наущаемы злым духом на худые дела. Что, если мы все уснем, а вас злой дух подучит убить нас?» — «Да, так, — отвечали туземцы, — пожалуйста, держи караульщика: ты и нас сохраняешь от худого дела».
И дело здесь было не в одной лишь бдительности — он считал заботу о нравственности туземцев долгом русских и объяснял почему: «Мы приняли их от купели, и на нашей совести лежит обязанность утвердить их в духе истины». Положение восприемника при крещении налагало на него определенные обязательства, и Лаврентий старался не забывать о них. Доверчивостью туземцев он не пользовался, но доверие к туземцам имел — оно одного корня со словом «вера», и действовал в соответствии с русской поговоркой: «Доверяй, но проверяй».
В бассейне реки Уналаклик проходил самый оживленный торговый путь, который связывал приморье с материковой Аляской. Делили эту территорию племена эскимосов и индейцев-атабасков (атапасков). По внешнему виду, языку, нравам и обычаям местные племена были схожи с племенами Кенайского залива, которых русские называли улукагмюты или кенайцы. Этот вывод Загоскин делал весьма осторожно, с оговоркой «кажется»: «Но чтоб точнее определить их сродство, потребно более ознакомления с этими племенами. Это предстоит будущим исследователям материка».
Свои возможности как ученого-исследователя он оценивал скромно, сетовал на недостаток знаний, тем не менее добросовестно заносил в журнал всю добытую им информацию — для специалистов. Благодаря проделанной им кропотливой работе были уточнены названия одних и тех же географических объектов на разных языках, он нанес их на карту и рассчитал расстояния между ними. При этом Загоскин, как человек наблюдательный, брал в расчет и характер туземцев, и манеру описания ими пройденного пути. При подсчетах туземец непременно загибал палец — но это могла быть и остановка, когда он садился, чтобы выкурить трубочку, и день перехода — думай, как хочешь. Если не принимать во внимание этих особенностей, можно сделать поспешные и неверные выводы, считал Загоскин.
Жители приморья называли эти племена инкиликами, сами они именовали себя «ттынайцы-хотона», что означало «люди по преимуществу». Насколько самоназвание соответствовало действительности, Загоскину еще предстояло оценить. Из рассказов, услышанных в редуте, он знал о богатстве этого края и его самых известных торговцах — Мускуа, Тумачугнаке и Игудоке. Эти ловкие люди скупали меха у местных племен и привозили их на продажу в редут, каждый — до пятисот бобровых шкур в год. Но когда компания решила основать поселения поближе к Квихпаку, чтобы взять местную торговлю в свои руки, хитрые торговцы прибегли, как выразился Загоскин, «к политике Макиавелли»: они предложили быть проводниками и коварно «четыре зимы водили наши отряды на Квихпак, скрывая легчайший и ближайший путь к Нулато». Но и служащие компании тоже оказались не лыком шиты — Малахов уговорил мальчика-туземца, не ведавшего о торговых войнах Аляски, показать ему так тщательно скрываемый путь.
Однако и после раскрытия секрета инкилики продолжали свою лицемерную политику — сохраняя торговые отношения с редутом и даже завязав родственные отношения со служащими, они одновременно то подговаривали другие племена нападать на «белых людей», то наущали их красть товары. И при этом всегда действовали чужими руками, чтобы в случае неудачи остаться в стороне.
Ловкие, сильные и изворотливые инкилики, оседлав торговый путь на Квихпак, сами не охотились, рыбу не ловили, их единственными занятиями были торговля и шаманство. «Не будучи разборчивы в способах обогащения, то, чего не имеют возможности вышаманить и выторговать, берут насильственно или платят по произвольной цене».
С одним из таких «шаманов-обманщиков» Загоскин познакомился в походе. Мускуа следовал вдоль Квихпака со своим семейством, скупая по туземным жилам меха в обмен на белужий жир, оленину, белый и красный бисер по самой низкой цене. Одни нарты тащили нанятые им старуха и мальчик лет тринадцати в упряжке с собакой, вторые — жена Мускуа вместе с другим нанятым мальчиком, лет шестнадцати, годовалая дочка торговца сидела в нартах, двое его сыновей — шести и восьми лет — шли за нартами на лапках. Сам Мускуа шагал налегке с ножом, посаженным на древко, луком и колчаном за спиной.
Когда Загоскин, уже слегка понимавший местный язык, заговорил с ним о торговле, тот откровенно рассказал о своих уловках, не скрывая обмана и «смеясь над простотою и доверчивостью своих квихпакских соплеменников». Они вообще были людьми веселыми, эти инкилики, чем по наблюдениям Загоскина, приметно отличались от жителей приморья. «Перед сном, пока варилась у нас каша и семья Мускуа поджаривала на палках мороженую рыбу, сопровождавшие нас двое туземцев и мальчики нашего спутника плясали перед огнем под звуки разнообразных животных своих напевов, даже малолетние не отставали, несмотря, что целый день были в ходьбе и, казалось, должны бы устать».
Начало января чуть увеличило световой день и принесло морозы за 20 градусов. Дорога пошла по гладкому насту тундры, где лишь изредка попадались небольшие перелески. За семь часов светового дня проходили по 11 миль, останавливаясь лишь для отдыха собак. Компас показывал направление на северо-восток, ориентиром служила приметная, высотой более 800 футов сопка с трудно выговариваемым названием Ццыцека, которую русские именовали Веселая. Издалека она походила на покатую крышу дома, с запада ее омывала речка Тоукатль или Ццыцека-тойна, то есть Малая Ццыцека. Малахов в 1838 году, достигнув ее вершины, на другой день вышел на Квихпак — по этой ли или по какой другой причине ее назвали Веселой, Загоскин не уточнил.
