1
Люди, до самозабвения увлеченные любимым делом, зачастую не замечают перемен, которые другим бросаются в глаза. Иногда утром, выйдя из дома, они вдруг изумленно останавливаются, увидев, что все вокруг оделось в зелень.
До этого, погруженные в свои дела и думы, они не видели, как набухали и лопались на деревьях почки, как появились маленькие клейкие листики, как дружно и густо пробивалась сквозь бурую прошлогоднюю листву свежая поросль травы. Им казалось, что еще вчера и деревья, и кусты, и лужайка под окнами были блеклыми, серыми, тоскливыми…
Циолковский не замечал многого из того, что происходило вокруг. Даже дети, старшие дети – выросли как-то незаметно для него.
Лишь когда Любаша настойчиво заговорила о нарядах, Варвара Евграфовна заглянула к мужу:
– Костенька, ведь Любаша совсем невеста…
Так было и с Игнатиком. Робкий и послушный, он рос незаметно, словно его и не было в доме. Зимой большую часть дня проводил в гимназии, а вечера у товарищей, где было спокойней приготовлять уроки.
Учился Игнатик прилежно, но особыми способностями, исключая математику, не выделялся. Когда наступило время ехать в Москву, в университет, дома вдруг все осознали, что Игнаша стал взрослым и выходит на «стезю жизни».
Начались сборы, волнения, причитания…
– Ох, Игнаша, Игнаша, – всхлипывала мать, – как же ты будешь жить в Москве? Ведь нигде не был, ничего не видывал… Мы считали тебя маленьким…
– Все будет хорошо, мамочка, – негромко, но твердо отвечал Игнат, – я уж присмотрелся к жизни, не пропаду. Будем жить вместе с Колей Стрешневым.
– На Колю только и надежда. Он самостоятельный, умеет за себя постоять. Держись, Игнаша, около него. – Коля всегда поможет.
2
Хороши в Калуге тихие августовские вечера. Город замирает и сладко дремлет, прислушиваясь к плавной, воркующей музыке, доносящейся из городского сада.
В саду много гуляющих.
От главного входа, где дежурят городовые у полосатых будок, тянется широкая аллея с раскидистыми столетними липами к крутому обрывистому берегу Оки. По ней неторопливо движутся два встречных потока гуляющих. Тут и дородные купчихи, в переливающихся, многоярусных юбках, со степенными бородатыми мужьями в поддевках из тонкого сукна и в сапогах с лаковыми голенищами. Тут и бравые кавалерийские офицеры и барышни в модных широкополых шляпах; гимназистки в накрахмаленных передниках, юнкера, гимназисты, реалисты, студенты, учителя и разный чиновный люд.
На обрыве, обнесенном чугунной оградой, тоже много гуляющих. Отсюда видно, как по сонной Оке движутся лодки, как вдалеке, за лесами, угасает закат…
В глубине сада духовой оркестр играет старинные вальсы, с реки доносится звон гитар.
В самом конце парка, над обрывом, в зелени берез затерялась старая беседка. В ней двое, стоят, опершись на перила. Их силуэты отчетливо видны на фоне меркнущего неба. Один невысокий, щупленький, в узкоплечем пиджаке, в шляпе. Другой – рослый, в студенческой тужурке нараспашку, в форменной фуражке, из-под которой падают на лоб густые кудри.
Это Игнатий Циолковский и Николай Стрешнев. Завтра друзья уезжают в Москву и последний вечер в Калуге решили провести вместе…
– Так ты говоришь, Николай, я не стесню тебя, если поселюсь в твоей комнате?
– Полно, Игнаша. Ты спрашиваешь об этом уже третий раз. Ведь мы же друзья! И родители наши – друзья. Как можно сомневаться. – Голос Николая спокоен, тверд, басовит – и это успокаивает Игната. Он некоторое время молчит, как бы что-то обдумывая или вспоминая. Потом начинает разговор неторопливо, певуче:
– Ты говоришь – родители друзья! Это верно. Однако последнее время они почти не видятся.
