Завалишин старался и в ссылке читать всё, что печаталось в журналах о Русской Америке, «бывшей некогда поприщем и целию моей самой напряженной деятельности», — писал он в 1849 году из Читы в Тобольск Ивану Пущину. Он внимательно следил за публикациями, перебирал в памяти события, чтобы вновь убедиться: его предложение присоединить Калифорнию было вполне жизненно. Более того, история подтвердила его правоту: в 1824 году у России шансов на это было больше, чем у США.
Узнав о смерти Петра Ивановича Полетики, бывшего посланника России в США, Завалишин припомнил когда-то произошедший между ними разговор.
— Все это совершенно справедливо, — услышав предостережения Завалишина о захвате Калифорнии США, сказал Полетика. — Впрочем… это не сбудется еще и через сто лет.
Завалишин не согласился — и двадцати лет может быть достаточно. Разговор происходил в 1825 году. «В 1846 г. Соед(иненные) Шт(аты) заняли окончательно Калифорнию, — писал он Пущину. — Итак, мы оба ошиблись — я одним годом, он целым почти веком!» Но видеть подтверждение своей прозорливости ему было горько. «Странно только, как мало справедливого во всем том, что пишут о этой стране», — сетовал он. И потому взялся за перо.
Вся жизнь Завалишина и в ссылке, и по возвращении была проникнута самыми разнообразными общественными заботами; недаром братья Бестужевы в шутку называли его «наш Пик-Мирандоль»[10] (и «l’omniscient[11] Завалишин»).
Спустя годы он сохранил эти качества и всё так же поражал широтой своих интересов. Вот каким увидел его в 1860 году писатель-народник С. В. Максимов: «…среднего роста, сухой и подвижный старичок, судя по возрасту (уже тогда под 50 лет), по внешним приемам и по виду казавшийся нервным юношей. Только глубокие морщины на лице выдавали следы тяжело прожитого прошлого, и русый паричок не скрывал следов долгих лет, проведенных в неустанных умственных занятиях». При этом он сохранил не только стройность фигуры и военную выправку, но и юношеский интерес ко многим вещам: «…сельская жизнь одинаково увлекала его живую натуру, как и книги, и литературные занятия, посвященные на этот раз исключительно Амуру и судьбе выселенных туда забайкальских казаков». Завалишин по-сибирски приветливо принимал знакомых и незнакомых, угощал собственноручно выращенными огурцами, вишнями, дынями и арбузами, потчевал домашними сливками «поразительной густоты и аромата». Внимательно слушал собеседника и сам занимательно рассказывал о житье своих товарищей в Чите и Петровском Заводе. «…никто, идущий на Амур и обратно, не обходил оригинального и уютного домика». Конечно, от собеседника не ускользнула склонность Дмитрия Иринарховича к хвастовству, но «рядом с этим, и как заслоняющая ширма, выделяется его и полная отрешенность от всяких личных интересов как черта, ярко рисующая характер всей его деятельности и проходящая красной нитью через всю его жизнь».
Забвение личного ради служения — вот стержень характера неугомонного Завалишина, который привел его на край света, в Русскую Америку, чтобы попытаться присоединить Калифорнию к России. Все дальнейшие испытания стали тем оселком, на котором отточились лучшие черты характера этого мужественного человека.
Святитель Иннокентий (Вениаминов)Апостол Аляски и Сибири
Непросто понять в наш прагматичный век, когда ум сосредоточен на поисках удовольствий и комфорта, и наш внутренний человек, убаюканный достижениями технического прогресса, все чаще молчит: почему Вениаминов вдруг, в один момент, решился оставить устроенную жизнь на обжитом месте и отправиться в далекую Америку просвещать алеутов и тлинкитов? Но то, что для нас сегодня является загадкой, для него самого тайной вовсе не было. «От Господа исправляются человеку пути его и… все мы, служители Церкви Его, не что иное, как орудие в руках Его. Ему угодно было назначить мне поприще служения в Америке — и это исполнилось, несмотря даже на противление воли моей» — так объяснял он свое неожиданное и для него самого решение, которое тем не менее оказалось крепко связано с его сердечным желанием.
Когда имя архиепископа Иннокентия (Вениаминова), будущего митрополита Московского и Коломенского, стало известно всей России, его знакомый по Иркутской семинарии протоиерей Прокопий Громов написал и опубликовал в журнале биографию святителя. В ней он рассказал о необыкновенном мальчике, который в четыре года уже читал Апостол в пасхальную службу, затем окончил семинарию, стал священником и, увлеченный рассказами о неведомых землях, уехал на край света просвещать аборигенов.
Преосвященный Иннокентий прочитал свою биографию — и остался недоволен, но вовсе не потому, что автор допустил неточности. «Не на эти ошибки я хочу указать. Для одного этого не стоило бы и пера в руки брать. Кому, кроме моих родных, какая надобность знать — в тот или другой день я родился, в том или другом месяце помер отец мой? Но далее говорится, что я четырех лет на пятом читал уже Апостол за литургиею. Это слишком много сказано! Этого пропустить уже нельзя; иначе это может подать иным повод думать обо мне что-нибудь необычайное, или приравнивать меня Бог знает к кому! И потому я пройду всю статью, напечатанную в Духовной Беседе, поправляя оную, где нужно, и дополню ее некоторыми сведениями — во славу Божию».
