Раны, как я сказала, оказались не тяжелыми, но выздоровлению очень мешала обстановка. Начались нагноения. К счастью, легкое зажило, но в плевре и под коленом образовались очаги. Я была прикована к постели и всецело зависела от чьей-то помощи. В такое беспокойное время это был ужасно — и морально я страдала больше, чем физически. В довершении несчастья заболел сыпняком мой добрейший провизор. У бедной Полины теперь на руках стало двое больных и ни одного куска хлеба: во что бы то ни стало надо было перевести меня в другую семью. Но кому хотелось рисковать головой?
Однако свет не без добрых людей, и осенью меня взяла к себе бабка Анфиса: муж её и сын были убиты на войне, а в деревне жили братья и сестры, связанные с красными. Из деревни могла поступать и кое-какая пища. Ночью меня перетащили к бабке. Бабка оказалась хлопотливой, и кто-то из соседей заметил необъяснимое изменение ее образа жизни. Донесли. Ночью контрразведка сделала обыск и нашла меня на чердаке. Началось следствие. Меня поместили в больницу для подследственных — она была наскоро организована в помещении школы и состояла из двух маленьких палат — мужской и женской, с часовыми под окном и в коридорчике. Хлеб и приварок солдаты носили из казармы, медицинскую помощь оказывал врач из городской больницы. Дела у белых на фронте и в тылу шли неважно, и контрразведке было не до девчонки, случайно найденной у старухи на окраине города.
Расстрел был неминуем, смерть висела надо мною, но каждое казенное дело требует оформления, и убийство тоже: расстрел в городе после следствия это одно, а в деревушке после боя — другое.
Холода начались рано, зима наступила морозная. По ходу допросов я поняла, что моя личность установлена и разгадана причина моего пребывания в кладовке у провизора, хотя к тому времени он уже умер. Я тоже сделала выводы. В морозный вечер накинула халат поверх пары мужского белья, одела тапочки и вышла в уборную — она находилась во дворе около разрушенной изгороди.
Было время ужина. Солдат, приставив винтовку к ноге, хлебал суп из котелка. Я огляделась и быстро перелезла через забор.
Освещение на улицах было скудное, и редкие прохожие испуганно смотрели на измученную девчонку в грязном халате и в тапочках, бегущую по снегу от одного поворота улицы до другого. Я бежала без цели. Керосина тогда было мало, в окнах тускло светились огоньки, и я не могла решить, в какой дом войти и где попросить помощи. Наконец поняла, что в хорошие дома на центральных улицах стучаться бесполезно или опасно, нужно снова выйти на окраину и там попытать счастья на пороге какой-нибудь развалюхи: милосердие могло встретиться только там.
Тем временем отмерзла левая грудь. Я почувствовала себя плохо и сбавила шаг. На улице же меня и схватили. Привели обратно. Теперь состояние здоровья резко ухудшилось.
Но судьба моя была связана с общим военно-политическим положением. Меня перестали вызывать, потом белые стали готовиться к отступлению, и о нас, подследственных больных, окончательно забыли. Наконец пришли долгожданные красные. Я получила свободу и жизнь. Раневые рубцы на боку и на ноге и искалеченная морозом грудь остались на память.
С почетом, как боевая красная партизанка, расстрелянная слащевцами, я поступила делопроизводителем в финансовый отдел Управления снабжения 4-й особой дивизии Первой Конной армии.
— Так вы буденовка? Поздравляю! — воскликнул я с почтительным восхищением.
— Да. Но службой делопроизводителем я не горжусь. Вершиной моего жизненного пути в юношеские годы была беззаветная боевая жизнь в отряде Несмачного и ее венец — расстрел белыми. Кто прошел подобный путь, пусть очень короткий, но предельно яркий, — тот особенный человек. Минуты под дулами и священный поцелуй прикрывшего меня командира — это такие воспоминания, которые облегчают все другие жизненные невзгоды, какие бы они не были: они не только моя слава, но и моя опора!
В Финотделе со мной вместе работали старые спецы, люди пожилые, притворявшиеся советскими. Ко мне они были вежливы, но я легко угадывала их мысли. После тифа я очень выросла и из юркой чумазой девчонки превратилась в хорошенькую девушку. Обстановки целомудренного героизма в Финотделе не было и не могло быть. С дивизией мы сделали путь под Варшаву и обратно, но отношения в отделе для меня обострялись с каждым днем: предложения, угрозы и грубые приставания делали мне жизнь невыносимой и создавали нарастающую опасность. В этой обстановке было невозможно жить дальше без чьей-то помощи. Вопрос стал так: или найти мужа — или пойти по рукам.
По денежным делам к нам периодически приезжали командиры всех полков, но больше других мне приглянулся Василий Иванович Рыбальченко — рослый, чубатый, с открытым веселым лицом, лихой рубака и неутомимый плясун.
Для того, чтобы ускорить сближение, Василь привез меня на Дон, в станицу Пролетарскую, где жила его семья и, в частности, мать. Она оказалась измученной жизнью, но мудрой и мягкой старушкой. Мы подружились с полслова — она меня поняла и разгадала мои чувства. Через несколько дней Василь устроил выпивку со своим младшим братом Андреем, тоже буденовским командиром. Когда оба захмелели, Андрей резко и грубо потребовал: я должна стать его женой. Действительно, все эти дни он сильно надоедал мне назойливыми знаками внимания. Между братьями завязалось свирепое единоборство, какие случаются весной в лесу: дикие кабаны в бешенстве пыряют друг друга клыками, а покорные самки стоят поодаль и ждут. Так случилось и тут: старушка и я застыли в дверях, я спокойно молчала, а мать при особенно зверских ударах со стоном ломала руки и вскрикивала: «Сыны мои, сыны мои!»