– Константин Эдуардович дорожит временем.
– Да, он очень занят. Делал воздуходувку, а теперь захвачен новой идеей – изобретает ракету, на которой можно бы летать на другие планеты.
– На другие планеты? – удивился Николай.
– Да! Отец неисправимый мечтатель!
– Почему ты так говоришь об отце, Игнаша?
– Насколько помню себя – отец все изобретает и… ничего не изобрел. Мы мучились, бедствовали, а он – изобретал. Посмотри на мать – ведь она высохла от забот…
– Но ведь теперь, Игнаша, когда Константин Эдуардович перешел на службу в епархиальное училище, вам стало легче.
– Конечно. Жалованье удвоилось, даже утроилось… но и семья выросла.
– Папа и дедушка говорят, что Константин Эдуардович очень талантлив.
– И я понимаю, Коля, что отец незаурядный человек, но его всю жизнь преследуют неудачи. Я думаю – то же будет и со мной. Боюсь – срежусь на экзаменах.
– Полно, Игнаша. Ты выдержишь отлично, у тебя врожденный талант к математике. Об этом отцу говорили учителя.
– Не знаю… Ни во что я не верю, Коля. Всю жизнь я чувствовал себя придавленно и не могу перебороть себя.
– Это не ты один чувствуешь, Игнаша. Порабощен весь народ. Вся Россия!.. Наши отцы боролись с деспотизмом, как могли. Теперь очередь за нами! В Москве я познакомлю тебя с замечательными людьми. Ты найдешь свое призвание, и твое настроение изменится. Дай руку, друг, и вместе пойдем по дороге жизни.
Николай крепко пожал холодную худую руку Игната, и они, обнявшись, пошли туда, где звучала музыка…
3
Проводы Игната несколько отвлекли Циолковского от раздумий над новой идеей. Он вместе с Сергеем Андреевичем Стрешневым ездил на вокзал – провожать Игната и Николая. Благо, недавно от железнодорожной магистрали Москва – Киев, построенной шесть лет назад, проложили ветку в город, и теперь можно было ехать в Москву прямо из Калуги…
Когда поезд тронулся, Игнат, стоявший у окна вместе с Николаем Стрешневым, вдруг отпрянул и бросился к двери. Циолковский подумал, что он хочет ему что-то сказать, быстро пошел по платформе вслед уходящему поезду. Вот Игнат появился в дверях.
– Ты что, Игнаша? Не забыл ли чего? – крикнул Циолковский.
– Нет, нет, папа. Я так… я просто хотел на тебя взглянуть еще раз.
– А что? Что тебя беспокоит?
– Так… Тоскливо… Скажи маме и всем, что я их очень люблю. Очень! Не хочется уезжать… Прощай, папа!
Поезд заскрежетал, загрохотал, и Циолковский не расслышал последних слов.
Вагоны покатились быстро – бежать уже не было смысла. Он достал платок и, махая, еще раз взглянул на встревоженное лицо сына. Оно уплывало и скоро совсем скрылось за поворотом.
Циолковский грустно вздохнул и повернулся к идущему к нему Стрешневу. На душе было нехорошо.
– Игнаша хотел вам что-то сказать, Константин Эдуардович? – беря его под руку, спросил Стрешнев.
– Видимо, хотел… у него были очень тревожные глаза. Он словно прощался навсегда… Уж не знаю, не поехать ли мне в Москву?
– Первая разлука всегда очень впечатляет, Константин Эдуардович. Я по себе знаю. В прошлом году наш Коля тоже очень тосковал. Это пройдет.
– Просил передать матери и детям, что любит их всех. Этого с ним никогда не бывало… Мы, Циолковские, все очень сдержанны в своих чувствах. Игнатик чем-то встревожен. Боюсь, не случилось бы беды…
– Что вы, Константин Эдуардович, Игнаша будет с Колей… Уже в вагоне они начнут жить вместе.
– Дай бог! Этого я больше всего и желаю.
