С перекошенным лицом он вынырнул из ничего и судорожно припал к машине.
— Мне показалось, что вы тронулись дальше… — всхлипывал он. — Машина сначала раздулась, как гора, потом стала длинной и поползла вперед…
Комната смеха в Танезруфте… Кто однажды заглянул в нее, не забудет этого бреда до самой смерти. Или до погружения в безумие: потому что такие комнаты смеха имеются и у нас. Они называются камерами для умалишенных.
Остановилось ли время? О, нет, оно идет, приближая минуту освобождения. И этому есть доказательства: растет щетина на наших подбородках, все гуще слой грязи на лицах и руках, исходящий от нас при каждом движении запах все сквернее.
Ранним утром на горизонте появляется лиловое пятно. Оно голубеет, потом синеет… Появляются контуры роскошных пальм…
Мираж? Опять обман?!
Нет, настоящий оазис! Живой оазис!!
Ощущение такое, как будто бы на утлой ладье мы переплыли океан.
— Земля! Земля!! — дружно, не сговариваясь, закричали четыре взрослых человека, чуть не плача от радости, пританцовывая и еле сдерживая желание броситься друг другу на грудь.
Языки развязались: все говорят разом, все шутят. Гастон кажется невероятно милым, он рассказывает невинный анекдот об одной еврейке, которая переезжала Сахару. Три моих спутника оглядываются назад, радостно вздыхают, и каждый по-своему подводит итоги:
— Проклятые места!
— Кошмар наяву!
— Серый ад!
«Ну, а мои выводы?» — думаю я.
После раздумья, говорю себе: «Хоггар — тысяча воспоминаний и образов. Танезруфт — только одно — ужас. А все вместе — удивительная многоликость пустыни. Как хорошо, что я это видел и пережил! Как хорошо!»
Наступил день, когда на желтом фоне песка вдали появилось что-то серое, потом зеленоватое. Трава! Не пучки высокой жесткой верблюжьей травы, а маленькие участки самой обыкновенной травы, вот такой, как у нас, только чахленькой и пыльной. На сером песке эти зеленые островки плыли по обеим сторонам машины, увеличиваясь и сливаясь. Несколько часов хода, и мы катим по траве, а справа и слева проплывают островки песка. К вечеру они исчезли. Я обернулся и долго смотрел на желтое пятнышко. Оно отодвигалось назад, становилось все меньше и меньше и, наконец, исчезло. Из вида, но не из памяти…
Р-р-р-р-р…
Машина резко тормозит.
— Что такое?
— Смотрите — муравейник!
Мы выходим, садимся на корточки. Обыкновенный муравейник. Сотни маленьких созданий деловито снуют взад и вперед.
Жизнь!
Потом я вынул блокнот и записал день и час еще одного знаменательного события: наш путь перебежала зеленая ящерица. Не серая рогатая гадюка пустыни, а обыкновенная ящерица, такая, как у нас на родине!
Вот и первое злаковое, первый благодатный колос! Привет тебе, источник жизни! А когда из голубого ласкового неба вдруг донеслось чириканье птицы, мы опять многозначительно посмотрели друг на друга: великое безмолвие отодвинулось назад и, наконец, кончилось. Для меня с Сахарой навсегда кончено. Я пересек пустыню, впереди опять жизнь. Но какая?..
Белая машина в своем неутомимом беге быстро раскручивает очаровательный фильм о бурном нарастании всевозможных форм жизни. Финиковые пальмы давно исчезли, появились мимозы, гигантские фикусы, знаменитые крам-крамы, ююбы, эйфорбы, первые паркинсонии. Кругом ничего серого, только буйная зелень и яркие цветы. Трава все выше, все сочнее. Теперь она с головой закрывает нас с машиной, которая нырнет в бесконечные кори и гульби, здешние уэды, щедро украшенные роскошной тропической зеленью.
Вместе с растительностью на глазах богатеет животный мир: еще вчера в сухой траве мелькнули грациозная газель и первый страус, а сегодня по обширным лугам совсем недалеко от нас бродят стада зебу и зебр, неподвижно стоят у деревьев группы жирафов. В одном кори я сунулся было к роскошно цветущим кустам эйфорбы и спугнул мирную чету носорогов!
Бессознательная радость, умиление и нежность наполняют душу: я чувствую себя именинником, я готов обнять каждое зеленое деревце, поцеловать каждый цветочек в траве. Какое счастье, какое торжество! Розовые ибисы летят, оставляя в воздухе хлопья розового снега. Открытая вода! Сначала большие лужи в кори, потом с пригорка открывается во всем великолепии озеро Чад — уходящая за горизонт гладь невероятно синей воды, остроносые пироги, пестрые рыбаки и бьющаяся в сетях серебряная рыба.
Гао… Н’гигми… Риг-Риг… Мао… Массакори…
Прощание с туарегами мне запомнилось особенно хорошо. Оно осталось в памяти как символ.
Стемнело, до деревни осталось часа два хода. Мы единогласно решили ужинать в степи. Машину остановили на дороге, наломали сухих веток и тут же разложили большой костер, на котором поджарили куски мяса. Это был час веселого обжорства, заслуженный отдых очень усталых людей среди густой зелени, под прохладным звездным небом. Мы ели и слушали музыку усыпающего дня — сонные голоса птиц, легкий шепот листьев, лившиеся из невидимых степных просторов таинственные и мелодичные звуки.