На стене висели шашки и наганы в кобурах, и я ждала, когда бьющиеся вспомнят о них. Но все обошлось: Андрей поскользнулся, ударился головой об угол кованного железом сундука и потерял сознание. Я досталась Василию.
Венчались мы в церкви в Пирятине. Жених был при орденах, с шашкой и маузером, невеста — в фате из домашней гардины и в алых туфельках из маминой амазонки.
Так кончились мои юношеские годы. Начался третий период жизни — замужество.
Это была бродячая жизнь, скитания из станицы в станицу в обществе жен командиров и комиссаров. Скучная, пустая жизнь. От скуки Василь начал запивать. В доме стала слышаться матерщина. В это время родилась дочь Магдалина. Я беспрекословно выполняла все пожелания мужа, но этого ему казалось мало — он требовал еще и любви, а подневольной любви, как известно, на свете не существует. Настало обильное время НЭПа. Василь покупал в Ростове лучшее, что мог достать. Но на вопрос — люблю ли я его, я неизменно отвечала «нет», и это приводило в ярость бывшего будёновца, привыкшего рубить людей на куски. Тогда он стал уничтожать дома все красивые вещи — подарит, а потом разобьет, разорвет и изрубит шашкой, надеясь вызвать этим бабью жалость к гибнувшим вещам или хотя бы вырвать жест испуга: «Убью и отвечать не буду, генеральская дочь, так твою мать и перетек!» — орал он мне в лицо, исступленно замахиваясь шашкой. Но я сидела не шелохнувшись и молчала, изредка тихо повторяя: «Делай, что хочешь». А в голове зрел план освобождения. Настоящего. Окончательного.
Василь был малокультурным человеком, как и его товарищи, — вольница времен гражданской войны, а не современная армия: слово «наука» в их обществе и домах не бытовало — мужья служили и выпивали, жены хозяйничали и наряжались. И я решилась. Напрягла все силы и совершила в этой среде невиданное — поступила в ВУЗ: дверь в свободную жизнь мне мог открыть только диплом.
Василь был добряком, но человеком своей среды, не понимал и не любил ученье, интеллигентных людей презирал, а мои занятия от души возненавидел: он брал меня измором, настойчивой, длительной, беспощадной игрой на нервах — рвал записи лекций, шумел, когда я садилась за книгу, увозил из Ростова во время сессий. Мы сцепились грудь с грудью, но за ним стояла только пьяная прихоть, а меня толкала вперед железная необходимость.
И я победила. Закончила учебу, получила профессию инженера.
Обстоятельства меня торопили. Однажды после особенно бурной сцены старый рубака схватил наган, выскочил во двор и застрелил своего обожаемого коня. Это было грозным предупреждением. Вскоре после нового резкого столкновения он набросился на меня и стал душить. Отбили случайно зашедшие люди. Дальше колебаться времени не оставалось.
Когда я поступила работать инженером-химиком, случай столкнул меня с молодым москвичом, белокурым веселым пареньком Сережей Ивановым. Он заканчивал Танковую академию и был способным специалистом. Мы понравились друг Другу. Когда он получил диплом, я собрала в маленький чемоданчик самые нужные вещи, взяла на руки дочь и сбежала из дома, то есть вернее сказать — из второго плена.
Говорят, что Василий Иванович рвал и метал, пьянствовал, устроил дома погром, грозился силой привезти меня обратно, но в конце концов женился на милой женщине, которую тоже звали Анной Михайловной. Несколько лет спустя он устроил «случайную» встречу со мной в Москве. Увидел, что у меня новая счастливая жизнь и молодой муж, который сумеет постоять за меня. Сник, смирился и всем своим видом без слов дал мне отпускную. Еще одна печальная страница моей жизни была перевернута.
— Доктор, сейчас заложили в печку последнюю партию барахла! — крикнул Петька. — Скоро кончаем! Я иду за Чемберленом!
— Иди! Мы скоро уходим, Анна Михаиловна.
— Знаю, но мне говорить осталось недолго. Сергей был моложе меня. Он оказался спокойным и разумным человеком. Я старалась наладить быт, он благодарно пользовался плодами моих усилий. К дочери относился как отец. Отражал наскоки своей матери, ненавидевшей меня за то, что я старше мужа, зарабатываю больше его и, главное, помешала жениться Сереже на дочери генеральши или на девушке, за которой давали большую дачу. Мы работали на одних военных заводах в Харькове и в Киеве, потом перебрались в Москву, где я устроилась отдельно от него на военный авиастроительный номерной завод. Как жаль, что я не имею права подробней рассказать о своей работе: я выдвинулась как рационализатор и была отмечена командованием. Хорошее было время! Мы получили комнату, оба хорошо зарабатывали, жили дружно, интересно проводили время среди добрых друзей — ну, скажите, чего еще может желать человек? Честно сказать — ничего! В первый раз после детских полузабытых лет я была безмятежно, глубоко и по-настоящему счастлива. А внутренняя радость заставляет особо смотреть на окружающее, она, как розовые очки: нам казалось, что вокруг нас все люди тоже счастливы.