Заработав на продаже оружия, англичанин и американцы решили купить у тлинкитов еще и меха из разграбленных русских складов. Когда индейцы вышли в море для торговли, капитаны дали по их каноэ несколько залпов картечью, после чего приказали выловить выживших. Среди них оказался Котлеан, племянник тойона Скаутлелта — того самого, у которого Баранов выкупил землю под крепость. Барбер вывел Котлеана на палубу и передал тойону: если тот не пришлет взятых в крепости пленников и захваченные у русских меха, его племянник украсит собой нок-рей «Юникорна». Для убедительности он приказал тут же повесить одного из индейцев, после чего вождь передал пленных — 18 женщин и пятерых мужчин.
И вот теперь «гуманист» Барбер требовал 50 тысяч за их освобождение. Пока шел торг, Баранов всё пытался найти ответ на мучивший его вопрос: что подтолкнуло колошей к нападению на крепость? Индейские информаторы Кускова предупреждали о готовившемся нападении, неужели Медведников не прислушался к их сообщениям? А может, это бостонские купцы со своими ружьями и пушками вдохновили колошей на войну? Так и не найдя ответа, Баранов приказал приготовить в гавани пушки и передать Барберу, что платить 50 тысяч не будет.
Торг шел долго. Наконец Барбер уступил пленных за десять тысяч — из «сострадания». Когда освобожденных перевезли на остров, Баранов услышал жуткие подробности о гибели ситхинцев, которых колоши мучили перед смертью. Всего в крепости проживало около трехсот человек, включая женщин и детей, и лишь немногим из них удалось спастись. Как выяснилось потом, среди нападавших были не только индейцы, но и американские матросы. Когда-то дезертировавшие со своих кораблей, они были приняты на службу в компанию, а затем, переметнувшись к индейцам, рассказали им подробности жизни в крепости и назвали число ее защитников.
Святитель Иннокентий (Вениаминов), который прожил в Америке безвыездно 15 лет, не считал колошей «народом зверским и кровожадным», он объяснял их мстительность не чрезмерной раздражительностью, а соблюдением древнего, свойственного многим язычникам обычая «кровь за кровь». Любое столкновение с ними неизбежно приводило к мщению, а причины конфликтов с «ануши» — так колоши называли русских — были «весьма естественными и уважительными», по мнению индейцев.
Племя тлинкитов состояло из двух больших родов — как сказали бы сегодня этнологи, фратрий: Ворона (Эля) и Волка (Канука). К первому относились киксати (киксади), ко второму — циткуяти. Оба рода делились на шесть поколений или колен, имевших каждое свой тотем — знак, сделанный из дерева или шкуры соответствующего животного; род Волка объединял поколения Волка, Медведя, Орла, Косатки, Шарки (Акулы) и Старичка (так назывался небольшого размера морской петушок); род Ворона — поколения Ворона, Лягушки, Гуся, Сивуча, Филина и Кижуча. Каждое поколение имело территорию, границы которой строго соблюдались. Зачастую роды и поколения враждовали не только с «белыми» — испанцами, французами, русскими, англичанами и американцами, — но и между собой. Всё это, справедливо считал священник, необходимо было учитывать при выстраивании отношений с колошами.
Баранов готов был немедленно идти освобождать Ситху, но колошей были сотни, и ради захвата крепости они даже на время прекратили внутренние распри. А у него как всегда — «малолюдство».
Спустя две недели прибыл из Якутата Кусков, привез еще нескольких алеутов, бежавших из разоренной Ситхи. Баранов обрадовался и тому, что верный помощник жив и что Новороссия уцелела, и начал сборы в поход.
Наступала осень — время штормов, и Кусков уговорил правителя отложить экспедицию, а за это время построить в Якутате два новых парусных судна и набрать побольше людей. Как ни хотелось Баранову немедленно наказать колошей, но он прислушался к совету верного сподвижника и согласился ждать.
Как будто в поддержку Баранова, в марте 1804 года на Кадьяк пришло радостное известие: указом от 1802 года (два года шла новость из столицы!) Баранов возводился в коллежские советники. Это была высокая награда — VI класс в Табели о рангах соответствовал чину армейского полковника и требовал обращения «ваше высокоблагородие». Его и дворяне выслуживали не один год, а купцы могли получить только за особые заслуги. Так Баранов и сам становился дворянином, и передавал принадлежность к этому сословию своим наследникам. Теперь он мог говорить на равных не только с «искусными» штурманами, вроде подпоручика Талина, но и с офицерами военных кораблей. Вместе с чином он получил и новую должность — теперь он именовался не управляющим Кадьякской конторой, а главным правителем всех русских селений Америки, ему подчинялись правители контор на Уналашке, Кадьяке, Ситхе и образованного в 1812 году селения Росс.
Воодушевленный высокой наградой, он стал готовить экспедицию. Собрав 300 алеутов с Кадьяка и соседних островов на байдарках, посадив промысловиков на суда «Екатерина» и «Александр Невский», Баранов вышел весной 1804 года из Павловской гавани. В Якутате к нему присоединился Иван Кусков — он построил, как и обещал, два новых судна. Одно Баранов назвал «Ростислав», другое — «Ермак», на нем-то он и пошел покорять Ситху, как когда-то Ермак покорял Сибирь. Вскоре Баранов узнал еще об одном событии — к Америке подходил военный шлюп «Нева» под командованием капитан-лейтенанта Ю. Ф. Лисянского. Баранов ожил — с военными моряками и пушками шлюпа шансы отбить крепость заметно возрастали.
