— Что с вами, Вера? — громко спросил Тоскин.
Вера заплакала.
— Я зашла в суши-и-илку… — сказала она, всхлипывая.
— Да, да. Вы зашли в сушилку…
— А они заперли дверь снаружи. Пионерки.
— Это подлость, — сказал Тоскин.
Теперь он мог появиться перед окном, не таясь. Вера стояла в полумраке сушилки, длинная, тоненькая и беззащитная. Она сделала шаг в сторону двери, и спина у нее выгнулась, руки и волосы плеснули вдоль тела. Она была беззащитная и безвольная. С ней можно было делать все, что захочешь. И даже Тоскину было ясно, что с ней нетрудно было захотеть.
— А почему вы не кричали? Ну-у… Не кричали как следует? — спросил Тоскин.
— Я стеснялась, — сказала Вера, — и потом, я не знала, что кричать…
— Это просто подлость, — сказал Тоскин, вынимая снаружи щепочку, заложенную в петельки дверей.
— Они всегда что-нибудь придумают, — сказала Вера.
Ее ноги белели теперь во всю длину в полумраке сушилки, и Тоскин снова подумал, что в ее беззащитности есть большой соблазн.
— Да, вы правы, — сказал он, — они изобретательны. Позднее это проходит…
Тоскин шагнул внутрь сушилки и внимательно осмотрел Веру.
— Нам велели разучить с отрядом пионерские речевки, — поспешно заговорила она, вдруг почувствовав угрозу. — Старший вожатый сказал, чтобы когда отряд идет, то чтоб выкрикивать речевки. Знаете, речевки… Очень надо речевки… У меня есть речевки…
Тоскин понял, что этим вот и ограничится ее сопротивление — речевки, надо речевки…
— Что ж, речевки так речевки, — сказал он, отступая назад. — А что это, собственно, такое — речевки? — С этими словами он освободил Вере проход. И подумал, что стареет. Будь ему меньше сорока, он, может, и поговорил бы для виду про эти речевки (да что это такое, в конце-то концов?), но тем временем продолжал бы делать все, что положено. А теперь… Теперь он даже толком не знал, положено ли это делать.
— Речевки — это такие стихи…
— Стихи — это по моей части, — сказал Тоскин, — я пойду с вами.
— Это такие стихи, чтобы в ногу, — продолжала Вера, шагая с ним рядом (Тоскин отмечал, как она выгибается на ходу, такая стройная, длинная и длинноногая, как плещутся ее волосы, а узенькая полоска джинсовой ткани едва-едва скрывает, но все же скрывает…) — Вот, например, вы идете в столовую, — лепетала Вера. — Раз-два — Ленин с нами, три-четыре — Ленин жив…
— А-а-а, где-то я это слышал… — сказал Тоскин, — может, во сне. Выше ленинское знамя…
— Да, да, — обрадовалась Вера. — Пио-нерский кол-ле-ктив… Но это простая. Эту все знают. Надо больше. А я достала методичку. Очень трудно достать методичку, лето, все хотят методичку, а там все, все что надо, все типы…
— Ну, раз все типы, может, я вам и не ну…
— Нет, нет, — испугалась Вера. — Что вы, там даже надо придумывать, там такое задание, чтобы придумывать, и если вы будете, то они не так будут…
— Они вас не запрут в сушилку, — сказал Тоскин. И добавил: — Нет, конечно, я буду очень рад с вашими ребятами…
И понял вдруг, что он действительно рад, очень рад, потому что он увидит сейчас эту девочку с припухлыми губами, мягким припухлым носиком и чистыми глазами, в которых удается прочесть так много.
— Ребята! — сказала Вера, усадив отряд на скамьях. — Все знают, что такое речевки?
— Раз-два, Ленин с нами! — закричал черненький мальчик. — Три-четыре…
«Нахал и всеобщий любимец, — ревниво подумал Тоскин, — прелестный, бестия. Вот и я был такой. Куда все девалось?»
И по здравом размышлении Тоскин признал, что любить его, пожалуй, больше не за что: он не прелестен, не пострел и не бестия, он — старая зануда и неудачник.
— Повторим эту речевку, которую все знают, — сказала Вера. — Будь готов!
— Всегда готов! — откликнулись пионеры.
— Будь здоров! — крикнула Вера.
— Иван Петров, — невольно сказал Тоскин и подумал, что это дурацкое занятие засасывает.
Впрочем, пионеры ответили как надо. «Всегда здоров!» — крикнули они дружно, и Тоскин позавидовал их здоровью.
— Повторяем за мной, — сказала Вера. — Три-четыре. Бодрые, веселые, всегда мы любим труд. Пионеры-ленинцы, ленинцы идут…
Тоскин отыскал наконец глазами Танечку. Она была в новой пестрой кофточке. Она шепталась о чем-то со своей половозрелой подругой-блондинкой, и Тоскин испытал при этом двойственное чувство. С одной стороны, он ревновал. Он не доверял этой малолетке с четвертым размером груди. С другой стороны, ему было легче от того, что его Танечка не слушает сейчас Веру, что ее божественно вылепленные губы не повторяют за всеми «красноследопытскую» речевку.
