытянувшись, сосредоточенный и серьезный. Как рапортовал, вскинув в салюте руку, уверенно, сдержанно, ни разу не запнувшись:
– Товарищ председатель совета дружины, отряд…
И они хором орали, следуя за его голосом, отрепетированное:
– Комета!
– …на торжественную линейку, посвященную открытию третьей смены, построен. Живем и трудимся под девизом:
– Лучше ярче блеснуть и быстрее сгореть, чем долго дымиться и медленно тлеть!
И оранжево-красные концы галстуков на фоне парадных белых рубашек действительно походили на яркие языки пламени и порой точно так же трепетали от легких порывов ветерка. Но у самой Инги галстука не было. Как только в январе ей исполнилось четырнадцать, она вступила в комсомол, и теперь только маленький значок алел у нее на груди.
После всех рапортов на линейку внесли знамя дружины. Знаменосец в сопровождении двух ассистентов, одним из которых стала Оля Корзун, прошагал вдоль выстроившихся дугой отрядов, повернул к трибуне и остановился перед устремленным в небо стрелой высоким флагштоком.
Начальница лагеря с необычным загадочным именем Авия Аркадьевна произнесла торжественную речь. Потом вынесли флаг СССР, привязали к тросу, медленно подняли под раскатистую барабанную дробь, тревожным гулом отдающуюся в сознании и в сердце. А после, сохранив строй, отряды вслед за знаменем дружины двинулись к берегу озера, но не на пляж, а к широкой ровной площадке, в середине которой стояла заранее приготовленная высокая пирамида, составленная из деревянных досок и планок, внутри заполненная дровами и хворостом.
Барабанщики тоже пришли, выстроились перед ней, застучали палочками по туго натянутой коже, сначала несильно и редко. Но постепенно наращивая и звук, и темп. Грохот раскатился по округе, заполняя пространство, и вдруг… резко оборвался. И как раз в этот момент яркое пламя вспыхнуло и рвануло вверх к темнеющему небу, к далеким, пока еще невидимым звездам, затрещало, застреляло искрами. А следом туда же, в небо, взметнулся дружный восторженный вопль. Кто-то один захлопал, и остальные моментально подхватили.
Вроде бы ничего запредельного, но настолько захватывающе и невероятно. И минут пять никто не решался нарушить этот необыкновенный единый на всех настрой.
Инга опять отыскала взглядом Пашу. Он расположился не так уж далеко, сидел на траве, по-турецки скрестив длинные ноги, задумчиво смотрел на огонь, но внезапно… внезапно повернулся, будто почувствовал, что за ним наблюдают.
Она не успела отвести глаза – они встретились взглядами, и Инге показалось: Паша моментально всё понял, всё-всё. Но она не смутилась, не испугалась, не расстроилась.
Ну и пусть. Инга не собиралась забрасывать его записочками, нарочно вертеться рядом или делать еще что-то, чтобы привлечь внимание и понравиться. Тем более рядом опять находился Лёшка, который тоже смотрел на нее и вроде бы тоже обо всем догадывался.
Как же странно устроена эта жизнь. Почему в ней всё не складывается сразу подходяще и правильно? Обязательно усложняется, не совпадает. И если без конца думать о подобном, пытаясь разобраться и понять, только еще сильнее запутываешься, даже голова идет кругом.
Поэтому хорошо, что Коля сходил в корпус за гитарой и теперь стоял на месте давно влившихся в ребячью толпу барабанщиков в компании еще нескольких вожатых, в том числе потерявшей октябренка Лены из самого младшего тринадцатого отряда.
Похоже, они заранее придумали и подготовили свою программу. Коля играл, а остальные пели. Сначала «Ребята, надо верить в чудеса»[2], затем про орлятский круг[3] и «Жизнь – это я, это мы с тобой»[4] и еще много хороших песен, знакомых и не очень.
Им охотно подпевали, не стараясь, чтобы получилось гладко и громко, в первую очередь каждый для себя. А закончили действительно выстроившись в круг, даже в несколько кругов, и положив руки друг другу на плечи, слегка переделанным «Звездопадом»[5], поменяв «орлят» на «ребят» и опустив последний куплет. И еще какое-то время просто стояли молча, слушая только гул затихавшего пламени и стрекот невидимых кузнечиков.
Первыми увели самых младших, а старшие дождались, когда костер прогорит до конца, и только тогда неспешно потянулись к жилым корпусам.
Глава 7
Когда подошли к своему домику, Людмила Леонидовна, остановившись перед крыльцом, развернулась и объявила:
– Ну а теперь умываться и по палатам. Через двадцать минут отбой.
– Да в умывалке сейчас не протолкнуться, – тут же откликнулся кто-то, а другой предложил: – Лучше давайте еще немножко на улице посидим.