Они вышли на площадь, сели в извозчичью пролетку и, разговаривая, незаметно подкатили к дому Стрешневых.
– Позвольте, это как же я? Мне ведь надо домой.
– Зайдемте на минутку, Константин Эдуардович. Наши будут очень рады. Вы так редко бываете.
– Да помилуйте, когда же? Я ведь сейчас опять захвачен новой идеей… Кстати, хотел вас спросить, Сергей Андреич, вы не помните, какой именно снаряд создавал ваш друг Кибальчич?
– Зайдемте, я постараюсь припомнить все, что слышал.
– Раз так – зайду. Мне очень, очень нужно знать…
Елизавета Павловна встретила гостя как всегда сердечно. За чаем говорили о выросших детях, вспоминали Боровск…
После чая Стрешнев пригласил Циолковского в кабинет, чтоб не говорить о Кибальчиче при жене.
– Ну-с, Сергей Андреич, я жду. Это крайне важно. Я сейчас вынашиваю идею создания снаряда, который бы мог вырваться за пределы земной атмосферы. Помнится, вы говорили, что Кибальчич предлагал аппарат, способный лететь и в безвоздушном пространстве.
– Да, кажется, так… – Стрешнев достал папироску. – Вы позволите?
– Курите, курите, только, пожалуйста, вспомните.
– Говорили тогда, что на его снаряде может лететь человек и, кажется, даже не один.
– А каков принцип его действия?
– Этого я не знаю. Мне ведь с самим Кибальчичем не приходилось говорить о его аппарате.
– Жаль. Очень жаль… – вздохнул Циолковский. – Мне недавно попалась брошюрка инженера Федорова. Он отстаивает принципы реактивного движения, исключая атмосферу, как опорную среду. Это смело, находчиво, важно! Однако технически почти неосуществимо.
– Почему же?
– Он предлагает использовать газы или пар, а где их взять? Ведь не поднимешь же в воздух бак с водой… Может, Кибальчич выдвигал ту же идею, но предлагал другие средства?
– Описаний устройства летательного аппарата Кибальчича в газетах не было.
– Да, обидно! – Циолковский поднялся и стал искать свою шляпу.
– Я вас провожу, Константин Эдуардович.
– Спасибо! Вы же знаете, Сергей Андреич, я люблю ходить один. Иду и думаю. Экономия времени. Прощайте! Заглядывайте к нам… Елизавету Павловну поблагодарите за гостеприимство. Я уж не буду ее беспокоить…
4
Книжечка Федорова была затрепана, замусолена, исчеркана цветными карандашами. Циолковский, кажется, помнил в ней каждую фразу, и все же, вернувшись со службы, брался за нее: перечитывал отдельные места, думал…
В женском епархиальном училище преподавать было несравнимо легче, чем в начальном, где приходилось «воевать» с непоседливыми, шаловливыми малышами.
Более взрослые, богобоязненные девочки на уроках сидели тише. Циолковский меньше уставал и домой возвращался еще полный сил.
Пообедав, он закрывался в своей комнате, читал, и если было не особенно холодно, шел побродить по сонным улицам Калуги. Снежными, дремотными вечерами хорошо думалось…
«Да, Федоров прав, только реактивная сила способна вынести снаряд за пределы земной атмосферы. Очевидно, так же думал и Кибальчич.
Но как создать мощную, устойчивую, газовую струю? Увы! – на это ответа нет. Предложения Федорова использовать газогенератор или парообразователь – решительно не годятся. А что предлагал Кибальчич – никто не знает… Чередующиеся выстрелы, когда-то представлявшиеся мне реактивной силой, – сущая чепуха. Мечты молодости. Тут нужна беспрерывная газовая струя, огромной силы… Видимо, летательным снарядом, способным взлететь за пределы атмосферы, может быть только ракета!..»
