Каспий, который в древности называли Хвалынским морем, и Астрахань еще в далеком XVI веке стали южными форпостами России. Там хозяйничали казаки, селились отставные солдаты и однодворцы и на степных приволжских берегах проживали вместе русские, татары, калмыки, греки, выше по Волге получали земли при Екатерине Великой немецкие колонисты.
Астрахань была полуевропейским, полуазиатским городом. Золотые кресты древних соборов Астраханского кремля соседствовали с полумесяцами на куполах мечетей, дома русских, весело глядящие на улицы окнами с разукрашенными ставнями, чередовались с домами татар, которые скрывали от посторонних глаз глухие заборы. По немощеным улочкам катили щегольские коляски, сновали купеческие тарантасы, тарахтели татарские телеги, скакали всадники верхом на лошадях и неспешно ступали груженные тюками верблюды.
Добавляло экзотики и близкое соседство с Персией: астраханские мужчины носили шелковые халаты, в домах висели ковры, рядом с которыми стояли низенькие оттоманки со множеством подушек, а на них сидели хозяин с гостями, сложив ноги калачиком. Все это многообразие напоминало пестрое восточное покрывало, разноцветные нити которого, переплетаясь, создавали неповторимый узор. Мичман Загоскин не раз вспоминал на Каспии строки из поэмы Пушкина:
Какая смесь одежд и лиц,
Племен, наречий, состояний.
Вскоре он и сам ощутил своеобразие природы низовьев Волги, где у самого Каспия она делится на множество рукавов, образуя затоны, в которые по весне приходит нереститься осетр, почувствовал в полной мере маету полуденного зноя, когда и дождь не приносит желанной прохлады, услышал таинственную, загадочную тишину затонов, покой которых нарушают лишь шуршание камыша о днище лодки да крики фазанов, увидел серебро сверкавшей на солнце чешуи двухаршинных осетров, едва выловленных и тотчас разделанных на берегу. И узнал, каково это, когда вездесущий песок хрустит на зубах, забивает глаза и нос, просачивается сквозь ставни, едва задует юго-восточный ветер.
Мичману предстояло принять под свое командование шкоут — так в Астрахани называли «всякое мореходное судно, подымающее более 1000 четвертей муки». Это он напишет потом, спустя много лет, а когда в 1826 году отправился на поиски своего шкоута, то понятия не имел, как выглядят торговые суда. Проехав 20 верст от города, как было указано в предписании, он не нашел ничего похожего на «Святую Марию» — так назывался его шкоут. Следующие десять верст он «бестолково мыкался в многочисленных рукавах Волги, заплывая из одного ее колена в другое». Когда, наконец, встречные указали командиру его корабль, «кровь хлынула мне в голову, кажется, я покраснел». «Как теперь помню эту корму с двумя окнами, украшенными резьбою», точно в крестьянском доме Московской или Владимирской губернии, под окнами две фигуры «с открытой грудью, с рыбьими хвостами, с когтями и коронами на головах держали рог изобилия: цветы, рыбы, животные, всякая дрянь сыпались из него в пространство между окнами». Под стать корме были и мачты — на клотике грот-мачты восседал петух с распущенным хвостом, похожий на фазана. Здесь же, на баке, жил и настоящий петух, служивший будильником. Да, не таким мичман представлял в мечтах свой первый корабль. Как же он предстанет на мостике этакой разукрашенной посудины перед знакомыми офицерами в Астрахани? А если его и барышни увидят? В тот момент он, наверное, пожалел, что не остался служить на Балтике.
Каюта командира по живописности не уступала корме: посреди райского сада гулял персидский шах в окружении оленей, волков, коров и собак, а на стене, рядом с кроватью под пологом, «была изображена Сусанна, выходящая из купальни в натуральном неглиже», и подглядывающие за ней старцы, которые сидели «в персидских папахах с отверстыми ртами, выпускающие каждый по ярлычку с подписью: чохякши» — что означало полное одобрение. Если на палубе мичман изумлялся и краснел, то при виде каюты расхохотался.
После осмотра корабля пришла очередь его знакомства с командой. На шкоуты набирали вольнонаемных рабочих, которых именовали «мазуры». Когда команда выстроилась на палубе, то мичман увидел «поэму Пушкина „Разбойники“ в лицах». Кого там только не было! — татарин, калмык, армянин, астраханский мещанин, однодворец, бурлак и «чиновник 14 класса, зарекшийся не пить и не отыскивать бесчестья». Одеты они были кто во что горазд: бурлак в красной рубахе, чиновник в платье, забрызганном чернилами, калмык «почти безо всего».
Возглавлял эту разношерстную компанию лоцман, высокий, лет тридцати мужчина с красиво подстриженными в скобку волосами и окладистой бородой. Александр Михайлов — так звали лоцмана, уроженца Астрахани — одет был в красную персидского шелка рубаху, синие шаровары, заправленные в сапоги, на плечи по местной моде был накинут синий халат, рукава и полы которого оторачивал розовый коленкор.
Выяснилось, что Михайлов неграмотный, но его неграмотность не так удивила мичмана, как способность лоцмана обходиться без карты.
«— А как вы плаваете? — изумленно спросил выпускник морского корпуса.
