Н. П.). Но лишь только закрывали печь, то делался от нее удушливый смрад, а пар, охлаждаясь, буквально лил потоком со стен, так что в день выносили по двадцать и более тазов воды. Флюсы, ревматизмы, страшные головные болезни и пр. были неизбежным следствием такого положения…»
Мичман Дивов заявил, что истинной целью «Вселенского Ордена» было вовсе не «восстановление истины и распространение веры христианской» и не «восстановление прав государей», как Завалишин говорил императору Александру, а «распространение свободомыслия и восстановление прав народных». И Дмитрия Завалишина вновь арестовали.
Попытка всё отрицать ни к чему не привела — за показаниями Дивова последовали признания лейтенанта Антона Арбузова и братьев Александра и Петра Беляевых, утверждавших, что Завалишин своими рассказами об «Ордене Восстановления» «переменил их образ мыслей» и вовлек в преступные разговоры. Ему припомнили и вольнолюбивые стишки, и сожаление о казненном Риего, и осуждение испанцев за то, что «выпустили короля из рук». Обвинения росли как снежный ком, начались очные ставки.
Наконец, после четырех месяцев в крепости Завалишин признался: он действительно говорил, что Россия может стать федеративной республикой, критиковал действия правительства, ставил в пример Испанию. В то же время он твердо стоял на своем: «Орден Восстановления» — плод его фантазии, никого он в него не принимал и всё сочинил сам — и устав, и знаки отличия, и сделанные в Иркутске печати, «кои, как оружие в руках дитяти, по безрассудности моей и высокому о себе мечтанию привели меня в то положение, в коем ныне нахожусь». На вопрос, почему вовремя не донес на общество Рылеева, честно ответил: «Казалось сие предательством, шпионством». В прошении на имя императора молил о снисхождении, называл себя «жертвой несчастного тщеславия» и просил отправить в тобольский монастырь.
Надо отдать должное Завалишину — в отличие от товарищей по несчастью он ни одного имени так и не назвал: «Никто не пошел за мной в крепость». В итоге он был обвинен в том, что «принадлежал к тайному обществу с знанием сокровенной цели», отнесен к первому разряду преступников и приговорен к отсечению головы, замененному двадцатью годами каторжных работ.
Однако на этом злоключения магистра «Ордена Восстановления» не закончились. Когда следствие по делу 14 декабря уже было завершено, приговор оглашен и осужденные ожидали этапирования в Сибирь, на Дмитрия Завалишина поступил новый донос. Теперь его обвиняли в государственной измене, связях с иностранными правительствами и получении денежных средств «для произведения смут в России». Снова забрезжила перспектива вместо Нерчинских рудников отправиться на эшафот. Обвиняемый потребовал очной ставки с доносчиком — им оказался… его младший брат Ипполит.
Завалишин так объяснял поступок брата: «Когда я прибыл в Петербург из Америки в 1824 году, то нашел его запутанным в одно из таких дурных дел, которое грозило ему позорным наказанием и выключкою из училища в том случае, если не будет уплачена довольно значительная сумма». Дмитрий покрыл долг брата, простил ему участие в неблаговидной истории, но потребовал взяться за ум.
Обещание-то «непутевый Ипполит» дал, вот только выполнять его не торопился. Вскоре Дмитрий оказался в крепости. Если он под следствием, рассудил Ипполит, то любое показание против него следственная комиссия примет за истину, а после казни брата можно получить большую часть наследства. В общем, вечная история Каина и Авеля, помноженная на денежные затруднения.
Ипполит часто бывал у брата, видел у него на столе бумаги на иностранных языках, счета, векселя — ведь тот в кругосветке управлял хозяйственной частью, а по окончании экспедиции готовил отчет. Он решил, что этих документов будет достаточно для доноса, и приплел их в качестве доказательств — авось разбираться не будут.
Однако разбираться стали, и самым тщательным образом. Николай I поручил расследование генерал-адъютанту В. В. Левашову. «Всё, что токмо навлекало хотя тень подозрения, малейшая двусмысленность, — докладывал Левашов императору, — приводимы были в возможную ясность сличением с обстоятельствами времени и места и допросами Завалишина, ответы его снова сличались с прежними показаниями и с бумагами; малейшее противоречие определяло новые вопросы и улики, — словом, всё, что токмо можно было сделать к раскрытию истины, — сделано».
Опросили всех, с кем Завалишин был в кругосветке. Первыми дали показания капитан-лейтенант Никольский и капитан-лейтенант Матвей Муравьев, бывший правитель русских колоний в Америке — они оба находились в тот момент в Петербурге. 19 сентября 1826 года на кронштадский рейд прибыл «Азов», и на допрос вызвали лейтенантов Анненкова, Лутковского, Нахимова, Купреянова, мичманов Бутенева, Домашенко, Павла Муравьева, Путятина и, наконец, самого капитана 1-го ранга Лазарева. О содержании доноса уже было известно, и офицеры прекрасно понимали: для них от показаний на допросе зависит карьера, для Завалишина — жизнь.
