Если кому-то все же удавалось выйти в море, он раздавал добытое нуждающимся — «а не нуждающиеся никогда не будут просить» — и оставлял себе столько, сколько нужно, чтобы накормить свою семью. Алеут не ждал от других ни благодарности, ни платы, это было его естественным поведением. «Добродетель это или обычай?» — вопрошает Вениаминов, как будто вспомнив известную поговорку «выдали нужду за добродетель». — «Пусть и обычай, но нельзя не почитать его как в исполняющих, так и в учредивших такое святое обыкновение».
Вениаминов заметил, что алеуты, как и сибиряки, не любили обещать напрасно, но если уж обещали, то исполняли непременно. Он рассказал об алеуте Тараканове с острова Умнак, который подарил ему пару палтусей юколы, когда Вениаминов приплывал на остров, но спутники священника забыли подарок на берегу. Случилось это в августе, Тараканов убрал рыбу и стал ждать случая передать ее отцу Иоанну. Он не съел ее даже в голодные месяцы, в ноябре и декабре, когда в море выходили редко, и в январе передал подарок в целости и сохранности.
Если среди алеутов не было воровства ради обогащения, то не было и обычая судить за воровство и обман. Как-то Вениаминов стал свидетелем редкого явления, случившегося единожды за десять лет его жизни на Уналашке, — суда над алеутом, взявшим чужие торбасы (сапоги из оленьего меха). «Надобно было видеть эту забавную сцену. Бедный виновный стоял безответно, с поникшею головою, а взбесившиеся судьи, то есть все старики и пожилые, каждый порознь и все вместе, как петухи, подбегали к нему и с какими-то жестами, похожими на судорожные движения, делали ему жесточайшие выговоры: что он срамит всех алеутов, что им стыдно теперь приехать в гавань и пр…» Пристыдили — и разошлись. Вот и весь суд.
Размышляя о характере алеутов, Вениаминов пришел к убеждению: алеуты «всегда и при всех положениях довольны своим состоянием, а в случае нужды… надеются на свое терпение». Получается, алеуты — идеальные христиане, если они с рождения отличаются непритязательностью и кротостью? Чтобы у нас не сложилось восторженного и далекого от реальности представления об этом народе, отец Иоанн возвращает нас с небес на землю: алеут, оказывается, доволен своей жизнью оттого, что беспечен и ленив, «не заботится о завтрашнем дне, потому и достает только на один день». Отсюда происходят и незамеченные среди них стяжательство и стремление к богатству. И все же, в чем бы ни коренились причины аскетизма, довольства жизнью и терпеливости алеутов, которые с такой любовью подметил и описал Вениаминов, — эти черты помогали утверждению в них христианских добродетелей. «Терпеливость их и обычай помогать друг другу в нужде, суть такие превосходные качества, при которых очень легко и прочно можно утвердить в них истинное христианство. Материалы превосходны, лишь бы только были руки и средства».
Нельзя сказать, чтобы алеуты совсем не хотели улучшить свое состояние — «это не свойственно человеку. Но это их желание, в сравнении с другими образованными народами, чрезвычайно умеренно, слабо и, можно сказать, ничтожно». Вениаминов не случайно сравнил здесь алеутов с образованными народами. В цивилизации, где всё взвешено, измерено и подсчитано, на алеутов, живущих в нищете, могли смотреть лишь с одной точки — сверху вниз, объясняя их непритязательность неразвитостью: дикарю потому-де ничего не нужно, что он пещерный человек и живет на краю света, а там и взять нечего.
Иное дело «культурные» люди, им всегда есть к чему стремиться, чтобы обеспечить всем необходимым себя и свое семейство. С одним таким «культурным» человеком, который, наверное, тоже искал достатка для своей семьи, Вениаминов встретился в Петербурге в 1840 году.
Это был чиновник Духовной консистории, куда Вениаминов явился для прописки паспорта. Поглощенный государственными заботами sub-ego-cuius, как назвал его Вениаминов (то есть подьячий — sub — под — ego — я — cuius-чей), будто не замечал сидевшего перед ним священника. А между тем отец Иоанн, по собственному признанию, «не без греховного помысла» рассчитывал на внимание — по Петербургу уже ходили о нем слухи, его называли не иначе как «Вениаминов-американец», к тому же не заметить могучего роста осанистого батюшку с наградами на груди — редко встречающимися у священников его возраста наперстным крестом и орденом Святой Анны — было невозможно.
— Что вам надобно? — наконец, устав не замечать посетителя, обратился к нему чиновник.
— Я из Америки, прошу прописать мой паспорт.
Напрасно Вениаминов рассчитывал на внимание, известность и внушительный вид — этим подьячих не пронять, у них свое мерило значимости. Чиновник молча положил паспорт на стол и начал сверху накладывать бумаги, демонстрируя сверхъестественную загруженность.
— Господин столоначальник! — не выдержал отец Иоанн. — Сделайте одолжение, не задерживайте меня, я еще должен успеть сегодня с визитом к митрополиту и обер-прокурору Синода.
