еловек». Вспомнил Ваня дядино напутствие — и незнакомый Иркутск представился не таким уж и страшным.
В те годы иркутская семинария располагалась на левом берегу Ангары, в Вознесенском мужском монастыре, где непременно старались побывать все, кто переваливал за Урал, — ехали и шли промышленные, купцы, отставные солдаты, странники-богомольцы. Основал монастырь в XVII веке известный своей благочестивой жизнью старец Герасим, и с тех пор паломники нескончаемой рекой притекали в обитель. Три храма, братский корпус, гостиница для паломников, семинария с большой библиотекой, хозяйственные постройки — все радовало глаз своей обихоженностью в монастыре. Но в XX столетии жизнь монастыря круто изменилась, он опустел, постройки начали хиреть и разрушаться. В единственном уцелевшем Успенском храме сейчас вновь идут службы, монастырь возрождается, но, к несчастью, здание семинарии уберечь не смогли — не так давно оно сгорело. И только старые лиственницы, сквозь воздушную крону которых сияет голубизной небо и по-сибирски бодрое солнце, еще помнят звонкие голоса мальчишек семинарии, среди которых раздавался и голос Вани Попова.
Учился Ваня в семинарии 11 лет. Изучал богословские науки и светские — историю, географию, словесность, языки — латынь и греческий, учился на «отлично», «прекрасно» и «превосходно» — такие оценки проставлены в его ведомости. А вот жилось ему без домашней поддержки трудно и голодно. «Чистого ржаного хлеба (без мякины) до выхода из семинарии не пробовал», — вспоминал Иннокентий. Заметим — ржаного, о пшеничном он, выросший без отца, и не помышлял. У кого из семинаристов был в семье достаток — тем помогали, а мать Вани сама еле концы с концами сводила, уж какая там помощь. Но, видно, сильна оказалась молитва Феклы Саввишны о сыне, раз выдержал Ваня первые, самые сложные, годы учебы, не сбился с пути, а вскоре у него появилась и поддержка — дядя Димитрий, овдовев, принял постриг и переехал в Иркутский Вознесенский монастырь.
Из окон семинарии Ангара видна далеко, и хотя она и крутит порой опасные воронки, но в городе течет приметно тихо, по-домашнему неспешно, будто оглядывая предместья: вот горделиво и осанисто выступают добротные, украшенные затейливыми узорами в тонком деревянном кружеве дома, с крепкими воротами на кованых петлях, из тех ворот выходят по утрам на базар с плетеными кошелками хозяйки, такие же дородные и осанистые, похожие на свои дома. А вот там прилепились неказистые, ссутулившиеся, стесняющиеся своей неприглядности домишки, как родной дом Вани в Анге, с подслеповатыми, вросшими по самую землю окнами, в которые и солнечный луч боится заглядывать.
По воскресным дням Ваня выходил с друзьями в город. Переправлялись на лодке на правый берег Ангары, шли по деревянным, весело поскрипывающим на разные голоса, словно в перекличке, мостовым, дивились на каменные дома, любовались церквями, возведенными богатыми иркутскими купцами, — Тихвинской, Знаменской, Благовещенской, нарядной Крестовоздвиженской и сохранившейся со времен деревянного Иркутского острога древней Спасской, Богоявленским собором на высоком обрывистом берегу.
Нагулявшись, шли на базар. Не покупать — посмотреть, за погляд, как известно, денег не берут. В рыбном ряду громоздились бочки с омулями и хариусами, рыбины яростно били хвостами, изгибали серебристые спины, норовя выскочить на волю. В другом ряду теснились кадушки с солеными груздями и хрусткой капустой, из третьего подмигивали разноцветными глазками ягоды — брусника, клюква, черника — так и хотелось запустить руку в берестяные туеса да попробовать, рядом — кедровые орехи, мед с пасеки, жирная бурятская сметана, в которой деревянная ложка стоит и не падает, а там — замороженное молоко на палочке, что само просится в рот. Ядреный дух конского навоза и рыбы смешивался с острым, кислым запахом овчинных тулупов, и приправленные крепким морозцем, сдобренные хвоей запахи били в нос, будоражили, глаза разбегались — не устоять! Как говорится, а страсти так и треплют, так и бьют по бокам. Вот потому в город семинаристов отпускали нечасто — слишком много соблазнов таил он в себе, и не каждый мог свои страсти одолеть, голодному, известно, хлеб и во сне видится.
Когда оканчивались классы в семинарии, Ваня отправлялся к дяде и пропадал у него в келье до вечерней службы. Дядя все так же столярничал и слесарничал, как и в Анге, но Ивану более, чем орудовать молотком и стамеской, нравилось разглядывать загадочный часовой механизм — там дело тонкое, оно мастерства, внимания да терпения требует. А дядя нет-нет да и напомнит — терпение ведет к смирению. «Бог гордым противится, а смиренным дает благодать». Вскоре Иван так приохотился к часовому делу, что дядиных уроков ему стало не хватать.
