Главный правитель Русской Америки А. К. Этолин посоветовал Загоскину взять с собой креолов — сыновей русских и туземок — как более привычных «к бродячей жизни и недостатку пищи», и лейтенант, у которого еще не было опыта в организации экспедиций, последовал этому совету. И только в походе увидел, как велика разница между креолами, выросшими в Новоархангельске и привыкшими жить на обеспечении компании, и теми, кто с детства учился выживать.
Из первых получались хорошие исполнители; они работали в порту и служили матросами на кораблях, но не умели охотиться, управлять байдарой и уж тем более делать ее. Вторые умели всё: ставить ловушки и добывать зверя, плести сети и ловить рыбу, шить из шкур одежду и обувь, заготавливать впрок провизию, лечить заболевших и раненых травами и кореньями — словом, они и сами не пропадут, и другим пропасть не дадут, с ними в предстоящих испытаниях шансов выжить намного больше. Загоскин обратил внимание, что и туземки не только умело вели домашнее хозяйство, но и ловко управляли байдарой и ловили рыбу не хуже мужчин, тогда как замужние креолки из Михайловского редута не смогли ответить на самые простые его вопросы: сколько хлеба выпекается из пуда муки, сколько мыла уйдет на стирку определенного количества белья? «Не знаем-с, — говорили они, — хлеб мы получаем готовый от хлебопека, мыла дают, сколько выйдет».
Эти молодые особы были выпускницами женской школы, основанной в 1837 году супругой главного правителя колоний И. А. Купреянова. Там их научили ловко вальсировать, грациозно плясать французские кадрили, прекрасно вязать шарфы, косыночки, шапочки и читать «Мертвые души» Гоголя. Загоскин порицал такое никчемное для Америки воспитание. После отъезда Купреянова из колоний школьную программу пересмотрели. «В настоящее время каждая воспитанница учится шить и выделывать птичьи шкуры, кишечные камлеи (непромокаемую промысловую одежду из кишок морского зверя. — Н. П.), плесть из травы и кореньев различную домашнюю утварь, рогожки и прочее, что весьма полезно женщине, которой предстоит разделять труды своего мужа на родине», — заметил Загоскин.
По его наблюдениям, «нецивилизованных» алеутов и эскимосов, умеющих выживать в суровых условиях Аляски, с каждым годом становилось всё меньше, и причиной тому было их соседство с русскими: «Христианская вера сблизила алеутов по духу с нами; наши обычаи с жадностью перенимаются ими». Об утрате самобытности местных племен сокрушался и отец Иоанн Вениаминов (позже епископ Иннокентий), тщаниями которого алеуты перенимали новую веру и новые обычаи. Но что-либо изменить было трудно: соседствующие этносы либо смешиваются, рождая особую, оригинальную культуру, как, например, в Латинской Америке; либо один полностью поглощает другой, как случилось с жившими когда-то на Эльбе славянскими племенами, исчезнувшими во времена немецкой колонизации; либо, что бывает нечасто, оба этноса сохраняют свою идентичность, взаимно обогащая друг друга, как, скажем, татарский или башкирский с русским.
Гибкая политика компании и осторожное, без принудительного навязывания веры, миссионерство святителя Иннокентия позволили местным племенам войти в мир православия, сохранив свои культуру, язык и обычаи. В верховьях Кускоквима до сих пор существует деревня, в которой фамилии индейцев звучат совсем не по-американски: Николай, Деннис, Исай, Григори, Васили, Петруска (Петрушка) и Илуска (Илюшка); да и сама деревня, где проживает менее сотни человек, называется Николай. Даже спустя полтора столетия после продажи Аляски лингвисты обнаружили в местном языке, на котором говорят пожилые жители деревни, много русских слов: Бог, икона, Пасха, сухари, мука, масло, банка, бочка, бутылка, ключ, карты… Потомки крещеных аборигенов бережно хранят русское наследие и гордятся им. Недаром на языке их предков белый американец назывался просто «гуссук», а русский — «гуссукпиак», что означало «истинный белый человек».
В экспедицию вместе с Загоскиным отправились четверо креолов: Николай Шмаков, Тимофей Глазунов, Прокопий Вертопрахов и Павел Акляюк — все «охотники», то есть добровольцы. Лейтенант особо отмечал, что никого не заставлял идти. Пятый тоже вызвался сам — матрос 15-го флотского экипажа Яков Махов, денщик Загоскина; он вполне мог остаться в Новоархангельске, но «не решился отстать» от своего офицера и предпочел отправиться вместе с ним. Шестого, креола Григория Курочкина, который знал языки местных племен, приняли в команду на Кадьяке. Курочкин был крещен и обучен грамоте, служил дьяконом в кадьякской церкви. Для экспедиции личность толмача имела огромное значение; по его образованности, отмечал Загоскин, «можно было судить о верности передаваемых им сведений».
Компания выделила на снаряжение экспедиции 3051 рубль 834/7 копейки серебром. Большая часть этой суммы была потрачена на закупку инструментов: хронометра, секстанта, компасов, термометров, — а также оружия, съестных припасов и одежды. Покупали и товары для обмена с туземцами: крупный красный и белый бисер, табак и цукли (особый вид раковин, добываемых на островах Королевы Шарлотты). После завершения экспедиции все приборы и оставшиеся товары были возвращены компании; туда же были переданы и приобретенные у туземцев меха, так что поход Загоскина еще и принес прибыль в 655 рублей.