С этой мыслью Циолковский уходил гулять, с этой мыслью возвращался домой. С ней ложился в постель – с ней и просыпался…
Ракета не раз являлась ему во сне, он запускал ее, видел ее полет, даже сам летел на ней, рассекая облака, но, просыпаясь, никак не мог вспомнить, из чего она была сделана и как устроена.
Циолковский перечитал в библиотеке все, что было по пиротехнике, и хорошо знал, как приготовляются пороховые ракеты. Но порох, как материал быстро воспламеняющийся, ему казался совершенно непригодным. Нужно было искать другие материалы для создания мощной газовой струп. Циолковский думал. Думал дни, недели, месяцы…
Однажды, вернувшись с прогулки, изрядно продрогший, он подкинул в голландку дров и присел на детский стульчик около огня.
Березовые дрова потрескивали: сладкое тепло разнеживало, клонило в сон. Циолковский поднялся и стал ходить по комнате, размышляя все о том же.
Помнится, Жюль Верн тоже высказывал мысль об использовании при полете на Луну реактивной силы, даже ракет…
Циолковский стал рыться в книжном шкафу и вытащил две изрядно затрепанные книжки в мягких обложках: «Пять недель на воздушном шаре» и «Вокруг Луны».
Обдув пыль, он сел с книжками к печке и стал листать.
«Неужели мне пригрезилось? Ведь его герои летели на Луну в снаряде, который был выпущен из гигантской пушки. При чем же тут ракеты?.. Однако я хорошо, я очень ясно помню. Кажется, они ввинчивались в дно снаряда и, выстреливая, должны были служить амортизатором при посадке снаряда на Луну. Да, именно так. Вот, кажется, нашел…»
Циолковский взял со стола лампу, поставил на пол:
«Николь утверждал тогда, что при ударе о Луну снаряд разобьется, как стекло, а Ардан возражал, что он задержит падение при помощи своевременно пущенных ракет».
«Вот оно!» – радостно воскликнул Циолковский и стал читать дальше:
«И в самом доле, мощные ракеты, имея точкой опоры дно снаряда, вылетая наружу… должны были замедлить скорость его падения. Правда, этим ракетам пришлось бы гореть в безвоздушном пространстве, но кислорода им хватало бы, потому что он заключался в самих ракетах. Ведь извержению лунных вулканов никогда не препятствовал недостаток атмосферы вокруг Луны».
«Вот этого я не ожидал! Действительно пишут, что вулканы на Луне действуют! А кислорода там нет… Мысль о том, что кислород был в самих ракетах, – замечательна! Но все-таки чем же были наполнены ракеты?» – Циолковский снова сел к огню и стал читать дальше:
«Барбикен перед отъездом запасся ракетами в стальных цилиндрах, которые ввинчивались в дно снаряда, снаружи. Их было двадцать штук. Специальное отверстие в диске позволяло зажечь фитили, которыми были снабжены ракеты. Взрывчатая смесь была заранее заложена в каждый цилиндр».
– Вот разгадка! – воскликнул Циолковский, – взрывчатая смесь! – он опять вскочил и заходил по комнате. – Взрывчатая смесь! Взрывчатая смесь! Взрывчатая смесь!.. Впрочем, что же я забываюсь? Это же – фантазия! Фантазия, нужная автору лишь для того, чтобы мягко посадить ракету на Луну.
Он помолчал, подумал, присел в кресло у стола.
«Однако, в этой фантазии есть весьма разумные, реальные мысли. Благодаря системе ракет, вполне возможно снизить скорость снаряда и мягко посадить его на Луну. Вполне возможно! Вполне!.. Однако почему же Жюль Верн, додумавшись применить реактивную силу в конце романа, не подумал об этом в начале? Почему он выстрелил по Луне из пушки? Это же абсурд! Этому никто не поверит. Почему он не послал людей в ракете? Это было бы правдоподобно. Более того, это бы походило на пророчество, на научно обоснованное предвидение!»
