А тут еще с фрегата «Крейсер» сбежали несколько матросов-музыкантов, и Лазарев предположил, что они укрылись у падре Томаса. Когда вооруженные моряки явились к нему требовать выдачи беглецов, падре окончательно решил: русские не только идут — они уже пришли. К счастью, всё закончилось миром — матросов вскоре поймали и вернули на корабль.
Завалишин не раз говорил, что испанцы не считали Калифорнию важным владением и не особо дорожили ею: «Имея в виду лишь обращение язычников-индейцев в католичество, испанцы мало заботились о благосостоянии страны, поставленной природой в самые благоприятные условия». Второе, на что он обращал внимание, — ненависть индейцев к испанцам.
О враждебном отношении коренного населения Америки к завоевателям писали все русские моряки, исследователи и путешественники; это бросалось в глаза и одновременно удивляло: почему 500 индейцев живут в миссии под охраной трех — пяти солдат и священника и не делают попыток бежать? Познакомившись с индейцами поближе, понимали: в покорности их удерживал не только страх перед огнестрельным оружием, но и сохранившееся с былых времен преклонение перед «белыми людьми». Впрочем, с годами индейцы убеждались: «белые» не имеют перед ними никаких преимуществ. Само обращение индейцев в католичество происходило так же, как и во времена первых конкистадоров. «В Калифорнии не было проповеди, — писал Завалишин, — а бывали облавы на диких индейцев. Захваченных заковывали в железа, крестили насильно и держали в железах до тех пор, пока не приручатся». Как здесь не вспомнить противоположный пример — взаимоотношения святителя Иннокентия с колошами и алеутами!
Из соображений безопасности испанцы строили свои миссии как неприступные цитадели. Главное здание представляло собой замкнутый четырехугольник с глухими стенами и окнами, выходящими только во внутренний двор; церковь, кельи монахов; отделение для индейских детей шести-семи лет, которых держали в качестве заложников; мастерские, кладовые, несколько домиков для охраны — такой увидел миссию Завалишин в 1824 году. Население некоторых миссий доходило в эту пору до тысячи человек.
Члены тайных обществ были противниками рабства в любой его форме, что, впрочем, не мешало некоторым из них владеть сотнями крепостных. Завалишин, горячо осуждая рабство, был последователен: в его послужном списке в графе «Сколько душ крестьян имеет и в каком месте» указано: «Не имеет».
Описывая Бразилию, Завалишин упомянул невольничий рынок: «Посещение… произвело на нас самое тяжелое впечатление при виде осмотра людей, как скотов, и клеймения их раскаленным железом, „тавром“ покупателя. Это впечатление так живо отразилось на наших лицах, что возбудило злобные взгляды и продавца, и покупателей на нас, непрошеных свидетелей. На… дворцовой площади, которую нам необходимо было переходить, сойдя с пристани, куда бы мы ни шли, мы ежеминутно видели обнаженных до пояса, клейменых негров и негритянок…»
Так же горячо Завалишин осуждал жестокие способы обращения индейцев Калифорнии в христианство, называл систему воспитания детей в миссиях «инквизиторско-полицейской», а плоды ее считал гибельными для аборигенов: «Большинство оказывалось отупелым, как бы лишенным естественного, даже здравого смысла, утратившим хорошие качества диких и не усвоившим в то же время хороших качеств испанцев». А меньшинство? Те, кто не смирился, бежали из миссий или поднимали восстания, как это случилось в Санта-Крус.
Как уже говорилось, получив независимость, Калифорния и вся Мексика лишились экономической поддержки метрополии. Именно этот период и наблюдал Завалишин во время своего пребывания в Америке. Раньше испанские власти запрещали своим колониям торговать с иностранцами, но теперь Калифорния была вынуждена вести торговлю, если не контрабандную, то полулегальную.
Состояние миссий в 1820-е годы, по наблюдениям Завалишина, было плачевным. Всё церковное имущество — утварь, облачения, музыкальные инструменты, украшения — пришло в негодность. «Мне было очень странно видеть, что в новой миссии Сан-Франциско-Солано какие-то старые, дребезжащие клавикорды (чуть ли не оставленные еще Резановым), поставленные в глубине сарая, заменявшего церковь…» Настоятель, падре Хосе де Альтамира, служил мессу один, без органиста и певчих. При такой бедности думали уже не об облавах на индейцев, а о том, чтобы выжить, занимались поисками новых источников финансирования и пытались разрабатывать залежи серебряной руды.
Когда Мексика провозгласила независимость, порты формально принадлежавшей ей Калифорнии открылись для судов всех стран: плати «якорные деньги», пошлину и торгуй чем хочешь. Для настоятелей миссий приход русских моряков и торговцев становился настоящим праздником — им с большой выгодой продавали зерно и муку, а покупали у них промышленные товары, которые Российско-американская компания загружала в трюмы кораблей.