За два года и четыре месяца экспедиции компания заплатила Загоскину четыре тысячи рублей жалованья — столько получали чиновники в Охотске, на Камчатке и в Русской Америке — и премию в 1714 рублей. Однако богатым он не стал — даже наоборот: в экспедиции он истратил из собственных средств тысячу рублей на покупку продовольствия, предметов быта, оружия и украшений местных племен для своей коллекции, награждение команды и приобретение подарков туземцам, а жалованье отправлял своим сестрам Варваре и Прасковье для уплаты долгов после смерти отца.
К казенным деньгам Загоскин относился рачительно, лишнего не тратил, где мог — экономил. Как-то на «Охотске» сломался судовой хронометр, и епископ Иннокентий, плывший на том же корабле из Новоархангельска, починил его. Загоскин наблюдал за его работой, расспрашивал. «Я пригляделся к делу и, с малолетства привыкнув точить разные мелочи, имел всегда при себе несколько небольших инструментов». Когда в походе у Загоскина сломался карманный хронометр, он вспомнил уроки владыки Иннокентия и починил механизм. «Напоминаю собратиям по службе, — писал лейтенант, — что многое то пригодится в жизни к делу, что как бы забавою служило нам в детстве».
Четвертого мая 1842 года бриг «Охотск» поднял паруса. Предстояло пройти от Ситхи до Алеутских островов, затем, минуя мыс Румянцева, войти в залив Нортон, выгрузиться в редуте Святого Михаила, где Загоскину надлежало отдать распоряжения о подготовке припасов для экспедиции, а самому на бриге следовать на север, в залив Коцебу, чтобы отыскать место для поселения в заливе (как говорили местные, губе) Эшшольца.
Оставляя за кормой Новоархангельск, бриг быстро вышел на ветер и через десять дней достиг островов Шумагина. 19 мая зашли на остров Унга, сдали товары и приняли «пушной промысел» компании. В праздник Вознесения сошли на берег на Уналашке, где пробыли несколько дней. Затем миновали остров Святого Георгия и 8 июня бросили якорь в гавани острова Святого Павла.
Обычно к началу календарного лета Бристольский залив очищался от льда; но зима 1842 года, по мнению старожилов, выдалась самой суровой за последние 20 лет, и в первых числах июня лед едва тронулся. Теперь команда у лееров завороженно смотрела, как течение кружило по заливу ледяные глыбы, прибивало их к острову и они теснились у берега, напирали, истово сокрушая друг друга, а набежавший ветер уносил обломки всё дальше в залив. Это было восхитительное и одновременно жуткое зрелище торжества стихии, которую человек вряд ли сможет когда обуздать; даже солнце, точно залюбовавшись редкой картиной, не торопилось уйти на покой, продлевая и без того долгий июньский день.
На закате в гавань вошла груженая байдара — прибыл с провизией управляющий островом немолодой, но крепкий и бодрый креол Шапошников, которого Загоскин назвал «почтенным стариком». Команда приступила к работе: поднимали на борт свежую воду, китовое и сивучье мясо, яйца морских птиц, в изобилии гнездившихся на острове, — пять часов ушло на погрузку. Между делом пересказали управляющему вести из Новоархангельска, а от него узнали местные новости, и они оказались нерадостными: лед только четверо суток как оторвало от острова, нечего и думать идти дальше на север.
Пока стояли в гавани, Загоскин прикупил шкуры морского льва — сивуча. Из них алеуты изготавливали камлейки и непромокаемые голенища для сапог-торбасов, подошвы подшивали кожей с ласт — ее ребристая, морщинистая поверхность не скользила и была удобна для ходьбы по прибрежным камням.
Ожидая, когда залив очистится ото льда, командир приказал лечь в дрейф. Десять суток в густом, как кисель, сыром и холодном тумане экипаж брига и команда Загоскина развлекались тем, что ловили треску на удочку, смотрели, как ударялись на лету о паруса и падали на палубу чайки и конюги, а еще вкушали дары моря. «На Уналашке, — вспоминал Загоскин, — я отведывал китовое мясо, которое вкусом и видом, показалось мне, подходит к говядине. Здесь на бриге угощали нас каждодневно студнем и соусом из сиучьих ластов. Из рук повара-художника, конечно, сиучьий ласт займет не последнее место на столе гастронома, но, приготовленный полуалеутом, не теряет той особенности, которая свойственна мясу всех животных, питающихся произведениями моря». Под соусами тогда понимали не подливки, как в современной кухне, а сами блюда, мясные и рыбные, приготовленные с овощами; для тех голодных мест соус и студень были настоящими деликатесами.
Наконец заметно потеплело, задул юго-западный ветер, термометр показывал летнюю, такую долгожданную температуру плюс 19 градусов. Казалось, о льдах можно забыть, и бриг взял курс на север. До острова Святого Лаврентия оставалось не более 70 миль, когда с борта увидели не отдельные льдины, а «необозримые равнины неподвижного льду». Бриг — не ледокол, и пришлось вновь повернуть в море и ждать.