Какое удивительное богатство!
О Верхней Катанге говорить нельзя: ее нужно показать! Лишь художник в силах как следует дать представление об этом чуде! И вдруг я задумался. Это же обычные индустриальные пейзажи, я мог бы сфотографировать такие же в Европе и Америке.
Шести- и семизначные цифры годовой добычи только поражали: они громко кричали и захватывали, но ничего не объясняли. Разные руды сотнями тысяч тонн добываются на всех континентах. Ни пейзажи, ни цифры не открывали мне пока непонятного лица Верхней Катанги. Мысль скользила по поверхности, а нужно было вникнуть в самую суть этого явления… Уже потом, бессонной ночью, я вдруг понял: ключ к пониманию чуда Верхней Катанги лежит не в коллекционировании цифр и не в экзотике труда, а в людях, потому что люди, и только африканцы, сделали этот край таким удивительным. Здесь мало быть наблюдателем, нужно быть человеком и попытаться сердцем постигнуть виденное. Нужно видеть!
Днем я наблюдал, как африканские шахтеры, равнодушно надвинув на лоб шлем с лампочкой, входят в клети, чтобы нырнуть под землю на глубину двести метров, а ночью подолгу смотрел на рослые фигуры в брезентовой спецодежде, в широкополых шляпах и синих очках — как они в тучах искр ловко и умело разливали в формы расплавленный металл. На рассвете приемщик с книгой и карандашом в руке проверяет готовое литье, а вот лаборант на закате спокойно и серьезно рассматривает какую-то колбу… Это — конгомани? Это же братья тех, кто с перьями в волосах и шкурами на плечах не так давно для меня исполнял священные пляски!
«Это не старая Европа, — думал я, — это кусочек молодой Африки, и такой она будет когда-нибудь вся целиком, но как и при каких условиях это может произойти? Где сила, могущая сначала переделать африканцев, а потом дать им счастье? Неужели эти сила — англичане и бельгийцы?!»
— Наше несчастье в том, что растем мы слишком быстро и не можем рассчитывать на естественный приток из Европы всяких неудачников и пьяниц, — объяснял де Фосс, показывая в рабочих поселках выстроенные Горнопромышленным Союзом для своих черных рабочих общественные кухни, дома отдыха, больницы и детские ясли. — У нас уже почти двадцать тысяч африканцев, переделанных из земледельцев, скотоводов и охотников в армию промышленных рабочих. Собрать и объединить общими условиями труда и быта такую массу туземцев и, главное, научить их очень многому — это значит умножить фактор числа на фактор социального роста. Экономическое явление перерастает в явление социальное, а затем уже в политическое.
— У вас рождается африканский пролетариат?
— Вот именно. В Африке с опозданием на сто лет начался знакомый нам по Европе исторический процесс и с теми же последствиями. Младенец, едва появившись на свет, уже начинает пробовать силы: стачка в 1921 году, волнения в 1926 и 1927 годах, забастовки в 1931 и 1932 годах, беспорядки в 1935 году. Скверно, а? Чуть не каждый год социальные конфликты… Будущее будет еще более сложным. Разумеется, мы это понимаем и кое-что предусмотрели, — де Фосс многозначительно подмигнул, кивнув на несколько белых домиков.
— Это индивидуальные семейные квартиры.
— Вы собираетесь к этим нескольким домикам пристроить еще девятнадцать с половиной тысяч?
— Мы не так глупы, мой милый. Производство требует пока две сотни технически квалифицированных специалистов — мастеров, лаборантов, учетчиков, приемщиков. Для них мы и строим такие домики. Только им одним мы создадим условия, похожие на наши собственные. Но потребности растут. Будет время, оно уже недалеко, вот здесь, в Кипуши, вместо трех с половиной домиков будет стоять три с половиной тысячи. В них будут жить черные аристократы. Эта прослойка будет предана нам душой и телом. Она всегда будет разъединять недовольную рабочую массу. Понятно? На нее мы и будем опираться. Черный цвет их кожи будет работать на нас, белых. Если ломовая лошадь осваивает чтение, письмо и счет, она перестает быть животным и становится человеком! Вот тут-то нам и потребуется столь вами обожаемая гуманность, и нами созданного человека необходимо сразу же перетащить на нашу социальную сторону. Видите? — де фосс глазами показал на кусты, позади которых щебетала стайка чистенько одетых черных ребятишек под надзором няни в белом халате.
— Мы выращиваем новых людей Африки, как фермер растит породистых цыплят. Наши черные рабочие деньгами получают лишь жалкий прожиточный минимум, а вот услугами мы им выплачиваем еще столько же, если не больше. Почему? Потому что в Верхней Катанге мобильные людские резервы — бемба и балунда — давно исчерпаны, сейчас мы подвозим сюда балуба из Нижней Катанги и Кассаи, но и этого становится мало. Заводские вербовщики теперь работают уже в районе Ломами, где я встретился с вами, то есть на границе Экваториальной провинции. Наши кадровики подумывают уже о массовом наборе рабочих в Уганде и Танганьике, там из черного населения едва освоено процентов тридцать. В порядке профилактики наши рабочие несколько раз в год проходят медицинскую проверку, и их лечат. Им дают отдых в специальных домах и сытно кормят. Но, чтобы у них от самомнения не закружились головы, мы постоянно в той или иной форме делаем им напоминание. Например. Балуба и баконго, конголезцев и угандцев помещаем в бараках вперемежку. Хи-хи-хи!
