редко в комнату (через высокие, по обычаю, двери), чтобы спросить о чем-нибудь». И мужчины, и женщины прекрасно ездили верхом, а другой возможности передвигаться по Калифорнии не было: дорог еще не проложили — только тропы — и даже телег не знали.
Русские офицеры отмечали отвагу и храбрость калифорнийских испанцев. Горячность тамошних мужчин доходила порой до безрассудства, но столкновения между ними случались нечасто, в основном из-за ревности. Завалишин описывает поединки на ножах, свидетелем которых был, и даже называет две системы нападения: андалузскую и наваррскую: «Низкорослый и ловкий андалузец находит более удобным наносить удар снизу, высокорослый и сильный наваррец ломит с плеча, наносит удар сверху. Был, впрочем, еще особенный и весьма опасный способ драться на ножах, состоявший в выкидывании с необычайною ловкостью и силою ножа из рукава. При нас был ранен один солдат этим способом так, что очень длинный нож вошел в тело до черенка».
Сравниться в темпераменте с испанскими мужчинами могли только испанские женщины; случалось, и они оказывались друг с другом «на ножах» — точнее, на саблях. Один из воинственных женских танцев Завалишин описал во всех подробностях. Танец этот, больше напоминающий драматический спектакль, представлял поединок двух девиц. Каждая из них пообещала осужденному на смерть пленнику спасение, если тот женится на ней. И вот жаждущий освобождения пленник опрометчиво дает слово обеим, рассчитывая, что не одна, так другая непременно вызволит его из темницы. Однако на его беду девицы приходят спасать его одновременно.
Сначала они действуют друг на друга убеждениями, уговаривая соперницу уступить. Не договорившись, берут в руки оружие, то самое, с которым пришли освобождать пленника. И это не опереточные картонные мечи, а настоящие тяжелые испанские сабли, девицы орудуют ими над головой пленника, пока тот стоит на коленях с завязанными глазами, ожидая конца поединка. Все танцевальные фигуры, больше напоминающие военные маневры, сопровождались музыкой и пением. Так и не выяснив, чья любовь сильнее, и устав размахивать саблями, девицы, наконец, приходят к пониманию, кто же главный виновник их бед, — и убивают его совместными усилиями. Остальные женщины под заунывное пение и тоскливую музыку уносят убиенного за двери.
И молодежь, и пожилые испанцы принимали в представлении самое живое участие: «Все, даже старики и старухи… следили за ходом действия». Они выкрикивали одобрение участникам: «Хорошо, молодец!» — или давали советы: «Правее, малютка!» Между зажигательными танцами распевали куплеты:
Среди девушек популярны были и такие песенки:
Матушка, о матушка!
Ты приставила ко мне караульных,
Но если я сама себя не сберегу,
Никто меня не сбережет.
Когда Завалишин описывал испанское общество, в центре его внимания всегда оказывались женщины, у которых он находил и врожденное благородство манер, и особенную грацию, и остроумие, и находчивость, и ловкость, и, конечно, красоту. «Это было почти сплошное население красивых женщин, а такие как Мария-Антония, дочь коменданта, прозванная русскими офицерами Мадонною, Мария Хозефа, племянница президента, Мария дель Кармель, прозванная Марипоза (Бабочка), и Мария Франциска… считались бы, конечно, у нас первоклассными красавицами».
Чем больше воодушевления и поэтических сравнений в записках мичмана, тем сильнее начинаешь подозревать его в личных симпатиях. Да и как устоять молодому офицеру, если вокруг «сплошное население» красивых женщин? Здесь уже одним этнографическим интересом не ограничишься.
Офицеры знакомились с испанскими красавицами на балах и вечеринках. С фрегата свозили на берег музыкальные инструменты, вина, закуски, посуду, столовое белье; испанцы приносили провизию; русские и испанские повара готовили яства совместными усилиями. Балы устраивали в доме губернатора либо коменданта Сан-Франциско. Подготовкой празднеств распоряжались их родственницы, чаще других — дочь коменданта Мария Энкарнасьон, которую матросы величали «барышня Коронация» и очень любили за приветливость.
Климат Калифорнии, отдых после тяжелого похода, красота испанских женщин вдохновляли офицеров на ухаживания, и неудивительно, что они вдруг начинали сочинять стихи:
Чувств новых грудь полна,
Горю, томлюся я;
К чему-то стремлюся душой,
С неведомой, сладкой тоской!
Быстрее волнуется кровь!
Не это ль любовь?
Кумир всех нежных сердец,
Земного блаженства венец!..
И далее в том же духе. Незатейливо — но для признаний вполне подходит. Завалишин неизменно подчеркивал: в танцах испанки отдавали предпочтение русским.