— Да вот, барин, по лоту да по горам, — отвечал лоцман. — Кавказ куда далече виден».
Вскоре мичман убедился в справедливости поговорки о том, что одежка, по которой встречают, еще ничего не говорит о дельности человека. Народ в его команде был все здоровый, работящий, кроме чиновника, но и того приспособили к делу — «он служил им вместо гуслей». А лоцман оказался настоящим самородком мореходной науки. Он не только знал наизусть все россыпи и середки — так называли на Волге речные мели в устье и в середине реки — но и учил мичмана местному диалекту, без знания которого начинающему капитану пришлось бы туго.
«— Скоро ли дойдем мы до Харбайского селения? — спросил я лоцмана.
— Да вот пройдем ерик, что налево-то, потом обогнем вот тот рыночек, тут и видно будет Бирючью косу, а тут и ям и брандвахта; да когда б не могильный бугор, так с этого же яра можно было бы видеть карантин».
На каждое слово требовалось объяснение. Ериком называли на Волге малый проток, рыночком — речной мыс, яром — крутой берег, а ямой или ямом именовали глубокое место, окруженное со всех сторон отмелями. На Аляске Загоскин нет-нет да и вставлял в описание американской жизни астраханские словечки, называя заимки «караван-сараями», а речные отмели «середкой». Вскоре он привык и к своему шкоуту, и к новому месту, научился вязать сети и не бояться укусов змей, спасаться ночью от гудящих комаров в пологе и даже получать удовольствие от местной кухни: «уха из стерлядей с пельменями, жареная осетрина составляли простой их обед». От такого «простого обеда» не отказались бы не только в его родной Пензе, но и в самой столице, и как, должно быть, часто он вспоминал его в голодном походе на Аляске!
Водить корабли на Каспии оказалось делом непростым, особенно шкоуты, которые «плавают, как летают гуси — только по прямому направлению». Опытные моряки знают, какой ветер несет отраду, а какого нужно опасаться. На Черном море осенью и зимой свирепствует бора, погубившая немало людей и кораблей, на Байкале с севера гонит волну баргузин, на Аляске пробирает до костей близзард, и на Каспии нет-нет да и потянет с русских равнин холодком. Зато с юго-востока летом всегда веет теплый и легкий ветерок — не ветер, удовольствие! Астраханцы именуют его «чурешнин». «Почему так?» — спросил Загоскин и получил ответ: «Персы пекут лепешки-чуреки, потому и ветер оттуда называют „чурешнин“».
Но случались на Каспии и шторма. «…Море кипело, облака то в исполинских размерах, то раздробленные, напирали, гнали друг друга, невозможно было поставить паруса, править их по курсу, при ужасных рысках судна мы черпали воду то наветренным, то подветренным бортом…» Там молодой командир узнал всю справедливость еще одной поговорки: «Кто на море не бывал, тот Богу не маливался…» После того шторма даже некрещеный калмык обещал поставить свечку Николаю-угоднику.
В июле 1826 года Персия объявила войну России. 60-тысячная персидская армия, возглавляемая Аббас-мирзой, вторглась на территорию Нагорного Карабаха. После того как Персия в 1813 году утратила Восточное Закавказье, Британия всячески подстрекала шаха к войне с Россией. Шах колебался, но денежная субсидия в 200 тысяч туманов помогла ему принять решение, и вскоре в портах Персии уже выгружали оружие с английских кораблей.
Боевые действия на Кавказе против персидской армии вел 12-тысячный Отдельный Кавказский корпус под командованием Алексея Петровича Ермолова, а с 1827 года руководство корпусом принял генерал Иван Федорович Паскевич. Суда Каспийской флотилии доставляли из Астрахани боеприпасы и продовольствие в порты Сальяны и Божий Промысел на Куре. «Персидская война открыла новую деятельность в Каспийском море, — вспоминал Загоскин, — все купеческие суда жителей Астрахани наняты были казною». Поступил в распоряжение командования и шкоут «Святая Мария».
В июне 1827 года Загоскин вышел с грузом из Астрахани, направляясь в Сальяны. Порт охраняли всего две роты Каспийского батальона, которых персы отрезали от расположения основных войск корпуса, и они, сидя без боеприпасов и продовольствия, со дня на день ожидали нападения персов, знавших об их бедственном положении. Надо ли говорить, что Загоскина на его шкоуте каспийцы встретили как ангела-хранителя.
Получив боеприпасы и подкрепление, офицеры предложили мичману сделать попытку прорваться к нашим войскам. Вооружение шкоута составляли фальконет и пушка на носу — не ахти какая мощь, но Загоскин «брызнул в них картечью — они удалились на благородную дистанцию» — так он шутливо описал это удалое дело. Артиллерии у персов не было, атаковать они не решились, и вскоре шкоут, поднявшись вверх по Куре, достиг расположения отряда полковника П. Е. Кромина.
В сентябре Загоскин вновь совершил рейд по Каспию: доставил припасы из Астрахани в Сальяны, на обратном пути забрал груз из Баку и вернулся в Астрахань. Участие мичмана Загоскина в боевых действиях Николай I отметил выражением ему «высочайшего благоволения», медалью «За персидскую войну» и выдачей в 1832 году годового жалованья.