Циолковский взглянул на последнюю страницу книги: «Неужели? Роман написан тридцать лет назад? Да!.. Ни я, ни кто другой не смеют упрекать Жюля Верна. И то, что он написал, – удивительно!.. Его научные догадки могут оказать огромную услугу исследователям нашего времени…»
5
В декабре завернули морозы. Циолковский после занятий сидел дома, перечитывал Жюля Верна, думал…
Когда он погружался в мысли, то совершенно не слышал, как шумели в соседней комнате дети.
Не услышал он, как с треском отворилась примерзшая кухонная дверь и кто-то заговорил глуховатым, встревоженным голосом.
Лишь когда постучали к нему, Циолковский отодвинул книгу, встал и, увидев в дверях высокую фигуру Стрешнева, обрадованно поспешил к гостю:
– Здравствуйте, Сергей Андреевич. Очень рад! Спасибо, что навестили затворника. Однако вы так бледны… Уж не заболели ли?
– Благодарствую, со мной ничего… но вот другое…
– Присаживайтесь, Сергей Андреевич. Что же случилось?
Стрешнев тяжело опустился на стул и стал шарить в боковом кармане вицмундира.
– Вот получил письмо… большое несчастье у нас… Лиза совершенно убита… Колю арестовали.
– Колю? Невероятно! Кто же пишет вам?
– Игнатий!
– Дайте, дайте я прочту сам, – дрожащими руками он развернул письмо и стал читать вслух.
– Глубокоуважаемый Сергей Андреевич! Николай меня просил сообщить Вам о несчастье, которое произошло вчера. Во время студенческой демонстрации полиция арестовала нескольких человек, в том числе и Николая. Когда его вели по коридору, он успел крикнуть мне: «Напиши отцу»…
Потом выяснилось, что пока мы бастовали, в общежитиях и на квартирах студентов шли обыски. Наша хозяйка сказала, что у Николая нашли запрещенные книги и подпольную газету «Искра». Больше мне ничего неизвестно. Прошу Вас не волноваться. Все надеются, что арестованных выпустят. Все студенты протестуют. Университет закрыт…
Николая все очень любили. Особенно я. Мне тяжело. Я разделяю Ваше горе и надеюсь на счастливый исход.
Нашим пока не говорите. Я напишу сам.
Глубокоуважающий Вас
– Какое несчастье! Но Коля не один в беде и это вселяет уверенность… Очевидно, будет суд – надо принять меры.
– Я собираюсь в субботу в Москву. И зашел узнать нет ли вестей от Игната?
– Нет, Сергей Андреевич. Он писал очень редко… А об этом – ни слова… Что же с ним? Уж не поехать ли мне с вами?
– Нет, не… если что – я дам знать… Игнатий тихий и робкий, едва ли он принимал участие в забастовке.
– В тихом омуте – черти водятся… Я очень боюсь за него… А Коля? Я так люблю его. Но что же делать? Пожалуй, надо ехать.
– Поеду. Хоть и сам до сих пор на подозрении, а что делать? Извините, что я вас расстроил, Константин Эдуардович.
– Сергей Андреевич! Как можно? Я всей душой с вами. Я сейчас же напишу Игнатику… А вы, если что – телеграфируйте…
6
Когда Стрешнев ушел, встревоженный Циолковский позвал жену, плотно притворил дверь:
– Варя, у Стрешневых большое несчастье.
– Знаю, – спокойно ответила Варвара Евграфовна, с укором глядя в его расширенные глаза, – этакое несчастье не сегодня-завтра может свалиться на нас… Ты, Костя, совсем забыл о детях… Даже не отвечаешь на письма сына.
– Как? Разве Игнаше я не ответил?
– Он очень обижен… Пишет, что ты из-за своих дел никого не замечаешь… Я уж привыкла к этому, но дети?.. Они же нуждаются в ласке и заботе отца. Любаша, как стала учительницей, совсем отбилась от дому… Бывает на тайных собраниях, переписывает какие-то листки и даже во сне бредит социалистами. Долго ли до беды…
– Я ничего не замечал, Варенька, почему же ты не говорила?