Не поднимая глаз от бумаг, чиновник буркнул безо всякого почтения:
— И без вашего паспорта много дел, — и начал очинивать гусиное перо. Обмакнув его в чернильницу, он вывел на листе бумаги цифру «25» — и придвинул листок священнику. К этому времени Вениаминов-американец знал уже все диалекты алеутского и колошского языков, составил словари и написал грамматику, умел говорить на латыни с католиками-миссионерами на богословские темы, научился договариваться с приказчиками Российско-американской конторы и командирами военных кораблей. И только язык чиновников-мздоимцев остался ему незнаком!
Не дождавшись реакции несведущего посетителя, столоначальник зачеркнул «25» и написал «15». Тот продолжал сидеть молча, пораженный столь бесстыдным вымогательством. Когда появилось «по крайней мере 10», отец Иоанн, уже не сдерживая себя, поднялся и грозно навис всей могучей фигурой над тщедушным чиновником:
— Милостивый государь! Я уже доложил, что приехал из Америки, где прожил пятнадцать лет среди дикарей, и сам — дикарь! Я сейчас войду в присутствие без вашего участия и сам доложу о себе!
— Вас оштрафуют, — попытался унять Вениаминова ошарашенный чиновник.
— Да, и деньги пойдут в казну, а не в ваш карман!
Паспорт строптивому батюшке прописали бесплатно. Этот эпизод, смеясь, он рассказал в тот же день обер-прокурору, и тот выслушал, не удивившись. А вот рассказы о характере и обычаях «диких» так пленили главу Синода, что он предложил Вениаминову приходить к нему в любой день без всякого доклада.
Рассказывая об обычаях и традициях жителей далеких островов и Аляски, отец Иоанн нередко задумывался над тем, насколько полезно этим народам просвещение. Он и о самом просвещении много размышлял, сравнивал его с образованием, явно различая их. Просвещение он понимал не как образование одного ума, но как нравственное совершенствование, иначе зачем нужны познания? Как писал Вениаминов, улучшится ли нравственное состояние «дикаря», когда он узнает, что не солнце вращается вокруг земли, а наоборот? И принесет ли пользу алеутам знакомство с привычками и обычаями цивилизованных народов? «Счастливее ли будет дикарь в быту своем, когда он из звериной шкуры переоденется в сукно и шелк, а в то же время переймет с ними и все злоупотребления производителей и потребителей?» Не следует думать, что Вениаминов призывал оставить усилия распространения христианства и образования в Америке, нет, он говорил о том, что положительные стороны просвещения всем известны — алеуты больше не убивают своих рабов, прекратились междоусобные войны, они обучились грамоте, ремеслам, огородничеству, их пища стала разнообразнее, а сами они чистоплотнее. Но он выражал опасение, что, приучая алеута к чистоплотности, не содрать бы с него «и природной его кожи, и тем не изуродовать его. Надобно выводить дикарей из мрака невежества на свет познаний, но осторожно, чтобы не ослепить их и может быть навсегда. И искореняя… ложные правила их нравственности, не сделать их совсем без правил».
Каких изменений Вениаминов опасался? Увидев роскошь, какой прежде не знали, и не имея возможности улучшить свою жизнь, алеуты познакомились с чувством зависти, научились жаловаться и унижаться, а ведь раньше, замечал Вениаминов, они стыдились подобных проявлений. Прежде они имели обычай делиться последним куском рыбы, не думая о завтрашнем дне, «ныне просвещение им внушает: помни, что ты — отец семейства, ты должен заботиться о них». Они научились новым ремеслам, но стали забывать прежние, национальные — виртуозное управление байдаркой, промысловую ловлю морского зверя и даже свои многовековые приемы врачевания.
Но главную беду он видел в другом: «Прежде они свои обычаи исполняли строго, тех, кто нарушал их, ожидало всеобщее презрение и даже смерть». Теперь они узнали новые правила нравственной жизни, но вместе с ними познакомились и с необязательностью их исполнения, снисходительным отношением культурных людей к собственным слабостям и стали перенимать это снисхождение. «И алеуты привыкают пользоваться всеобщей амнистией». Вот что волновало и тревожило отца Иоанна, заставляло испытывать сомнения в необходимости изменять жизнь алеутов с «дикой» на «цивилизованную», если в последней он видел все меньше исполнения нравственных законов и все большее оскудение веры.
Миссионерство сродни учительству. И то и другое по своей сути есть служение, бескорыстное несение тягот, и положительный результат этого нелегкого труда совсем не гарантирован. Зато если случается успех, он всегда очевиден, и тогда деятельность миссионера и учителя можно уподобить выезду на улицу с двусторонним движением: появилось встречное — маршрут выбран правильно, нет — произошла ошибка. И кто же в ней виноват? Если миссионер или учитель не был услышан, значит, не нашел нужного слова и верного подхода, и как бы ни тщился он выказать свое красноречие и ученость — обречен слушать лишь звуки собственного голоса. Хорошо, если в тишине, а то и в грохоте школьного шума, в случае миссионерства — побиваемый аборигенами, не понявшими его проповеди. Какой же подход верный? Когда говоришь лишь о своем — даже на их языке или через переводчика, — отклика не жди. А вот когда о их жизни, о том, что их волнует и беспокоит, о их сомнениях и переживаниях, — тогда появляется шанс быть услышанным.