Опершись спиной о стену, Абашидзе закрыл глаза и принялся равномерно и глубоко дышать.
— Так кто же из них был кому нужен?
— Да вы садитесь, Георгий! Вольф, дайте табуретку!
— Спасибо, я пойду. А, впрочем, сяду на минутку. Нужны они были друг другу оба, и оба берегли один другого. По восточному обычаю шах набирает своих градоуправителей из личных друзей, его власть — всегда персональная власть крепко спаянной шайки. Ни религия, ни государственные интересы тут ни при чем. Такую власть за спиной у Ильича построил себе и Сосо, просто копируя в детстве слышанные рассказы; он подобрал во всех обкомах своих приспешников, и когда после смерти Ленина пустозвон Троцкий законно бросился к власти — его без труда оттеснили ставленники генсека, исторический преемник был выброшен в мусорный ящик, и у кормила твердо стал наш кавказский проходимец и психопат. Заметьте — у кормила, но не у кормушки. Потому что по своему характеру Джугашвили был властолюбцем, а не сластолюбцем, психопатом, а не хамом. А, ставши у кормила, он мог вести государственный корабль только туда, куда корабль влекло мощное течение народной реки — к социализму и коммунизму. В меру своей большой воли и малых знаний Сосо и принялся за дело. Но прежде всего он зорко оберегал собственное положение. Грубое насилие — самый быстрый путь к цели. Сосо опробовал его на процессе Промпартии и удачно убрал с дороги старую российскую интеллигенцию. Раз первое кровавое преступление сошло — он двинулся дальше и убрал всех, кто мог ему сопротивляться в деревне: коллективизация без материальных основ — это грубейшее нарушение учения Ленина о добровольном кооперировании — величайшее полицейское мероприятие для облегчения управления огромной страной. Опять сошло — и неутомимый Сосо принялся за истребление нарастающей оппозиции внугри партии. Он ведь не пошел сразу с топором, а принял все меры для разложения партии изнутри и незаметной замены всенародной ленинской партии своей собственной сталинской партией: чистки были отменены, дискуссии тоже, личную ответственность партийцев перед законом потихоньку заменили негласным келейным разбором и замазыванием, материальное равенство членов партии с беспартийными было заменено положением, когда партбилет ограждал от ответственности и вел к наиболее сытым местам в служебном аппарате. Партия стала самокормящейся, самоуправляющейся и самосудящейся организацией вне общегосударственной системы, она была привязана только к вождю. А в самой партии стараниями генсека и вождя появились материальные различия в соответствии с занимаемой партийной должностью, быстро выросли тоненькие заводские секретаришки, величественные брюхатые обкомовцы и полубоги из ЦК. Честных коммунистов попытались поймать в петлю государственных дач, закрытых распределителей и безотчетных сумм. Один за другим уничтожались все ленинские моральные принципы поведения в жизни, пока не была построена грандиозная бюрократическая машина, где каждый секретарь вниз смотрит как местный вождь, а вверх — как послушный холоп. Но, когда все было готово — Демиург-Саваоф с ужасом увидел, что тщательно им подобранные люди все же вольнодумничают, хотят старого, тоскуют по вольному воздуху: ленинскую партию изнутри разложить оказалось невозможно. И только тогда, заметьте, только тогда, Дмитрий Александрович, захватчик взялся за топор! Ленин ясно видел малочисленную оппозицию потому, что во время дискуссий все могли говорить свободно. Сталин мечется по стране с топором и бьет наотмашь во все стороны из-за того, что все кругом молчат и действительную оппозицию он чувствует, но точно выявить не может. Рубит головы, какие попадут под удар. Величайший исторический преступник поймал в собственные сети самого себя! Больше того: он…
— Дмитрий Александрович, — прервала Анечка, — смотрите!
— Абашидзе, побледнев, держался обеими руками за грудь.
— Воздуха нет! Задыхаюсь!
Я быстро сделал ему укол.
— Ложитесь!