Второй настоятель, с которым познакомился Завалишин, — Хосе де Альтамира — предстает совсем не похожим на «фанатика» Томаса. Человек умный и честолюбивый, он «был скорее политик и воин, нежели монах… Он носил всегда, подобно всем светским испанцам, ножик или кинжал за кожею, которою они обертывают икры, и которые заменяют у них голенища сапога, так как сапог они не носят, а башмаки». Биографию падре Завалишин не рассказывает, но коротко упоминает о блестящей карьере, которую сулило ему аристократическое происхождение, и намекает на некие обстоятельства, что лишили его карьеры и «забросили на темное поприще миссионера в безвестном еще тогда углу света». Видимо падре не смирился с таким поворотом судьбы и проявлял большую активность, именно его усилиями была организована новая миссия. По утверждению Завалишина, Альтамира стал самым горячим участником создания «Ордена Восстановления» и воплощения в жизнь Калифорнийского проекта, ему он адресовал из России письма. «Он совершенно вошел во все мои виды и разделил намерения — и был мне ключом к узнаванию всех лиц значащих и незначащих».
Завалишину импонировало и то, что индейцы очень любили падре. Природная ли мягкость, увлеченность ли политическими идеями были причиной, но падре Хосе «не обременял индейцев строгим исполнением обрядов и не был придирчив к ним вообще», как заметил Завалишин. Во время допроса Завалишин показал, что «Альтамире известно было все, что касается до Ордена». И что орден еще только учреждается, и что Завалишин его создатель: «он первый признал меня, в миссии своей 5/17 февраля, почему я и стал считать себя магистром с сего времени». Уже потом он принял в свой орден Норьегу. Не прервал он отношений с Альтамирой и Норьегой и когда покинул Калифорнию, о чем говорил во время следствия: «Посылая им подарки, сколько жалованье мое позволяло мне делать, и писав к ним всякий раз как имел случай. Последнее письмо, на языке французском и испанском, было послано в прошлом году (1825-м. — Н. П.) — и имело целью раздражить их против Англии…»
Встречался Завалишин и с начальником миссионеров — отцом-президентом или, как его называли, падре-президентом. Перед самым возвращением «Крейсера» в Россию начальник миссионеров и президент провинции приехали на фрегат с визитом. Беседовать с падре полагалось иеромонаху фрегата, но тот до пострига служил есаулом в Войске Донском, прекрасно разбирался в лошадях, однако ученостью не блистал. Завалишину поручили переводить беседу отцов, вот здесь-то и случился конфуз: «отец-президент стал обращаться к нашему иеромонаху с вопросами о греко-российской церкви, о догматах, обрядах и положении духовенства, о нравственности в народе, а наш иеромонах все только и спрашивал его, что о лошадях и обо всем к ним относящемся». Пришлось Завалишину самому сочинять за иеромонаха вопросы и ответы.
Для небольшого испанского общества прибытие русских кораблей в Сан-Франциско всегда становилось настоящим событием. И для офицеров после долгого похода и перед предстоящим крейсированием у Аляски посещение Сан-Франциско было удовольствием.
Испанское население Калифорнии составляли в основном военные и их семьи. «Это было не войско в благородном смысле этого слова, но и не солдатчина, — писал Завалишин. — Глядя на их рыцарские доспехи из толстой кожи как достаточной защиты от стрел индейцев, их шлемы и латы со щитами, украшенными гербом Испании (и это уже после отпадения от нее), их можно скорее принять за донкихотов, людей не на своем месте и не своего времени (deplacés et déclassés), продолжавших жить в воображаемой сфере, а вследствие этого и действовать подчас соответственно этому фальшивому положению».
Описывая этих американских донкихотов, Завалишин отмечает благородство их манер, деликатность и щепетильность в вопросах чести, простоту взаимоотношений без чинов и званий, умение веселиться без пошлости и пьянства, особенную грацию женщин. Но первое, что бросилось в глаза, — необыкновенное высокомерие потомков Кортеса и Писарро. Даже францисканские монахи подшучивали над заносчивостью испанцев, которые чрезвычайно гордились тем, что первыми нанесли поражение Наполеону.
Чувство собственного достоинства — пожалуй, единственное наследство благородных идальго, сохраненное ими со времен империи. Завалишин очень уважительно отзывался об умении испанцев переносить нищету: «Я не помню ни одного примера попрошайничества, вымаливания, навязчивости с услугами с целью получить что-нибудь и помню несколько случаев вполне бескорыстных услуг, какие они оказывали мне, служа, например, проводниками в очень опасных местах. Вообще они сносили свое оскудение, даже, можно сказать, положительную нищету, с большим достоинством, облагораживавшим их и в рубище — так, поистине, следовало иногда буквально называть их одежду». О былых временах изобилия напоминали лишь сохранившиеся кое у кого столовые приборы из серебра да окованные серебром седла и серебряный набор на уздечках.
Лошадей в Калифорнии было в избытке, все хорошей андалузской породы. Каждый испанец имел несколько лошадей, а кто побогаче — целые табуны. «Здесь испанец шагу не ступит пешком и, раз севши на коня, неохотно с него сходит, так что даже въезжает не