от список намного длиннее, и был убежден: англичане переименовывали уже открытые русскими земли совсем не от незнания.
Головнин язвительно замечал: если бы какой-либо иноземный мореплаватель совершил такие же открытия, какие сделали в свое время русские мореходы, «то не токмо все мысы, острова и заливы американские получили бы фамилии князей и графов, но даже и по голым каменьям рассадил бы он всех министров и всю знать. Ванкувер тысяче островов, мысов и пр., кои он видел, роздал имена всех знатных в Англии и знакомых своих; напоследок, не зная, как остальные назвать, стал им давать имена иностранных посланников, в Лондоне тогда бывших».
Поскольку галиот ушел без Шелихова, тот надумал вернуться в Охотск посуху. Купив в Большерецке собак, он проехал на собачьей упряжке вдоль всего камчатского побережья, по одному из самых опасных маршрутов, пролегавших через поселения «недружественных коряков», и через четыре месяца, в конце января, благополучно прибыл в Охотск. На современной карте залив в северной части Охотского моря, по берегу которого проезжал Шелихов, назван его именем.
Ко времени его прибытия в Охотск там пришвартовался галиот, на котором оставались его жена Наталья Алексеевна и родившаяся у них в Америке дочь. Отдохнув две недели в Охотске, по твердому санному пути Шелиховы отправились в Якутск, а уже оттуда — домой, в Иркутск. Дорога была нелегкой, не раз попадали в метель, путников засыпало снегом на два-три дня. Откапывались и ехали дальше — на собаках, оленях, быках и лошадях. Наконец, 6 апреля они благополучно добрались до Иркутска. Так закончилось путешествие семьи Шелиховых, но не завершилась их американская эпопея. С возвращением в родные края всё только начиналось.
Первое, что сделал Шелихов в Иркутске, — написал генерал-губернатору Ивану Варфоломеевичу Якоби; его «доношение» помечено 13 апреля. Как видим, неутомимый купец и предприниматель недолго отдыхал после столь тяжелого и опасного путешествия — всего неделю. В отчете он не забыл подчеркнуть, что предпринял плавание единственно для того, «чтобы сыскать пользу отечеству, не поставляя никак за предмет жадность к корыстолюбию и не ища тем отличить себя», как будто предвидел те обвинения, которые посыплются на него и при жизни, и особенно после смерти. К «доношению» он приложил журнал плавания, наставления Самойлову, Бочарову, приказчику Выходцеву, а также планы и карты.
В это время Шелихов нашел нового управляющего — Евстрата Ивановича Деларова. Грек по происхождению, тот еще молодым человеком приехал в Россию и поселился в одной из греческих колоний на юге страны, затем занялся торговлей, перебрался в Сибирь, служил на судах разных компаний и неоднократно ходил к Алеутским островам. Деларов хорошо знал и морское дело, и жизнь промысловиков — был, что называется, тертый калач. Когда-то он вместе с приказчиком Соловьевым, оставившим о себе на Умнаке и Уналашке недобрую память, карал алеутов за убийство русских промысловиков и мореходов.
Летом 1787 года Деларов согласился поехать на Кадьяк и занять место Самойлова. Управляющим он оказался расторопным и исполнительным; Шелихов, судя по отзывам, был им доволен. Деларов основал в Кенайской губе новое поселение, не раз посылал оттуда байдары промысловиков и сам ходил на поиски новых земель: спустя два года он прислал Шелихову в Охотск богатую «меховую рухлядь» — 5500 шкурок каланов, 1385 выдр, 138 речных бобров и 4788 лисиц всех цветов.
В 1789 году Шелихов вновь обращается к генерал-губернатору и просит в письме о «высочайшем покровительстве» его компании, а также о присылке сотни военных для поддержания дисциплины, канониров, оружейных и якорных мастеров, офицеров, знающих горную науку и способных «вести описание натуральной истории», и еще двух священников и дьякона. Он обязуется содержать их за счет компании — при условии, что никто из них не будет вести собственную торговлю в Америке. Кроме того, он просит разрешения брать на работу «русских всякого звания людей», даже с просроченными паспортами, и обязуется платить за них подати и долги, а также выкупать у американцев рабов и пленных, коих «есть… изобильное число», и нанимать за плату алеутов и жителей Курильских островов для промыслов и услуг.
Шелихов предложил «завести торговлю с Япониею, Китаем, Кореею, Индиею, Филиппинскими и прочими островами, по Америке же с гишпанцами и американцами». Если императрица согласится, он просил прислать для консульской должности человека «сведущего и важного духа». Учитывая вложенные компанией средства и убытки, которые терпели купцы из-за прерванной торговли с Китаем через Кяхту, Шелихов просил предоставить его компании ссуду в 500 тысяч рублей на 20 лет и разрешить ему «в случае нужных, а иногда и важных донесений» обращаться, минуя инстанции, сразу к императрице.
Вслед за этим «доношением» генерал-губернатор отправил в столицу собственный рапорт с поддержкой компаньонов и предложением предоставить компании Голиковых — Шелихова монополию на ведение торговли и промыслов в Америке: «Лутче вверить исполнение одному известного состояния и свойств, нежели многим».