В сентябре подошли к Ситхе. Баранов предложил высадить десант и настаивал на участии матросов и офицеров «Невы», но Лисянский возражал: каждый человек экипажа был на счету — с кем ему идти в обратный путь? Он предложил подвести корабль как можно ближе к берегу и обстрелять крепость из корабельных пушек, а затем начать переговоры с колошами. Баранову такая несговорчивость не понравилась, он привык сам принимать решения, но спорить он не стал.
Однако колоши идти на мировую отказались и тем более уходить из крепости. Там засели не меньше пятисот человек, многие с ружьями, притащили с собой даже пушки. Теперь Баранов настаивал на высадке десанта и штурме крепости. Как ни хотелось Лисянскому давать своих людей, но пришлось.
Вот как он описал укрепленный тлинкитами форт: «Ситкинская крепость представляла неправильный треугольник, большая сторона которого простиралась к морю на 35 сажен. Она состояла из толстых бревен наподобие палисада, внизу были положены мачтовые деревья внутри в два, а снаружи в три ряда, между которыми стояли толстые бревна длиной около 10 футов, наклоненные на внешнюю сторону. Вверху они связывались другими, также толстыми бревнами, а внизу поддерживались подпорками. К морю выходили одни ворота и две амбразуры, а к лесу — двое ворот. Среди этой обширной ограды… четырнадцать барабор (домов), весьма тесно построенных».
Решено были идти на штурм с разных сторон; одну группу повел лейтенант Арбузов, другую — мичман Повалишин и Баранов. Атакующие тащили за собой на веревках четыре пушки, время от времени останавливались и стреляли по крепостным стенам и воротам. Но, как заметил Баранов, колоши соорудили частокол из «претолстого» — в два и более обхвата — леса, и ружейные пули застревали в бревнах; свои бараборы индейцы предусмотрительно поставили в низине, так что ядра пролетали над ними, не причинив никакого вреда. В какой-то момент крепостные ворота распахнулись и не менее сотни вооруженных колошей бросились на оба отряда, превратившись из осажденных в атакующих. Кадьякцы дрогнули и побежали, но моряки во главе с Арбузовым продолжали отстреливаться.
Лисянский, внимательно следивший за происходящим, отдал приказ зарядить пушки картечью. Если бы не его поддержка, неизвестно, чем закончилась бы попытка штурма.
На корабле подсчитали потери: три матроса убиты, 14 человек ранены, среди них Повалишин — в грудь и Баранов — в руку. Подавленный неудачей главный правитель молчал. После штурма он призвал к себе алеутского тойона Нанкока и принялся распекать его за трусость.
— Виноват, Александр Андреевич, — оправдывался тот, — но вперед не пойду.
— Знаю, что вперед не пойдешь. — Баранов поморщился, поудобнее укладывая простреленную руку. — Но по крайней мере не беги назад, не показывай дурного примера остальным!
Когда вошли в оставленную колошами крепость, поднялась стая ворон и долго, с криками, кружила над казармой. В углу казармы увидели жуткое зрелище, от которого даже у повидавших немало в своей жизни моряков застыла кровь в жилах: «Полагая, что по голосу младенцев и собак мы можем отыскать их в лесу, ситхинцы предали их всех смерти».
Лисянский и Баранов нашли брошенные фальконеты, рассыпанные по двору ядра и безлюдные бараборы, и только возле одной сидели две дряхлые старухи.
Новую крепость Баранов поставил на высоком утесе, что в тех местах называли «кекуром», на том самом месте, которое облюбовал пять лет назад, и назвал Новоархангельской. А старую приказал сжечь, чтобы она не напоминала никому о страшных событиях.
Когда Лисянский на следующий год вновь привел корабль к острову, Новоархангельск было не узнать: «К величайшему оному удовольствию увидел удивительные плоды неустанного трудолюбия Баранова. Во время нашего короткого отсутствия он успел построить восемь зданий, которые по своему виду и величию могут считаться красивыми, даже и в Европе. Кроме того, он развел пятнадцать огородов вблизи селения». Строили дома из камня и кирпича, в иной год его изготавливали до шести тысяч штук.
Лисянский как человек военный, имевший опыт боевых операций, высоко оценил не только труды Баранова, но и его дальновидность при выборе места для новой крепости. «Местонахождение его при самом небольшом укреплении будет неприступным, а суда, под прикрытием пушек, могут стоять безопасно. Новоархангельск, по моему мнению, должен быть главным портом Российско-Американской компании, потому что, исключая вышеупомянутые выгоды, он находится в центре самых важных промыслов». Из окон дома главного правителя, что располагался на высоком берегу, были хорошо видны и Ситхинский залив, и приходящие в гавань суда, и жизнь в селении под стенами крепости. Еще не один год проведет Баранов в этом доме, «в добровольном заточении», как говорили о себе русские, оказавшиеся в Америке.