— Итак, начали! — монотонно причитала Вера. — Левая половина: «Если нужно — завершим дело Ленина». Правая, мальчики: «Доберемся до вершин, нам доверенных». Левая: «Компас на ленинизм!» Правая: «Наша цель — коммунизм!» Левая: «На вершины брать равнение…» Правая, громче: «Гор-ны-е!» Так. Теперь я вам прочту, хотя это и для нас написано…
Вера открыла истрепанную методичку и стала читать скороговоркой:
— Сочинять речевку несложно. Обычно она представляет собой стихи или просто ритмический текст…
«Хорошенькое представление о стихах», — подумал Тоскин и вдруг напрягся, даже привстал: Танечка перестала болтать с подругой и теперь смотрела на него. В глазах ее было любопытство, кажется, даже благожелательное. Как в далекие, сладкие, почти забытые годы ранней юности, Тоскин пожалел о том, что у него нос чуть-чуть слишком длинный. Он смешался и сделал вид, что повторяет за Верой «космические» речевки:
— Нам везде с весельем нашим…
— Хорошо! Хорошо!
— Мы поем, танцуем, пляшем…
— Хорошо! Хорошо!
«О, черт! Вот заряд оптимизма! Но что же делать?» — маялся Тоскин, замечая, что Танечкины губы стали шевелиться вслед за его губами, точно она повторяла за ним пушкинские строки.
— «Всем ребятам на потеху», — зачитывала Вера. — И — все вместе: «Ха-ха-ха!» — «Пустим мы ракеты смело — ха-ха-ха!» — «Поднимается ракета! — Ш-ш-ш». — «Полетели до планеты — ж-ж-ж». — «Чертим небо ярким светом — з-з-з». — «Прилунилася ракета — бум-тра-та-там». И теперь все вместе, ребята: «Ура-ра-а!» Вот тут еще… — Вера добросовестно листала методичку. — Вот тут сказано, что пионеры сами могут придумывать речевки с традиционным зачином. Все поняли? Например: «Раз-два, смело в ногу…» Дальше? Кто дальше?
Черненький чертенок вскочил и крикнул, глядя на Тоскина:
— Честь и слава педагогу!
Все смеялись, но смех был добродушный.
— Повторим! — сказала Вера. — Раз-два. Смело в ногу!
И все повторили про педагога. И все смотрели на Тоскина. А Тоскин смотрел на Танечку и видел, что губы ее шевелятся. И он понял, как трудно устоять даже против такой совершенно идиотической лести.
— Знаете, друзья… — сказал он растроганно, — завтра вечером, если у вас будет время и если вожатая вам позволит… Завтра вечером мы начнем заседания литературного… э-э-э…
— Кружка, — подсказал черненький.
— Да, пусть так… Мы будем читать стихи…
— Эти самые? — спросил чертенок.
— Есть ли желающие посетить… посещать…
Тоскин со страхом смотрел в Танин угол. Рук было много, и Таня подняла длинную ручку. Ее половозрелая подружка тоже подняла руку, и Тоскин отметил при этом, что подмышка у нее была влажная. Он отвел глаза и оправдал себя тем, что писатель должен все замечать. Тем более детский.
Директор поймал Тоскина на дорожке. Они пошли рядом, и директор стал говорить, очень медленно и значительно, стараясь найти верный тон, потому что, с одной стороны, Тоскин был подчиненный, а директор был как бы командир, слуга царю, отец солдатам. Долгая служба в армии, точь-в-точь как аристократическое происхождение, дает офицеру твердое сознание своего превосходства и хамоватую простоту в обращении с быдлом. С другой стороны, директора все время мучило воспоминание о том, что он уже больше не в армии, что это свой брат педагог (потому что они же тут все, черт возьми, педагоги, он тоже теперь педагог), и еще о том, что Тоскин здесь единственный (сторож и физкультурник не в счет), кроме него самого, взрослый мужчина — нельзя же его так же, как Славика или этого, второго, как его, чуть не допризывника…
— Как у вас, Кстатин Матвеич, дела? Идут дела? Ну и отлично. Надо вот что…
Директор остановился, и голос его приобрел чрезвычайную серьезность. Борясь с неодолимой робостью, которая его всегда охватывала в присутствии начальства, Тоскин принял натужно непринужденную позу. Чтобы поддержать эту позу сколько можно, он через плечо начальника читал тексты на плакатах и стендах, украшавших главную аллею лагеря — от самых ворот и будки часового (точная копия армейского КПП) до столовой: «Огни пятилеток! Эпоха чудес! Мужал комсомол, возводя Днепрогэс». Дальше следовали весь перечень чудес и стихотворное же резюме: «Дела комсомола, его свершения — это революции продолжение».
— Я вот что хотел, Кстатин Матвеич, — сказал директор басовито-интимно. — Надо будет к открытию лагеря композицию подработать. На высоком идейно-политическом. И без отстающих. Могут из района приехать товарищи, так что уж вы подключитесь, пожалуйста. Вера Васильевна и Валентина Кузьминична из своих подразделений тоже выделят личный состав, а вы проследите. Конечно, старшие лучше в этой обстановке, тем более что Вера Васильевна, знаете, замечательное достала наставление, так что осталось только в рот положить. Уж вы сконтактируйте с ними, пожалуйста, и подключитесь. Понято?
— Понято, — бодро сказал Тоскин, сам поражаясь своей лингвистической гибкости.
— Действуйте! В добрый путь, как говорил наш начальник ГСМ. А я еще пойду по делам… — И директор энергично зашагал к столовой.
Тоскин столь же энергично двинулся в боковую аллею и только здесь, оказавшись в тени фанерных щитов с житиями пионеров и живых деревьев, позволил себе расслабиться, предаться обычной меланхолии, которая с неизбежностью привела его к любимому занятию — чтению. Всего, что попадается на глаза. Он очутился на аллее героев-пионеров, где со щитов, окаймлявших ее, гляде