В это время в Иркутск приехал часовой мастер, чтобы сделать часы на городскую колокольню, поселили его недалеко от семинарии, и Ваня начал к нему захаживать. Сначала Клим учил вытачивать шестерни и колеса, потом Иван сам изготовил из подручных материалов водяные часы, которые каждый час ударяли в колокольчик, чем удивляли и веселили семинаристов. После окончания семинарии он уже и часы чинил, и механические органы с духовной музыкой делал для продажи — вот так бедность заставила Ивана Попова стать мастером на все руки. Это умение впоследствии пригодилось ему в миссионерской службе, а жизнь впроголодь научила переносить терпеливо, без ропота, нужду.
Он и в своих детях старался воспитывать терпение и смирение. Когда его сын Гавриил, став священником, прислал отцу письмо с просьбой выслать денег, тот ответил: «Ты просишь у меня денег. Я бы дал тебе охотно, но гораздо будет лучше, если ты потерпишь нужду. Кто не испытал нужду, тот не может верить нуждающимся и тот худой хозяин, а худой хозяин — худой пастырь…» И денег не выслал. А когда его дочь потеряла первенца, он, плача о своем внуке, писал ее сестре: «Ежели везде будет счастье, то как раз забудешь и Бога и возмечтаешь, что ты необходимо нужный человек».
Одновременно с Ваней в семинарии учились несколько Поповых, и чтобы их как-то различать, к фамилии прибавляли название места, откуда они родом. Так, Ваню называли Попов — Ангинский, другого Ивана Попова — Тункинский. Но случалось, семинаристы-однофамильцы получали и новые фамилии, как они сами шутили, «по церквам, по цветам, по камням, по скотам, и яко восхощет его преосвященство». Из семинарий выходили Борисоглебские и Космодемьянские, Тюльпановы и Туберозовы, Бриллиантовы и Жемчужниковы, Смарагдовы и Яхонтовы. Одинаковые фамилии иногда переводили на греческий или латынь, и тогда Соловьев становился Аэдоницким, Зайцев — Лаговским. Нерадивых нарекали Фараоновыми и Лентовскими (от лат. лентус — медлительный) или как Попова-Тункинского, любившего заложить за воротник, — Дулькамаровым («сладко-горьким»).
Добрых нравом и прилежных в учении нарекали Добролюбовыми, Правдолюбовыми, Усердовыми и Добронравовыми, а кого-то и Фортунатовыми (от лат. фортуна — удача). И Ваня тоже мог получить такую благозвучную фамилию — по отзывам преподавателей он показывал хорошие способности, однако его преосвященство «восхотело» наградить ученика иначе.
В ту пору епископом Иркутским и Нерчинским был Вениамин (Багрянский), известный своей миссионерской деятельностью. В свое время он рукоположил во епископа Кадьякского Иоасафа (Болотова) и активно выступал за прославление святителя Иннокентия Иркутского (Кульчицкого). В 1814 году епископ скончался, и ректор решил наградить прилежного ученика Попова фамилий Вениаминов — в память о почившем епископе. Выбор был, конечно, не случайным — можно сказать, его путь к миссионерству начался с перемены фамилии. Впоследствии новая фамилия сохранилась как единственная, с нею он и был прославлен в 1977 году в лике святых.
Пока Иван учился в семинарии, матушка Фекла Саввишна не оставляла попыток устроить его пономарем на место отца, подавала прошение за прошением — и отказ следовал за отказом. Отчего? — Ведь в те годы в Иркутской епархии остро не хватало и духовенства, и церковнослужителей. Остается только плечами пожать на такую несообразность, но Иннокентий увидел в этом промысел: «потому, что мне суждено служить не на месте моей родины, а в Америке».
Ректор семинарии обратил внимание на Ивана Попова — Вениаминова и рекомендовал для поступления в Духовную академию в Санкт-Петербурге, их было всего двое из выпуска, кто должен был поехать в столицу. Учиться в академии было перспективно: выпускник мог рассчитывать на самые высокие ступени церковной иерархии. Однако двадцатилетний семинарист мечтал о другом — он решил жениться и в марте 1817 году подал прошение на имя епископа о вступлении в брак с дочерью священника Екатериной Ивановной Шариной. Ректор своего согласия, конечно, строптивому семинаристу не дал бы. Но получилось иначе.
К тому времени семинария переехала в новое здание на правом берегу Ангары, а ректор остался жить в монастыре и каждый день, отправляясь в семинарию, переправлялся через реку. «Река Ангара… в тот год (1817), при вскрытии своем, на многие дни прекратила всякое сообщение монастыря с городом, — вспоминал Вениаминов. — Лед на ней сначала прошел было почти совсем, а потом опять остановился на несколько дней и так плотно, что известный тогда в Иркутске монастырский послушник Иванушко перешел чрез него с одного берега на другой».
Ректор — не послушник, по льду переходить с одного берега на другой не будет. И оказался он надолго отрезанным от города, чем и воспользовался Попов-Вениаминов. Когда лед сошел, семинарист был уже женат. «Не будь этого случая — тогда, конечно, ректор не позволил бы подавать мне просьбы о женитьбе. И тогда мне пришлось бы ехать в академию, а не в Америку». Вот так, не по его воле, а по промыслу, строилась лестница, по которой, ступенька за ступенькой, ему предстояло дошагать до неведомой земли на краю света.
По окончании семинарии он был рукоположен во диакона и назначен служить в Благовещенской церкви и в приходском училище учителем 1-го класса. А вскоре, в мае 1821 года, его рукоположили во священника.