Между тем человек, вызвавший такое волнение, держался так спокойно и равнодушно, как будто был простым зрителем своего искусства.
— Перед началом последней войны, — сказал Натти, снимая кусок кожи, которым был обвернут замок его ружья, — был я в голландских поселениях на Скогари и участвовал в стрельбе, которую устроили тамошние ребята. Я выиграл пороховницу, три бруса свинца и фунт пороха лучшего качества. Как таращили глаза голландцы, как они бранились на своем языке! Мне говорили, что один пьяный голландец клялся, что не выпустит меня живым из поселка.
Говоря это, старый охотник приготовился к выстрелу, отставил назад правую ногу и, поддерживая левой рукой дуло своего ружья, прицелился в птицу. Глаза всех обратились от стрелка на цель, но в ту минуту, когда все ожидали выстрела, курок щелкнул и, к общему разочарованию, выстрела не последовало.
— Осечка, осечка! — гаркнул негр, пускаясь в пляс перед индейкой. — Осечка считается за выстрел! Ружье Натти Бумпо дало осечку! Натти Бумпо не попал в индейку!
— Натти Бумпо попадет в негра, — с негодованием крикнул охотник, — если ты не отойдешь с дороги, Брум! По каким это правилам осечка считается за выстрел, когда выстрела-то и не было? Отойди же, малый, и не мешай мне показать Билли Кэрби, как надо стрелять в рождественскую индейку.
— Нельзя обижать бедного негра! — закричал Брум, оставаясь на месте и обращаясь к зрителям. — Всякий знает, что осечка считается за выстрел! Спросите масса Джонса, спросите леди!
— Конечно, — сказал Билли Кэрби. — Это закон стрельбы в здешних местах, Кожаный Чулок! Если вы хотите стрелять еще раз, заплатите еще шиллинг. Я сам намерен еще раз попытать счастье. Вот шиллинг, Брум, следующий выстрел мой.
— Вам ли не знать лесных законов лучше, чем мне, Билли Кэрби! — возразил Кожаный Чулок. — Что и говорить! Вы пришли сюда с поселенцами, подгоняя кнутиком волов, а я пришел в мокасинах, с ружьем на плече, когда о вас еще не было ни слуху, ни духу. Так кому же лучше знать законы стрельбы? Нет, никто не может говорить, будто осечка все равно, что выстрел.
— Спросите масса Джонса! — крикнул в тревоге негр. — Он все знает!
Ссылка на знание Ричарда была слишком лестной, чтоб не вызвать его вмешательства. Он выступил вперед и высказал свое мнение с важностью, приличествовавшей его званию и серьезности дела:
— По-видимому, возникло разногласие в мнениях по поводу права Натаниэля Бумпо стрелять в индейку Абрагама Фриборна, не уплатив шиллинга за пользование этим правом.
Никто не мог отрицать этого факта, и, подождав минуту, чтобы дать время аудитории обдумать свое предисловие, Ричард продолжал:
— Полагаю, что мне подобает решить этот вопрос, так как на меня возложена обязанность охранять порядок в стране и так как людей, вооруженных смертоносным оружием, нельзя предоставлять их страстям. По-видимому, соглашения по спорному пункту не было, ни письменного, ни устного. Поэтому нам остается решать по аналогии, то есть сравнивая одну вещь с другою. Теперь: в дуэли, когда двое людей стреляют друг в друга, принято считать осечку за выстрел. Тот, у кого случалась осечка, не имеет права стрелять в беззащитного противника вторично. Этим правилом следует и нам руководствоваться, так как иначе придется допустить, что человек целый день может давать осечки по беззащитной индейке, что, очевидно, нелепо. Итак, я того мнения, что Натаниэль Бумпо утратил право на второй выстрел и должен заплатить второй шиллинг, если желает восстановить свое право.
Мнение, высказанное таким важным лицом и так торжественно, прекратило начавшиеся споры, уже разделившие было публику на два лагеря, но не убедило Кожаного Чулка.
— По-моему, надо спросить мисс Елизавету, — сказал он. — Я знаю, что сквау[26] часто дают очень разумные советы, когда индейцы не знают, как им быть. Если она скажет, что я потерял право на выстрел, то я покоряюсь.
— Если так, то я решаю, что вы потеряли право, — сказала мисс Темпль. — Но вот шиллинг, заплатите и стреляйте еще раз, если только Брум не уступит мне птицу за доллар. Я предпочла бы заплатить эту цену и спасти жизнь невинной жертве.
Это предложение, очевидно, не встретило сочувствия среди публики, даже со стороны негра, увлеченного азартом состязания. Билли Кэрби уже готовился выстрелить вторично, и Натти крайне неохотно уступил ему место, ворча:
— С тех пор, как белые торговцы явились в эту местность, не купишь хорошего кремня; а если пойдешь искать его у подошвы холмов, то окажется, что все кремни занесены илом с распаханных полей. Ох-хо-хо! Чем меньше дичи, тем важнее хороший припас, чтобы добыть ее, а он как назло становится все хуже и хуже. Но я переменю кремень, потому что Билли Кэрби не попасть в эту цель, я вижу.
Лесоруб, по-видимому, сознавал, что его репутация зависит от тщательности прицела, и не пренебрег на этот раз никакими средствами обеспечить за собой успех. Он несколько раз прицеливался и снова опускал ружье. Все затихли, даже Брум хранил молчание. Наконец Кэрби выстрелил, но с тем же результатом, что и раньше. Восторгу негра не было пределов. Крики его раздавались в лесу, точно боевой клич целого племени индейцев. Он хохотал до упаду, плясал, кувыркался.