Так благодаря публикации, которая совсем не порадовала архиерея своей очевидной лестью, появилась возможность узнать от него самого, что побудило его совершить миссионерский подвиг, хотя и рассказал он о своей жизни немного и с присущей ему скромностью.
«В метрических книгах, хранящихся в Иркутской духовной консистории, точно написано, что я родился 11 сентября (1797 года), — говорил святитель о своем рождении. — Но мне покойная мать моя сказывала, что я родился в день Андриана и Натальи…», то есть 26 августа (8 сентября по новому стилю). В семье пономаря Евсевия Ивановича Попова и его жены Феклы Саввишны новорожденный был седьмым. Нарекли мальчика именем Иоанн, в память преподобного Иоанна, патриарха Цареградского (VI век).
О первых годах жизни Вани Попова известно мало. Прошли они в селе Анга, что по-сибирски широко раскинулось на обоих берегах реки в 200 верстах к северу от Иркутска. Когда-то он описал свое детство и проделанный им путь из Иркутска в Америку, но в 1858 году во время пожара в Якутске его бумаги сгорели. Больше он к тем записям не возвращался, а в родном селе любил бывать, заезжал туда при первой возможности. И в 1840 году, когда принял постриг и возвращался из Петербурга в Америку уже Иннокентием, епископом Камчатским, Курильским и Алеутским, и когда по нескольку раз объезжал свою обширную епархию, — он непременно сворачивал с тракта, служил молебен в родной Ильинской церкви, заходил в свой старый дом, который с годами сгорбился, врос в землю, так что приходилось низко склонять голову под притолокой, будто кланяясь в пояс родителям, ушедшим в мир иной.
Он вспоминал, что грамоте действительно начал учиться рано — на пятом году жизни; но учил его не дядя, как написал автор биографии, а отец, который тогда тяжело болел и почти всё время проводил в постели. Осенью 1803 года Евсевий Иванович умер, не дожив до сорока шести лет и оставив вдову с четырьмя малолетними детьми без всяких средств. Чтобы не умереть с голоду, Фекла Саввишна отдала шестилетнего Ваню в дом его родного дяди по отцу — Димитрия Попова, который жил здесь же, в Анге.
Семья дяди за богатством не гналась, но хозяйство имела крепкое, дядя умел и плотничать, и столярничать, стоило переступить порог их дома, как сразу было видно мужскую руку и мужской догляд за всем. Он и Ваню стал приохочивать к инструменту.
Дядя служил дьяконом в Ильинской церкви и по вечерам начал обучать Ваню читать Псалтирь, затем Часовник. Вскоре мальчик действительно читал в церкви Апостол — на седьмом или восьмом году жизни, точно не помнит — зато хорошо запомнил, что было это в праздник Рождества Христова. Да и как такое забыть — ведь Апостол обычно читают за литургией взрослые, особенно в большие праздники, а здесь доверили мальчику. И потому он запомнил ту рождественскую службу на всю жизнь.
Обрадованная его успехами мать надеялась, что он станет пономарем в церкви, как отец, и семья получит подмогу. Она подала прошение — но получила отказ. Зато принять мальчика в Иркутскую семинарию епархиальное начальство согласилось. И пришлось Ване на девятом году жизни проститься с матушкой, братьями и сестрами и уехать из родного села в далекий и пугающий своей неизвестностью большой город.
Неблизкий путь из Анги в Иркутск пролегал мимо Качуга, где Лена круто поворачивала свое извилистое русло, будто указуя место для большого села в образовавшейся излучине реки, и где караваны купеческих подвод всегда делали остановку для отдыха. Ваня вместе со взрослыми напился чаю на постоялом дворе, поел напеченных матушкой шанег и пошел к реке.
Кругом было тихо, ни души, только наст скрипел под катанками. Буйная нравом Лена сейчас мирно спала, скованная льдом, и Ваня долго смотрел с высокого берега на ее заснеженное русло, что угадывалось лишь по прибрежным зарослям сухой замершей травы, и казалось, не одна Лена спит — белое безмолвие навсегда сковало все живое вокруг, весна забыла его родную Сибирь и возрождения не будет. По малости лет он еще не понимал, что его жизнь, как и река, тоже делала сейчас крутой поворот, он лишь остро чувствовал тоску по дому, вспоминал ласковые матушкины ладони, которые стискивали его на прощание.
Словно подслушав его безрадостные мысли, внезапно задул злой хиус, стал высекать из глаз невольные слезы, настырно забираться в длинные, не по Ваниному росту рукава отцовского зипуна. Что-то ждет его там, в далеком городе? Как примут в семинарии? Пойдет ли учеба? На память ему приходили рассказы о казаках — первопроходцах Сибири и Америки, кто дерзко и упрямо шел напролом, ночевал в снегу, сплавлялся по рекам, тонул в полыньях, вяз в болотах, но, несмотря на все преграды, все-таки вышел к Великому океану. «Помни: ты — сибиряк, — повторял дядя, — значит, выстоишь». И напоминал слова псалма: «Господь мне Помощник, и не убоюся, что сотворит мне ч