– Начинала не раз, да ты все отмахивался… Тебе не до нас. Скоро совсем помешаешься на своих изобретениях.
– Подожди, подожди… Откуда же ты знаешь про Колю?
– Игнаша написал.
– Что же с ним? Жив? Здоров?
– На этот раз беда обошла стороной, он не был замешан… Но что будет завтра – не знаю. Он такой чувствительный, неуравновешенный, неумелый…
– Где же от него письмо?
– Вот, почитай, может, проймет тебя.
Циолковский пробежал письмо, недоуменно взглянул на жену:
– Почему же сразу не показала?
– Вижу, что работаешь – не хотела расстраивать… Ведь ты после каждого расстройства по неделе не можешь прийти в себя.
– Это верно, Варенька, верно. Однако, что же делать? Ведь Игнаша сейчас там один-одинешенек остался, а университет закрыли…
– Откроют, наверное, скоро… Да и Сергей Андреич завтра будет там… Надо ждать…
– Да, да, будем ждать вестей от Сергея Андреича. А Любаше надо запретить эти посещения и прочее…
– Попробуй запрети. Она уж больше матери понимать стала. Ох, боюсь я за нее, Костя. Норовистая, своенравная. И слушать ничего не хочет.
– Я поговорю с ней. Как придет – пошли ко мне. А об Игнате не волнуйся – я сегодня же напишу ему… Правда, я как-то оторвался от детей… Одолели дела, мысли… и конца им не видно… Иди, Варюша, я сейчас же сяду за письмо…
7
Стрешнев вернулся из Москвы угрюмый, с поседевшими висками. Ему не удалось добиться свидания с сыном. Прокурор, у которого Стрешнев добился аудиенции через знакомых, напомнил о «первомартовцах» и посоветовал вернуться домой. Стрешнев боялся, что его вот-вот вызовет директор гимназии и предложит подать в отставку. А у них только в прошлом году родилась дочка…
Циолковский тут же навестил старого друга и всячески пытался успокоить его:
– Может, еще обойдется, Сергей Андреич. Бывает, присяжные оправдывают… А если и осудят на год-два – не страшно… Коля молодой, сильный, он не пропадет. Если б Игнаша попал в такую беду – он бы не выжил… А Коля – молодец. Я за него спокоен.
– Мучительна неизвестность, неопределенность, Константин Эдуардович.
– Конечно, но страшное не грозит. Ведь студенты не покушались на царя, они лишь бастовали…
– Я понимаю, а все же ужасно! Ведь если каторга – всю жизнь исковеркают.
– Ничего, Сергей Андреич, может быть много исходов… подождем.
– Спасибо за сочувствие, дорогой друг. Спасибо! Да, я еще не сказал вам про Игнатия. Он очень переживает. При мне плакал. Очень чувствительный, нервный… Может быть, взять его домой?
– Я писал, звал – не едет… Очень самолюбив и не хочет быть в тягость… – Циолковский поднялся. – Прошу выразить мое искреннее сочувствие Елизавете Павловне и уверить ее, что все обойдется.
Месяца через два Стрешневы получили письмо из Челябинской пересыльной тюрьмы. Николай сообщал, что осужден на три года и теперь движется по этапу в Сибирь. Письмо было бодрое, полное надежд, и Стрешнев поспешил с ним к Циолковскому.
Константин Эдуардович был занят какими-то вычислениями и не услышал, как вошел друг.
Стрешнев, не желая мешать, сел в сторонке на стул. Циолковский исписывал цифрами маленькие листочки бумаги, перечеркивал их и переносил вычисления на другие. Наконец он положил карандаш, потянулся, раскинув руки и встал, чтоб походить.
– А, Сергей Андреевич! Здравствуйте, дорогой друг! Вы давно пришли?
– Нет, только вошел… не решился прервать… Вы так увлеченно работали.