Вдруг раздался топот сотен копыт. Все подняли головы и прислушались, топот ближе и ближе, расстегнули кобуры, пули в стволе. Ну?
Из кустов шагах в ста от нас показался конный отряд туарегских воинов, рысью наперерез пересекавших нашу дорогу. Всадники ехали попарно, глядя вперед, держа копья наперевес. Красноватый отблеск костра выхватывал из мрака одну пару за другой, воины проезжали молча и исчезали во тьме. Ни одна голова не повернулась к нам, ни один любопытный взгляд в нашу сторону, ничего.
— Эй, вы, какого черта шляетесь здесь? — вдруг крикнул Гастон. — Кто начальник?
Всадники осадили коней. По цепи побежала вперед передача каких-то слов. Минута ожидания. Потом сразу у костра из темноты вынырнул всадник, спешился и замер, вытянувшись, как струна. У него не было копья, в правой руке он держал огромный цветок эйфорбы, случайно сорванный на скаку, левой опирался на рукоять меча, небрежно бросив поводья на шею своего скакуна. Колеблющийся свет то погружал статную фигуру в темноту ночи, то выдвигал ее вперед, и тогда становились заметными подробности — браслет на левой руке с вделанным в него маленьким кинжалом, ожерелья и амулеты на шее, кровавый блеск глаз на покрытом черным покрывалом лице и два французских ордена на груди. Наездник молчал, потому что туарег никогда не начинает говорить первым.
— Кто ты?
— Я — Кагетан, вождь.
— Чего вы бродите по ночам в степи?
— Белый начальник послал сто всадников объехать его округ.
Мы успокоились, опять сели к костру. Кто-то начал снова жевать. Особенно понравились всем кресты на груди вождя:
— Верный друг и слуга Франции! — сказал мой попутчик.
— Один из тех, кем гордится наша цивилизация, — заключил Гастон, — ведь он прошел нашу выучку!
Держа в руке кость с большим куском мяса, Гастон шагнул к вождю. Ему хотелось поболтать и пошутить, может быть, он хотел позабавить нас разговором с дикарем, от которого, вполне естественно, всегда можно ожидать какой-нибудь глупой и смешной выходки, тем более что вождь неплохо понимал и говорил по-французски.
— Ты когда-нибудь видел такого коня? — спросил Гастон, указывая костью на машину.
— Нет. Мне не нужно.
Гастон откусил кусок мяса, вернулся к костру, взял хлеб, с чувством прожевал и затем снова повернулся к неподвижно стоявшей черной закутанной фигуре. Охранник и вождь были одного роста, и теперь, когда они стояли друг против друга, оба казались достойными представителями своих цивилизаций: толстый человек в замасленном комбинезоне с мясом в руке и тонкий, закутанный в черное, с цветком и мечом.
— Так, говоришь, не нужно, а? Напрасно, напрасно… Наш конь скачет без отдыха триста километров и больше, понял? И таких коней мы сюда скоро пригоним сотни!
— Тем лучше, — жестко прозвучал голос из-под повязки. — Тогда белый начальник не будет отрывать от дома сотни людей для объезда района.
Гастон, видимо, этого не ожидал.
— Да ты подумай, посмотри: он тащит столько, сколько можно нагрузить только на пятьдесят ваших коней! Пятьдесят!
Гастон растопырил пальцы на свободной руке и десять раз махнул ею.
— Тем лучше, — опять глухо прозвучал тот же жесткий голос. — Белый начальник не будет забирать наш скот для перевозок.
Мы молчали. Из степи доносились негромкое ржание коней, шорохи и звуки ночи. Сто всадников не произнесли ни слова, те, которых было видно, сидели в седлах не шевелясь и глядели куда-то вперед.
Гастон не унимался: ему хотелось во что бы то ни стало взять верх и повернуть разговор на смешное.
— Ты, я вижу, хороший парень, Кагетан, и я скоро приеду к тебе в гости! Понял? Прямо на машине подкачу к твоему шатру! Ну, что скажешь?
Гастон повернулся к нам, состроил веселую рожу и кивнул на черную фигуру, как бы приглашая ответить взрывом смеха на ответ туарега.
— Я уже заплатил налог.
Несколько секунд вождь ожидал нового вопроса, но Гастон жевал мясо и не знал, что бы еще сказать. Желая замаскировать неловкость, он вынул изо рта какую-то маленькую косточку, посмотрел на нее и сплюнул.
Вождь молча, как римский патриций, поднял правую руку в знак прощания. Как он был хорош в этот момент! Потом легко вскочил в седло, ударил лошадь кулаком и прыгнул в ночь.
Позже, когда мы устроились на ночлег в деревне, я, засыпая, долго смотрел на чужие, непривычные звезды и думал, и слушал странную мелодию: где-то рядом туарегский амзад выводил знойную песнь Сахары под аккомпанемент негритянского там-тама, звучавшего как мягкое гудение гигантских деревьев влажных джунглей.
Мы готовились перешагнуть порог иного мира.
Дальше и дальше! Скорей и скорей! Вперед!
Роскошная прерия проплывает мимо. Мы пересекаем грандиозный зоологический сад, вертим головами вправо и влево, не выпускаются из рук бинокли, беспрерывно щелкают фотоаппараты и трещит моя кинокамера.
— Сколько неожиданностей!
— Страна Радостных Сюрпризов! — провозглашает Бонелли.