Билли Кэрби приложил все свое старание и потому был очень разочарован неудачей. Он внимательно осмотрел птицу и пытался было доказать, что пуля тронула перья; но публика оказалась против него и приняла сторону Брума, вопившего: «нельзя обижать бедного негра!»
Убедившись, что выстрел его пропал даром, Кэрби сердито повернулся к негру и сказал:
— Закрой свой зев, ворона! Да разве есть человек, который может попасть в голову индейки на этом расстоянии? Глупо было и пробовать. Нечего шуметь, как подрубленная сосна. Покажи мне человека, который может сделать это!
— Взгляните сюда, Билли Кэрби! — крикнул Кожаный Чулок. — Да, пусть они отойдут от цели, и я вам покажу человека, который делал и лучшие выстрелы в старые времена, когда его теснили и дикари, и звери…
— Может быть, кто-нибудь предъявит право на выстрел раньше вас, Кожаный Чулок! — сказала мисс Темпль. — В таком случае уступите ему.
— Если вы намекаете на меня, — отозвался молодой охотник, — то я отказываюсь от второго выстрела. Мое плечо действительно не позволяет мне стрелять.
От внимания Елизаветы не ускользнула выступившая на его лице легкая краска, свидетельствовавшая о том, что молодой человек стыдится своей бедности. Она ничего не сказала и предоставила старому охотнику готовиться к выстрелу. Хотя Натти Бумпо насчитывал на своем веку сотни гораздо более удачных выстрелов по неприятелю или по дичи, но никогда он не прицеливался так тщательно. Он три раза поднимал и опускал ружье: в первый раз, чтобы определить расстояние, во второй — чтобы поймать прицел, в третий — потому, что индейка, обеспокоенная внезапно наступившей тишиной, тревожно повернула голову. Но в четвертый раз он выстрелил. Дым от выстрела помешал зрителям сразу увидеть результат, но Елизавета, видя, что ее стрелок опустил ружье и открыл рот в припадке своего беззвучного смеха, а затем спокойно принялся заряжать снова, поняла, что выстрел был удачен. Ребятишки бросились к цели и подняли вверх мертвую индейку, голова которой была почти начисто снесена пулей.
— Несите сюда птицу, — крикнул Кожаный Чулок, — и положите ее к ногам леди! Я выполнил ее поручение, и птица принадлежит ей.
— И умело выполнили, — подтвердила Елизавета, — так умело, что я советовала бы вам, кузен Ричард, обратить на это внимание.
Она замолчала, и веселость на ее лице сменилась более серьезным выражением. Слегка покраснев, она обратилась к молодому охотнику и сказала ему с чарующей улыбкой:
— Мне, собственно, хотелось видеть образчик искусства Кожаного Чулка, о котором я столько наслышалась. Только для этого я и приняла участие в состязании. Не угодно ли вам, сэр, принять от меня эту птицу, как слабое вознаграждение за рану, помешавшую вам самому получить приз?
Юноша принял этот подарок с некоторым замешательством. Казалось, он льстил ему и в то же время будил в нем какую-то внутреннюю борьбу. Он поклонился и поднял птицу, но ничего не сказал.
Елизавета дала негру серебряную монету, при виде которой его лицо снова просияло, а затем, обратившись к своему спутнику, пожелала возвратиться домой.
— Постойте минуточку, кузина! — воскликнул Ричард. — Я вижу, что в правилах состязания есть невыясненные пункты, которые желательно привести в ясность. Если вы изберете комитет, джентльмены, и он явится ко мне сегодня утром, то я займусь составлением устава…
Он остановился в негодовании, чувствуя, что чья-то дружеская рука фамильярно ударила по плечу главного шерифа графства.
— С веселым Рождеством, кузен Дик, — сказал судья, незаметно подошедший к группе. — Как вижу, мне не мешает следить за своей дочкой, раз ты оказываешься таким любезным кавалером. Прилично ли водить леди на такие зрелища?
— Это ее собственная прихоть! — воскликнул шериф, раздосадованный тем, что не ему первому удалось поздравить домашних с праздником. — Я повел ее, чтобы показать ей улучшения, но при первом же звуке выстрелов она помчалась сюда по снегу, точно воспитывалась в лагере, а не в перворазрядном пансионе. Я думаю, судья Темпль, что такие опасные увеселения следует запретить законом, и даже сомневаюсь, разрешаются ли они существующими правилами.
— Что же, сэр, так как вы — шериф графства, то ваша обязанность рассмотреть это дело, — с улыбкою возразил Мармадюк. — Я вижу, что Бесс исполнила мое поручение, и надеюсь, что оно встретило благоприятный прием.
Ричард взглянул на конверт, который держал в руке, и его раздражение сразу исчезло.
— Ах, Дюк, дорогой кузен! — сказал он. — Отойдем немного в сторону, мне нужно что-то сказать тебе.
Шериф отвел Мармадюка в кусты и продолжал:
— Во-первых, Дюк, позволь мне поблагодарить тебя за дружеское ходатайство перед советом и губернатором, без чего, я уверен, самая крупная заслуга осталась бы неоцененной. Но мы дети родных сестер, и ты можешь распоряжаться мною, как своей лошадью: ез