Вместе с рапортом губернатора отправился в Петербург и сам Шелихов. Пока бумаги рассматривали Комиссия о коммерции и Совет при высочайшем дворе (именуемый в документах Непременным советом), компаньоны в феврале 1788 года подали новое прошение императрице — на сей раз о ссуде Заемного банка в 200 тысяч рублей, посчитав, что сумма их издержек при освоении новых земель составила 250 тысяч. Не меньше — а может быть, и больше, — чем деньги, купцам нужна была поддержка государыни: она добавила бы вес их деятельности, укрепила авторитет компании, что, в свою очередь, упрочило бы их финансовое положение. Более всего они желали получить исключительное право торговать в Америке и, конечно, признание своих заслуг, поэтому дерзали испрашивать «отличить нас в звании нашем и удостоить подвиги наши вашего императорского величества открытым указом…».
Комиссия сочла возможным удовлетворить все просьбы компаньонов. Однако императрица решила иначе. В деньгах она отказала сразу же, в первом пункте продиктованных ею замечаний: «Двести тысяч на два[д]цать лет без проценты. Подобного займа еще не бывало», — и посоветовала занять в другом месте, поскольку «в казне теперь нет денег никаких». Действительно, начавшиеся в 1787 и 1788 годах войны с Турцией и Швецией требовали больших трат, и если бы императрица лишь отказала просителям в ссуде, ничего необычного в этом не было бы. Однако она сравнила условия подобного займа с историей о слоне, которого обещали выучить говорить за 30 лет с надеждой: «Либо слон умрет, либо я, либо тот, кто мне дает денег на учение слона». Здесь уже не один жесткий отказ, но и явная издевка. А ведь это была не первая просьба промысловиков о финансовой поддержке. Так, в 1776 году сибирские купцы Орехов и Лапин отправились в столицу с богатым подарком императрице — повезли 300 лучших черных лисиц на шубу. Екатерина II милостиво выслушала их, угостила завтраком и приказала показать Эрмитаж, а главное — простила их долг казне в 21 500 рублей. Конечно, это почти в десять раз меньше суммы, просимой Шелиховым, но и тогда у казны были большие траты: всего двумя годами ранее Россия завершила шестилетнюю войну с Турцией.
Чем же так прогневали государыню Шелихов и Голиков? Возможно, сказалось ее не самое теплое отношение к кому-то из тех, кто оказывал им протекцию, — президенту Коммерц-коллегии А. Р. Воронцову, статс-секретарю А. А. Безбородко или И. Г. Миниху. А возможно, в этом отказе не последнюю роль сыграло ее отношение к самому Шелихову, о котором она в частных беседах не раз отзывалась весьма нелестно — мол, «всех закупил». И ладно бы отказала только в деньгах — все знали, что страна воюет, — но и в других просьбах, которые не требовали больших трат.
Императрица не разрешила отправить в Америку солдат и казаков из Сибири: «Военные люди в Сибири равно нужны». В докладе Комиссии о коммерции описывались злоупотребления, творимые некоторыми купеческими компаниями и промысловиками на Алеутских островах, для чего и требовалась военная команда. Но Екатерина II полагала иначе: «Тем купцам, кои шелить (шалить? — Н. П.) будут по островам, запретить туда ездить и ни к какому торгу не допускать» (интересно, как она собиралась это контролировать) — и даже отказалась выдать охранную грамоту для защиты купцов от произвола местных властей в Охотске и на Камчатке, сочтя это излишним, «понеже всякой подданной законом должен быть охраняем от обид и притеснений».
С большим недоверием она отнеслась и к сделанному Шелиховым и Голиковым в Америке: «Что оне учредили хорошо, то говорят оне, нихто тамо на место не освидетельствовал их заверение». Для подтверждения она требовала прислать карты, подробные описания, записки — словом, доказательства — и велела еще произвести изыскания на островах, чтобы узнать, есть ли там руда. Ее ум более занимали события в Европе и на юге России, чем происходившее на Дальнем Востоке, и потому она скептически отнеслась к идее освоения земель в Новом Свете: торговать там можно, а закрепляться на территориях ни к чему — «многое распространение в Тихое море не принесет твердых полз», зато «хлопоты за собою повлекут».
Наконец, императрица наотрез отказалась предоставить просителям монопольное право торговли как «противное моим правилам». Она полагала, что для процветания коммерции необходимо отменить казенные монополии и дать свободу конкуренции, называла монополию «стоглавое чудовище»: стоит разрешить одному, как за ним явятся другие, и вслед за Тихим морем последует Хвалынское (Каспийское) и «проч. и проч. и проч.».
Сторонники сформулированной англичанином Адамом Смитом экономической теории тогда еще не знали, что в реальной жизни рынок и монополия могут вполне мирно уживаться, а свобода конкуренции подчас ведет совсем не к «общему благу», о котором так пеклась императрица, а к наживе и обогащению немногих за счет многих. Сомнительна была и ее ссылка на европейские компании: «Европейские торговые общества все разоряются, и вскоре Аглинская и Голландская приидут в таком упадке, как уже и Французская находится». Французская Ост-Индская компания исчезла вовсе не потому, что «пришла в упадок», — ее упразднила французская революция, как и Бастилию, и монархию, и Церковь, являвшие собой «старый порядок», столь ненавистный революционерам.