Мичман мог часто отлучаться с фрегата, и у него было больше возможностей для заведения знакомств, чем у других офицеров. Он признавался: «В поездках моих в миссию мне чуть не каждый день случалось проезжать мимо того места, где женщины из президии мыли белье, подобно царевне Навзикае, все вместе в одном обществе, начиная от сестры президента провинции, жены и дочерей коменданта до простых солдаток. Бывало, едешь за кустами, подъедешь вплоть и думаешь, всё еще что никого нет. Соседки ведут между собою тихий разговор (platica), никогда не перекрикиваются. Если моют одинокие женщины, то еще скорее можно догадаться об их присутствии, ибо в таком случае обыкновенно слышишь, бывало, пение, большею частию какую-нибудь духовную песнь…»
Можно не сомневаться: дорога мичмана пролегла рядом с таким замечательным местом не случайно. Вполне вероятно, что причиной (или следствием) восхищения Завалишина испанками был роман с одной из них. Недаром в своих записках он дает понять, что многие сеньориты охотно пошли бы замуж за русских моряков — при условии, что они не будут менять свою веру и останутся жить в Калифорнии. Здешнее общество было небольшим, мужчины ничем, кроме службы, не интересовались, от скуки играли в карты и наблюдали за петушиными боями. По сравнению с ними образованные русские офицеры, ходившие в кругосветку да еще и, подобно Завалишину, знающие испанский, конечно, выглядели блестящей партией. Правда, похвастаться богатством никто из них не мог.
Воспитанные в строгих католических традициях испанки не позволяли себе никаких вольностей, что Завалишин неоднократно подчеркивал: «Женщины держали себя очень осторожно, с большим тактом и достоинством, и никаких любовных интриг ни с офицерами, ни с матросами не завязывали даже и в шутку». Но разговоры о чувствах они вели и «с удовольствием слушали о том, что неслыханные у них смешанные браки у нас, напротив, вовсе не редкость». В Калифорнии еще была памятна романтическая помолвка камергера Резанова с Марией Консепсьон Аргуэльо. Не делал ли и Завалишин предложение одной из калифорнийских чаровниц?
Обычно словоохотливый, о своих сердечных делах он ничего не говорит. Но из трех писем, привезенных ему из Калифорнии, одно было написано некоей Марией Хосе, что подтвердил мичман Муравьев на допросе. О чем писала девушка, мы не узнаем — этого письма в изъятых следствием бумагах Завалишина не обнаружено. В то же время всё, что касалось его политических проектов, Завалишин тщательно берег — даже черновики, в зашифрованном или открытом виде. Вряд ли Мария писала ему как магистру «Ордена Восстановления»; скорее, письмо было личного характера, а потому адресат не стал его хранить. Возможно, это послание было не единственным. В рассказе о кругосветном плавании, напечатанном в 1877 году, Завалишин с необыкновенной теплотой вспоминал дни, проведенные в Калифорнии, и заключал свое повествование признанием: «Очень тяжело расставаться… неудивительно, что нас провожали с непритворными слезами и напоминали потом о себе письмами».
Была ли история взаимоотношений Завалишина и Марии Хосе похожа на роман Резанова и Кончиты? Параллель напрашивается сама собой: прагматичный подход дипломата Резанова во взаимоотношениях с испанцами — и калифорнийский проект Завалишина; помолвка и скорый отъезд Резанова на родину — и внезапный вызов Завалишина в Петербург; ожидание юной Кончитой возвращения жениха — и письмо Марии Хосе; скоропостижная кончина Резанова — и 20 лет каторги, по сути, гражданская смерть Завалишина. Оба — и дипломат, и моряк — подчеркивали, что действовали в Америке исключительно в интересах России. Действительно, польза от их действий была. Но были, наверное, и чувства — в этом Резанов признался в предсмертном послании. Завалишин, видимо, тоже руководствовался не одними государственными интересами, когда горячо доказывал сначала императору Александру I, а затем его преемнику Николаю I острую необходимость для себя вернуться в Калифорнию.
Кроме католических миссий Завалишин побывал в пресидио, которые называл «президиями» — хотя они и охранялись военными, но «ни в каком случае… не заслуживали названия крепостей, как иные неправильно их иногда называли». Проживало в каждом пресидио около пятисот индейцев — меньше, чем в миссиях, и разбросаны они были по всей Калифорнии, порой расстояние между ними составляло до 90 верст.
Всего он называет четыре пресидио: самая северная — Сан-Франциско на берегу одноименного залива, «самая важная в политическом и торговом отношении», поскольку ее посещают все иностранные суда, к югу от нее — Монтерей, где находилось управление всей Испанской Калифорнией и проживал президент, Санта-Барбара и Сан-Диего. Пресидио Сан-Франциско он описал довольно подробно: «Большое, четырехугольное, одноэтажное, из необожженного кирпича здание, которого наружная сторона была глухая и поэтому и должна была заменять вал или крепостную стену и составлять главную защиту против нападения диких. Внутри, кругом всего здания, шла галерея или навес, служивший для сообщения всех помещений. Перед единственными воротами стояли внутри две пушки; в Сан-Франциско имелся особый начальник этой артиллерии, он же начальствовал и батареей, построенною на мысу, при входе в залив, под выстрелами которой и должны были проходить суда». В случае нападения «диких» население окрестных деревень и миссий укрывалось в крепости, на обширный внутренний двор сгоняли скот и свозили имущество.