Следователи внимательно прочли бумаги Завалишина, сравнили показания капитана Лазарева и всех офицеров, ходивших с ним на «Крейсере», и пришли к выводу: «Завалишин не был ни агентом, ни под влиянием какой-либо иностранной державы или партии… он сделался злодеем уже в России». Приговор государь оставил без изменения. «Непутевого» Ипполита осудили за ложный донос и разжаловали в солдаты без лишения дворянства.
Завалишин отбыл весь положенный срок каторги и вышел на поселение в Читу, где 7 августа 1839 года венчался с дочерью горного чиновника Аполлинарией Смольяниновой. После амнистии 1856 года его перевели в Казань, а позже разрешили поселиться в Москве. Он много занимался общественной деятельностью, печатался в журналах, после смерти супруги женился во второй раз.
Прошло 40 лет. Пережив предательство и разочарование, заключение в крепости, каторжные работы в Читинском остроге и Петровском Заводе, вернувшийся из ссылки Завалишин вполне реалистично оценивал пройденный им путь. Главным своим достижением он считал сделанное в Русской Америке. «Если учреждение Ордена Восстановления допускало смотреть на меня как на восторженного юношу, увлекшегося, под влиянием господствовавших тогда мистических идей, к идеальным мечтательным целям, то основательность, с какою было обдумано и устроено дело присоединения Калифорнии, и то полное знание состояния колоний и требований их, в связи с общею государственною пользою, равно как и практичность предложенных мною реформ, показали во мне самого положительного человека». Чем же занимался мичман в Америке?
Третьего сентября 1823 года, под вечер, фрегат «Крейсер» подошел к острову Ситха. С палубы хорошо было видно, как вечерняя заря еще окрашивала розовым воды залива, крепость на горе и сияющий крест на церковке, но тьма уже обступала со всех сторон, размывала линию горизонта, словно художник кистью, смыкала небо и море в одну темнеющую бездну. На «Крейсере» отсалютовали — но крепость молчала. Опасаясь становиться на якорь в незнакомом месте, Лазарев приказал повернуть корабль в море и стал ждать.
А в это время в Новоархангельске готовили пушки совсем не для салюта: в темноте фрегат приняли за английский корабль. «Прибытие наше в Ситху навело большой страх на колонии», — вспоминал Завалишин. Главный правитель Муравьев выслал к фрегату байдарку, но чиновник не решился подниматься на палубу и спросил название корабля. То ли со слухом у него было не в порядке, то ли со зрением, но Муравьеву он доложил, что корабль называется «Клестер». Смешная ошибка — однако главному правителю было не до смеха. На всякий случай он отправил в лодке под российским флагом другого чиновника, потолковее. Тот привез записку от Лазарева и тем разрешил недоразумение.
Утро разбудило теплым солнечным лучом, успокоило и рассеяло ночные страхи. Но постоянства в погоде на Аляске не бывает. «Вам не нравится погода? — спрашивают здесь. — Через 20 минут будет другая». Так и случилось. Пока швартовались, небо затянуло низкими облаками, задул жестокий ветер, заморосил дождь, и природа капризно сменила свое благостное умиротворение на осеннее ненастье. Но это было только начало. Когда сошли на берег, узнали, что продовольствия мало и купить его можно только за огромные деньги. Настроение ухудшилось. «Зимовать тут очень дурно», — заключил Нахимов в письме, отправленном из Америки.
1823 год выдался особенно тяжелым. Зимой дожди не прекращались ни на день, дул холодный, пронизывающий ветер. Даже промысловики, привыкшие работать в любое ненастье и выходить в море хоть в шторм, и те ворчали на погоду, на сырую одежду и обувь. Положение тогда спас Хлебников — привез в январе зерно из Росса. А в марте в залив вошли огромные косяки сельди, и ее было так много, что тянули сетями от рассвета до темноты, нагружали лодки доверху. Теперь муки и рыбы при самой жесткой экономии могло хватить до лета.
В мае 1823 года с Камчатки вернулся шлюп «Ладога», отправленный туда Лазаревым, но хлеба не привез, доставил одни депеши. Руководители компании сообщали, что из Петербурга «ожидать нечего», и советовали Муравьеву рассчитывать на собственные силы. Впрочем, из столицы ничего не присылали и в 1822 году — правление компании пребывало тогда в кризисе, ему было не до колоний.
На «Ладоге» прибыл к новому месту службы священник Иоанн Вениаминов. После знакомства с ним офицеры решили держать Великий пост и причаститься на Пасху. Решено — сделано. Среди причастников был и Дмитрий Завалишин. Отец Иоанн записал в дневнике 2 апреля 1824 года: «Исповедовал некоторых офицеров фрегата „Крейсер“ по собственному желанию их и также здешней конторы правителя и приказчика. Имена их: капитан фрегата Михайло Петрович Лазарев — капитан 2-го ранга и кавалер, лейтенант Михайло Дмитриевич Анненков, мичманы Дмитрий Иринархович Завалишин, Павел Матвеевич Муравьев и Иван Петрович Бутенин (Бутенев. — Н. П.). Правитель Кирилл Тимофеевич Хлебников и Григорий Иванович Сунгуров».