– Да, вот все думаю над ракетой. Много читал, а сейчас прикидываю, подсчитываю… Кажется, я вам говорил о Федорове, предложившем реактивный способ полета? Он предлагал использовать для движения ракеты пар и газы. Но откуда они возьмутся? Его способ не годится. Решительно!.. Жюль Верн описал ракеты в лунном снаряде. Там, как топливо, используется взрывчатая смесь. Какая она, из чего состоит – неизвестно. Но, очевидно, при взрыве выделяются газы, и они-то двигают ракету. Газы от взрывчатых веществ предпочтительнее пара и прочих газов. Они емки и могут дать сильную газовую струю. Вы так считаете?
– Простите, Константин Эдуардович, я не совсем в курсе… Последнее время, вы знаете, я очень озабочен.
– Да, да, конечно, вы извините, что я опять со своими идеями… Так поглощен, что забываю все на свете. Как же с Николаем? Был ли суд? Известно ли вам что-нибудь?
– Участь его решена, Константин Эдуардович, – глубоко вздохнув, сказал Стрешнев, – сослан на три года в Сибирь.
– Вы были на суде?
– Что вы? Какой суд! Сослан по постановлению Особого совещания. Я получил письмо из Челябинска, с этапа. Надо как-то деликатно, чтоб не взволновать его, сообщить Игнатию.
– Да, да, я сам… А вы не захватили письмо Николая?
– Вот оно, пожалуйста.
Циолковский, взяв письмо, надел другие очки, быстро прочел.
– Очень сочувствую вам, Сергей Андреич. Очень. Благороднейший юноша. Жаль… Но все-таки три года – это еще милостиво. Он молодой, сильный. Только вы не убивайтесь и берегите Елизавету Павловну. А Игнаше я напишу. Представляю, как он переживает.
– Спасибо вам за сочувствие, Константин Эдуардович. Верите ли – мы целые ночи не спим.
Стрешнев поднялся и стал прощаться.
– Как, уже уходите?
– Да, пойду. У вас и так мало времени.
– Нет, нет, Сергей Андреич. Я уже кончил и хочу передохнуть. А может, останетесь на чай?
– Спасибо. Лиза там тоскует…
– Да, да, понимаю… Тогда я вас провожу. Вместе пройдемся по городу…
8
«Вода, как вы знаете, состоит из двух частей водорода и одной части кислорода… Эту воду я химически разлагаю с помощью сильной бинзеновской батареи. В смесительном ящике… смешиваются оба газа. В верхней части этого ящика помещается платиновая трубка, снабженная краном.
Вы уже, конечно, догадались, господа, что описываемый мною аппарат есть не что иное, как кислородно-водородная горелка, температура которой значительно выше температуры кузнечного горна».
Циолковский вскочил и возбужденно заходил по комнате:
«Великолепно! Замечательно! Такая смесь будет гореть и в безвоздушном пространстве! И она даст мощнейшую газовую струю. Ведь температура горения этой смеси – три тысячи градусов!..
Однако я, кажется, увлекся. Нельзя доверяться фантазии. Я должен основательно поразмыслить, поставить опыты. Жюлю Верну было весьма удобно применить в романе эту смесь, так как она вырабатывалась прямо на воздушном шаре.
В фантастическом произведении все возможно. Все легко и просто. А как же получится в действительности? Ведь кислородно-водородная смесь – гремучий газ, способный взрываться от малой искры… Нужно найти способ овладения этой могучей силой: заставить эту смесь гореть равномерно.
Придуманная Жюлем Верном платиновая горелка едва ли могла бы существовать в реальности. Температура горения кислородно-водородной смеси почти вдвое выше температуры плавления платины. Над этим тоже следует думать… Но сейчас важно другое!
Мне пришла мысль использовать кислородно-водородную смесь, как топливо для ракеты. Вот главное!
Жюль Верн писал о применении ракет для торможения лунного снаряда. Но его ракеты, очевидно, были начинены порохом. Такие ракеты существовали тысячи лет назад. Я предлагаю совершенно новый тип ракеты – ракеты жидкостной, работающей на сжиженных газах».