Я с недоумением посмотрел на собеседника.
— Что в этом смешного?
— Месяц тому назад здесь, в Кипуши, во время очередной племенной драки было зарезано бритвами около пятидесяти человек!
Я задумчиво вертел в руках случайно купленную брошюру о Катанге. Де Фосс, внимательно взглянув на меня, снова заговорил:
— От этой резни финансовому отделу убыток. Отделу кадров — беспокойство, но нашему с вами делу, делу белого человека, желающего культурно и спокойно жить в Африке, — прямая выгода.
— Да неужели? Почему же?
— Нас здесь мало — раз. Мы не кровожадные звери и просто желаем, чтобы черномазые своим трудом обеспечили нам возможность болтаться на автомобиле по колонии, осматривать заповедники и готовить материал для прогрессивных книг об Африке — это два. Хотите еще, милый ван Эгмонт?
— Довольно.
— Теперь я вижу, что вы меня поняли, — де Фосс повернулся к черным детям, все еще чинно игравшим под надзором величественной няни в чепце и форменном белом платье, — в заключение моего показа Катанги я покажу вам самое главное. Заметьте себе, ван Эгмонт, главное!
Он глазами выбрал наиболее взрослого мальчика, стоявшего поодаль с книгой в руке. На мальчике сиял чистенький белый костюмчик с тщательно отутюженными складками. Заметив, что два белых господина смотрят на него, мальчик вежливо приподнял полотняную шляпку, поклонился и сказал:
— Добрый день, месье!
— Подойди сюда, мальчик! — кивнул ему де Фосс.
Мальчик подошел и снова вежливо приподнял шляпку и повторил:
— Добрый день, месье!
Де Фосс прощупал его взглядом с ног до головы.
— Тебя хорошо покормили в интернате?
— Да, месье!
— Что ты читаешь? Покажи-ка книгу!
Мальчик послушно повернул книгу обложкой вверх. С обложки на нас смотрел симпатичный конопатый проказник с рыжими вихрами, торчавшими в стороны вокруг головы на манер солнечных лучей, и задорно улыбался. Внизу стояло название: «Детские годы Наследного Принца БОДУЭНА».
— Я читаю книгу о нашем любимом принце, — ровный голосом, как на уроке, произнес мальчик.
— Нравится?
— Да, месье. Очень. Мы любим нашего принца! — лицо мальчика решительно ничего не выражало.
— Ну иди, мальчик. Спасибо!
— Добрый день, месье, — мальчик приподнял шляпку, поклонился и степенно, как взрослый, отошел в сторону.
— Видели? Рассмотрели?
— Да, конечно!
— Запомните его, ван Эгмонт! Это ваша встреча в Африке — самая замечательная!
— Кто этот мальчик? — изумился я.
— Это новый человек Африки!
В Жадовилле я зашел в рабочие бараки. Теснота. Ни одного больного и много пьяных. Я стоял один, насквозь пронизываемый взглядами, потом вышел, вобрав голову в плечи, точно в ожидании удара в затылок. Удара, конечно, не было.
За грудой строительного материала увидел опрокинутую телегу, на ней сидящих рабочих: один читал затрепанную газету, другие зачарованно слушали перевод. Потом зашумели и заспорили. Говорили на языке банту, но до моего слуха долетело несколько французских слов, как видно, заученных недавно, новых — «коллективный договор», «страхование», «забастовка»…
«Нет, — подумал я удовлетворенно, — медицинская помощь для взрослых и сладкая кашка для детей — это не великодушная подачка и даже не рациональное отношение к людям труда, господин де Фосс! Это боевая добыча, силой вырванная африканцами из лап их хозяев. Да, именно хозяев, но не владельцев, как это было еще совсем недавно. Больше того: эти черные люди в спецовках — не просто африканцы, а заводские рабочие, и этим все сказано. Пролетарии! Сегодня они вырвали кашку, а завтра вырвут ключи от здешней кладовой несметных богатств.
Им не хватает только одного — руководства. Явится оно, и Катанга станет свободной, и свободным будет все Конго, себя и своих собратьев, тех, кто сегодня еще в перьях и шкурах, освободит рабочий с газетой в руке!»
— Его святейшество папа весьма обеспокоен ростом социального недовольства среди наших рабочих, — задумчиво говорил темнолицый аббат Нкото. Он только что прибыл из Леопольдвилля, и я долго добивался возможности наедине поговорить с ним. — Поэтому особое внимание верховный пастырь уделяет выдвижению священнослужителей из конголезцев — вот таких, как я. Именно на наши плечи возложена благодарная обязанность внести спокойствие в смятенные души африканцев, оторвать их от земных волнений и вернуть к Богу. Это великое и почетное задание. Мы его, конечно, выполним.
Дородный и красивый аббат скромно опустил глаза, его лицо все еще светилось гордостью и довольством. Я напряженно слушал: этого он никак не ожидал. В церковном саду было тихо, лишь сонно жужжали насекомые, да доносился скрежет какой-то машины — невдалеке шла стройка.