Получив независимость от Испании, Калифорния одновременно потеряла экономическую поддержку метрополии. Момент для реализации плана Завалишина казался самым подходящим. «Нетрудно было, — писал он, — доказать им (калифорнийцам. — Н. П.) всю неосновательность надежд и заставить также понять и сознаться, что им предстоит одна будущность — сделаться добычей Англии или Соединенных Штатов, и вероятнее всего — последних; а надобно сказать, что они боялись этого пуще всего. Американцы в их глазах были еретики, да и образцы граждан Соединенных Штатов, которых им приходилось знать, — авантюристы и мелкие торгаши, — мало рекомендовали нацию. Кроме того, доходили слухи, что Соединенные Штаты ни в Луизиане, ни во Флориде, которая недавно была недобросовестно отнята у Испании, не признали прежних прав на поземельное владение. Чтоб избавиться от грозящей опасности и выйти в то же время из своего бедственного положения, почти единственное средство, как они сами видели, состояло в том, чтобы соединиться с Россией».
Такую оценку ситуации разделяли многие. На допросных листах следственного дела Завалишина сохранились пометы — подчеркнуты места его показаний, где речь шла о возможности присоединения Калифорнии. Вполне вероятно, это сделал кто-либо из правителей или акционеров Российско-американской компании. Его инициативу поддержали члены Государственного совета — адмиралы Н. С. Мордвинов и А. С. Шишков. Вот как выглядит в записках Завалишина диалог А. А. Аракчеева и Мордвинова, обсуждавших калифорнийский проект:
«— Как осмелился так действовать мичман Завалишин, не будучи на то уполномочен? — спрашивал Аракчеев.
— Всякий патриот, когда ему представится случай, благоприятный отечеству, и о котором нельзя вдруг снестись с правительством, так и должен действовать, — ответствовал Мордвинов».
Даже весьма далекий от политических дискуссий рубака-гусар, генерал-адъютант В. В. Левашов, член следственной комиссии по делу декабристов, и тот пришел к убеждению: «Калифорния в таком положении легко могла сделаться театром действий человека, одаренного умом и предприимчивостью. Завалишин имел и то и другое».
Как же случилось, что план, известный императору и одобренный государственными мужами, привел Завалишина в Петропавловскую крепость? Главной причиной стало уязвленное самолюбие. Завалишин был оскорблен запрещением ехать в колонии и тем, что его единственного (кроме одного провинившегося члена экипажа) не наградили за кругосветку. К тому же он с семейством испытывал в то время денежные затруднения и рассчитывал во время службы в колониях поправить дела, но этим планам не суждено было сбыться. Надежды рухнули — обида осталась и, по признанию Завалишина, «ослепила» его.
В это время его познакомили с К. Ф. Рылеевым, который занимал должность правителя канцелярии компании. Служба позволила Рылееву поправить свои финансовые дела, особенно когда он был принят в состав акционеров и получил, помимо жалованья, десять акций по 500 рублей номиналом каждая. За службу директора наградили его ценным подарком — енотовой шубой с бобровым воротником стоимостью в 700 рублей. Несмотря на такое к нему благоволение, к моменту своего ареста он оказался еще и должен три тысячи рублей компании и 3500 — лично директору Булдакову. Пока он сидел в крепости, компания простила ему все долги.
Вначале Рылеев и Завалишин симпатизировали друг другу. «При первом свидании я заметил в нем ум, познания и свободный образ мыслей», — говорил Рылеев на допросах. Он слушал рассказы Завалишина о Русской Америке, о францисканских миссиях и испанцах в Калифорнии, «о состоянии заведений и промышленности». Была еще одна причина интереса Рылеева: в представлении образованных людей Североамериканские Штаты являлись образцом демократии, обществом, свободным ото всех ограничений, — поистине «раем либералов».
И Завалишин с удовольствием рассказывал. Он вновь почувствовал интерес к себе, ореол загадочности сгущался, и у него затеплилась надежда воплотить проект в жизнь. Вот что он говорил на следствии: «Уже с самого прибытия обращено было на меня внимание заговорщиков. Во-первых, старались узнать причину моего прибытия. По искаженным известиям, до них дошедшим, они полагали общество уже существующим и основывали надежды соединения».
Дальше — больше. Рылеев намекнул о существовании тайного общества, члены которого мечтают сделать Россию федерацией, переменить самодержавие на представительную монархию, избрать парламент. Он желал знать мнение Завалишина и услышал: тот уже состоит в обществе, чьи отделения есть во всех государствах Европы и Америки. Действует оно и в России, о нем известно императору, и тот его одобряет. Рылеев на допросе показал: «Завалишин открылся мне, что был принят в Англии в общество Восстановления, которое будто бы имеет целью освобождение всего мира».
Признаемся: уяснить происшедшее с Завалишиным непросто — на следствии он трижды менял показания: то отрицал создание «Ордена Восстановления», то объявлял его реально существующим; цели организации тоже называл разные: императору — одни, друзьям — другие, следственной комиссии — третьи. Впрочем, в крепости так вел себя не он один.