Циолковский стал ходить, насвистывая. Он радовался находке и старался представить, как можно устроить главный двигательный аппарат ракеты.
В раздумьях прошло около часа. Затем он сел к столу и стал делать набросок схемы ракеты.
«Жюль Верн предлагал добывать кислород и водород из воды, прямо на воздушном шаре, потом смешивать оба газа в равных пропорциях и смесь направлять в горелку. Такой метод совершенно неприемлем для ракеты. В наши дни, когда научились делать сжиженные газы, получение смеси решится проще. Я помещу в ракете два вместительных баллона. В одном будет жидкий кислород, в другом – жидкий водород. Газы из баллонов силой давления будут поступать в камеру – продолговатую трубу с раструбом, в виде рупора. Там газы будут смешиваться, воспламеняться и, охлаждаясь в раструбе, вылетать с огромной скоростью, двигая ракету».
Циолковский нарисовал контур будущей ракеты, похожей на остроносую рыбу с обрубленным хвостом. Там, где у рыбы кончается голова, он перегородил контур ракеты вертикальной линией и в этом отсеке написал: «пассажиры». Вдоль осевой линии он нарисовал узкую трубу, расходящуюся рупором в конце. В верхнем отсеке написал: «жидкий водород», в нижнем – «жидкий кислород». В конце, где кончается раструб, штрихами изобразил выброс расширенных газов, и в начале трубы – взрыв.
Внимательно посмотрев на рисунок, он написал сверху: «Схематический вид ракеты». «Вот она! Вот она моя давнишняя мечта! Плод бессонных ночей и мучительных раздумий! Браво! Браво! Браво!» – Циолковский несколько раз хлопнул в ладоши и довольный заходил по комнате.
«Главное найдено, однако еще надо думать и думать. Ведь если равнодействующая сила взрывания не пройдет точно через центр инерции снаряда – ракета будет вращаться. А это – равносильно провалу всей идеи… Добиться же математической точности в этом совпадении невозможно… Что же тогда? Нужно добиваться автоматического управления ракетой путем гидроскопического устройства. Однако это все в будущем… А вот расчеты необходимо сделать сейчас. Может, пригодятся мои старые вычисления. Без них нельзя и думать о конструкции ракеты».
Циолковский опять сел к столу и стал рассчитывать. Он сидел долго. Дома уже давно все спали. Не один раз пропели петухи, а он все сидел за расчетами.
«Да, да, да, так и выходит, как я предполагал. В ракете можно будет регулировать силу взрыва, силу горения газов. Ракета сможет отрываться от земли медленно и лишь потом, постепенно, набирать скорость. Это позволит отправлять на ней не только точнейшие хрупкие приборы, но и людей! Да, на ракете могут лететь люди!»
Циолковский быстро решал уравнения. Несмотря на усталость, глаза его светились все веселей и радостней. Он чувствовал, что нащупал верный путь исследования.
«Огромное значение имеет скорость истечения из камеры газов. Уже сейчас при сгорании водорода и кислорода получается скорость истечения газов 5700 метров в секунду. Это фантазия! А если увеличить скорость истечения газов, можно оторваться от земли и улететь на другие планеты! Попробуем-ка подсчитать…»
Циолковский долго вычислял и наконец поднялся с видом победителя.
В этот миг кто-то застучал в калитку. За стеной проснулась и стала одеваться Варвара Евграфовна.
– Я не сплю, Варя, я сейчас выйду, – сказал Циолковский и, накинув пальто и нахлобучив шапку, вышел во двор.
– Вам телеграмма! Распишитесь.
– Спасибо! Сейчас…
Варвара Евграфовна накинула капот и, выйдя в кухню, захватила лампу.
Циолковский, войдя, озябшими руками развернул телеграфный бланк, поднес его к лампе.
– Ну что, Костя?
Циолковский без сил опустился на скамейку.
– Костя, что? Костя, родной мой! – бросилась к нему жена.
– Игнаша… Игнаша… – прошептал Циолковский и, склонившись на стол, глухо зарыдал…