После 5 января еще похоладало — сначала до минус 30 °C, а 7 января под вечер температуру замерить не удалось — ртуть в градуснике замерзла и превратилась «в густое тесто». Ртуть замерзает при температуре минус 38 °C, в такие холода и привычные к морозам туземцы не выходят из дому. Мерзлый снег, как сталь, резал деревянные полозья нарт, крошился, не давал нартам скользить, и без помощи людей собаки не могли их даже сдвинуть с места. Да и не хотели — они тоже мерзли, при каждой кочке или выбоинке ложились на снег, сворачивались кольцом и утыкали свои замерзшие носы в пушистые хвосты. Чтобы их подбодрить, приходилось давать им не по одной, а по две юколы.
Сменяя друг друга, впереди шли нанятые топтальщиками туземцы, но они скоро выбивались из сил, и тогда подключалась вся команда, а порой и впрягались в одну лямку с обессилившими собаками. Загоскин шел рядом с передней нартой и прорубал топором просеку в густом кустарнике. Пока идешь — еще куда ни шло, вспоминал он, «чуть остановился, мороз пробирает до костей» и опасно даже снять рукавицу.
Семейство Мускуа уже не плясало у костра по вечерам, а рано укладывалось под большие оленьи одеяла, сшитые мехом внутрь. Впрочем, и огонь на таком морозе согревал плохо — он «не высился пламенем и едва обхватывал костер». Особенно худо приходилось старухе и ее сыновьям-подросткам, чтобы не замерзнуть, они подходили к костру, и люди Загоскина, сжалившись, отдавали им что-нибудь из своей запасной одежды.
Спустя пять дней, оставив за спиной горы, вышли наконец в долину. Перед ними лежала главная река Аляски — вожделенный Квикпак. Его широкое русло далеко, насколько хватало глаз, заметал снег, левый берег, словно траурной полосой, окаймлял обгорелый лес. Правый берег был высок и обрывист, и Загоскин начал было размышлять, как преодолеть его крутизну, но наметенный вольными ветрами снег устроил им такой спуск, что в одно мгновение скатились с горы, не распрягая собак! Преодолев замерзшее русло и почуяв близкое жилье, собаки передовой нарты заспешили по левому, пологому берегу, и Загоскин с толмачом и первыми топтальщиками, много обогнав остальные нарты, в полдень подошел к жилу Хоголт-линде.
В жиле их встретил Тумачугнак, родственник Мускуа, старик хитрый, ловкий, умный. Он уже оповестил всех о приходе «белого тойона», Загоскина ждали — и опасались. Во-первых, цель экспедиции Загоскина туземцам была не совсем понятна; во-вторых, они сознавали свою вину за разграбленный Уналиклик, ожидали наказания и на всякий случай позвали на подмогу родственников из соседнего племени.
Старик пригласил Загоскина в кажим, который на Аляске был чем-то вроде мужского клуба, где обсуждали насущные дела, делали хозяйственные работы, принимали гостей-мужчин и даже устраивали баню. Строили кажим так же, как зимник, с узким и низким лазом и очагом посередине, только размером он был больше.
Когда Загоскин с мороза вполз в кажим, там заканчивали мыться человек сорок мужиков. От испарения, запахов и едкой жидкости, которую туземцы использовали вместо мыла, у него перехватило дыхание — «я был еще новичок». Первым его желанием было ползти назад, но Тумачугнак напомнил о морозе и о том, что другого так жарко натопленного помещения в жиле нет. Встретили лейтенанта настороженно, просьбу старика освободить для гостей лавки как будто не услышали — посмеиваясь, ждали, что же предпримет этот загадочный тойон.
Загоскин знал, что здесь, в этом самом жиле четыре года назад едва не зарезали Василия Дерябина. Его спасло тогда только самообладание — увидев ножи, он не растерялся и бросил несколько патронов в тлевший очаг. Этого оказалось достаточно, чтобы разогнать нападавших. Теперь Загоскину пришел черед показать себя. «Взвилась нагайка, и вмиг правая сторона опустела». Он в первый раз приложил к прянику кнут для самозащиты, и средство оказалось действенно.
Загоскин и его спутники скинули парки, им принесли горячий чайник, и когда гости немного отогрелись, а хозяева успокоились, увидев, что за содеянное наказывать их не собираются, начали дарить по обычаю подарки — мороженых налимов, максунов, нельм, сигов. «Мы разбогатели», — признался обрадованный Загоскин и послал человека варить щербу — горячую похлебку.
Понемногу идущее от очага тепло делало свое дело, глаза смежались и наваливался предательский сон. Но спать в окружении туземцев было опасно — Загоскин позволил уснуть двум своим спутникам, а сам — как ни морил его сон — бодрствовал, вспомнив боевой опыт: «По службе удавалось мне не спать ночи по две и в разъездах против вольницы Талышинского ханства, и под берегом столицы наших колоний, но никогда я не чувствовал такого изнурения. Наконец, принесена варя, сон прошел в еде и разборке некоторых вещей».