О проекте можно узнать не только из следственного дела, но из статей Завалишина, напечатанных после его возвращения из ссылки, и мемуаров, написанных им на закате жизни. Все эти источники по-разному представляют и сам «Орден Восстановления», и деятельность его создателя. Читать воспоминания пожившего и много видевшего человека, к тому же не лишенного литературного дарования, интересно и увлекательно, проходишь по времени, как по страницам приключенческого романа. Там можно найти и осмысление минувшей эпохи, и описание неординарных характеров, и яркие картинки повседневной жизни. Одного ожидать не следует — скрупулезной достоверности. Этим грешат все мемуаристы, и Завалишин не исключение.
Но пренебрегать воспоминаниями Завалишина так же неверно, как и полностью доверять им. Исследователи не раз обращали внимание: факты в них всегда правдивы и подтверждаются другими источниками.
Можно представить, с какой гордостью Завалишин оповестил Рылеева о своей организации, явно намекая, что ее магистром в России является он сам. Осторожный Рылеев просил назвать других членов и ознакомить его с уставом. Завалишин имен не назвал, поскольку «обязан клятвою», а устав представил. В Северном обществе устав прочитали Александр Бестужев, Одоевский, Трубецкой — и даже сделали копию. Трубецкому устав понравился, «он его много занимал», Рылееву — нет: «Сей устав был составлен так, что его можно было толковать и в пользу неограниченной власти, и в пользу свободы народов». Двусмысленность документа, упорное нежелание Завалишина сообщить имена членов «Ордена Восстановления», знакомство императора с калифорнийским проектом породили у Рылеева подозрения. Он перестал доверять Завалишину, передумал принимать его в Северное общество и другим советовал быть с ним осторожнее.
С тех пор их отношения испортились. Завалишин на допросах именовал бывшего приятеля не иначе как «презренный Рылеев» и говорил об «адском коварстве» его «низкой души». А Кондратий Федорович, открывая масштабы своей организации, называл всё новые имена, о Завалишине же неизменно упоминал с высокомерной усмешкой.
В ноябре 1825 года Завалишин уехал в отпуск: сначала отправился в Москву, затем в Казань и Симбирск, намереваясь пожить в имении отца. Там он узнал о выступлении в Петербурге на Сенатской площади и восстании Черниговского полка на Украине. Арестовали его и доставили в столицу в начале января следующего года, когда допросы шли полным ходом и на них впервые прозвучало его имя.
По его словам, следствия он не боялся, ведь его замыслы были «чистыми и возвышенными». Проект создания ордена Завалишин не скрывал, наоборот, подчеркивал, что о нем знал сам император. На первом допросе ему задали только два вопроса: принадлежал ли он к тайному обществу и знал ли его членов? На оба он отвечал отрицательно. Сказал, что был знаком с Рылеевым и тот трижды предлагал вступить в общество. Об остальных ничего не знал, лишь догадывался. «Я обществу не принадлежал, — говорил он на следствии, — в чем имею письменное доказательство».
Следователи нашли письма Завалишина, в одном он действительно просил императора о встрече: «Ты узнаешь, — и всю жизнь посвящу тебе и отечеству. Не хочу более оставаться в неизвестности — призови, требуй!» Тогда ли было написано это письмо, позже — неизвестно. И хотя ничего конкретного в письме не сообщалось, Завалишин утверждал, что хотел открыть императору преступные замыслы заговорщиков.
Между тем Рылеев, Трубецкой и Одоевский на допросах показали: членом их общества Завалишин не был. Выходит, он невиновен? Чтобы разобраться в этой непростой ситуации, Николай I вызвал Завалишина к себе. Они долго беседовали о флоте, колониях, образовании флотских офицеров. Император, которому Завалишин явно понравился, не только отпустил его, но и предложил изложить все его проекты письменно и отправить во вновь созданный комитет по преобразованию флота. Завалишин, в свою очередь, был совершенно очарован Николаем I. «Обвинен, привезен и оправдан», — с гордостью сообщил он своему другу Феопемпту Лутковскому.
Ему дали новое назначение — в кабинет Морского музея — и положили немалое жалованье: две тысячи рублей в год. Ободренный августейшей милостью лейтенант 8-го флотского экипажа Завалишин с рвением начал приводить в образцовый порядок коллекции музея и дела мастерской, где изготавливали модели кораблей.
Казалось, жизнь стала налаживаться. Однако полупризнание Завалишина стоило ему дорого. В феврале 1826 года находившийся в крепости мичман Василий Дивов решил дать новые показания. Что стало причиной его откровений — обещание ли скорого освобождения и награды тому, кто полностью откроет все замыслы заговорщиков, тяготы ли заточения — неизвестно. Завалишин описывал суровые условия содержания узников без прикрас: «Во время известного наводнения в Петербурге 7 ноября 1824 года крепость была залита водою, которою пропитались вал и стены крепости, так что и в 1825 году была страшная сырость. Вдобавок к тому в каждой амбразуре построены были клетки из сырого дерева, и в этих-то клетках и содержали обвиненных. Эти клетки были так тесны, что едва доставало места для кровати, столика и чугунной печи. Когда печь топилась, то клетка наполнялась непроницаемым туманом, так что сидя на кровати, нельзя было видеть двери на расстоянии двух аршин (1 метр 142 сантиметра. —