— Нет, ложиться рано. Уж раз начал, так договорю до конца. Я ненавижу Джугашвили как грузин грузина, я имею на это право. Ненавижу за кровь и несмываемый позор нашему грузинскому самоуважению. Но это все пустяки по сравнению с вредом, который проходимец-психопат нанес мировому делу коммунизма: наша партия в силу исторических причин — опора рабочего движения, и вот Джугашвили, заменив подкупом и топором ленинскую партию сталинской, подрубил ее живые корни, изолировал от народа, превратил в аппарат при особе вождя. С ростом материальной мощи государства будет расти и внешняя мощь партии, — война это доказала, — но внутренняя ее сила будет неуклонно падать: готовый на смерть идейный борец и жаждущий власти и денег директор и партсекретарь — это движущие силы разного калибра. Как коммунист, я ненавижу Сталина больше, чем Гитлера. Сталин нанес нашему делу совершенно непоправимый вред!
Он поднялся.
— А теперь пусть Вольф и Антипка отведут меня в барак — мне надо лечь на весь день! Извините за длинную речь, но, надеюсь, она пойдет вам впрок не менее, чем нам всем — ваш доклад. Нет, нет, это еще не был суд! Не был! Прощайте,
Анна Михайловна! Идем, Вольф! А Сталин — подлец! Держи меня под руки, Антипка!
После ухода Анечки и Георгия я некоторое время невидящими глазами смотрел во двор, потом разом пришел в себя и увидел, как через больничную вахту Мишка Удалой ведет двух человек в телогрейках и шапках, с узлами под мышками и котелками, висящими на одном пальце, — Николая Булыгина и Нахаленка. Вид у них был взволнованный и суровый.
— Привет, доктор! — закричал Мишка с порога. — Собирайся с вещами!
«Греков был прав», — мелькнуло у меня в голове. Задрожали руки.
— На этап?
— В БУР! Ты назначен туда лепилой. Забирай, если хочешь, санитара и, конечно, барахло и аптеку с разными там пинцетами, но без ножей. Ножи отнеси Береславцеву, слышь? Враз! Двигаем сейчас же. Приказ начальника — вывести утром. Я тута одно дельце провернул за зоной, скажу прямо — эмпирическое дело, ты понял? Теперь Михаил Никифорович обратно заживет, в свое, то есть, полнейшее удовольствие! Машке заказываю в городе настоящее платье по личной мерке, чувствуешь? Дошло до тебя, а?
Мишка дымил самокруткой, смотрелся в зеркальце (у него под носом вскочил прыщик) и отбивал ногами чечетку. Вольф и я собрали свои вещи и корзину с аптечкой. Под Мишкину болтовню я успел сунуть свои тетради за бутылки с лекарствами. Корзину взял в руки плачущий Антипка.
— Поехали? Вместо тебя здеся будет работать доктор Беднарж, поляк, знаешь его. Ты готов?
— Нет. Сейчас забегу в женский барак.
— Никаких бараков! Марш!
— Я отказываюсь от санитара. Вольф, оставайтесь!
— Я буду ходить с фами.
— Не делайте глупости: на воле у вас жена и ребенок!
— Ми шиль вместе и умираль вместе!
— Вот фриц так фриц! Вперед!
У ворот БУРа нас ожидал Плотников.
— Гражданин старший надзиратель! Что же это…
— Ничего не знаю! Становитесь в ряд! Ближе! Перед самым входом! Вахта, приготовиться к пропуску! Кто первый? Булыгин? Шаг вперед! Говорите данные!
— Побеги к Анне Михайловне и Георгию Давыдовичу, — шепотом сказал я плачущему Антипке, принимая из его рук корзину с медикаментами и инструментами. — Ей скажи, чтобы не волновалась и вечером подошла к колючей проволоке — мы поговорим через огневые дорожки. Ему скажи, пусть поможет ей советом и добрым словом. Тетради передай ему же! Ты сам будь между нами связным. Завтра утром подожди у вахты прихода вольного врача или начальницы и доложи, что меня забрали в БУР. Понял все? Не перепутаешь? Ну, иди! Будь здоров! Не реви, дурень!
Быстролетов Дмитрий Александрович, год рождения…
— Четыре человека! — крикнул Плотников надзирателю БУРа. Тот отметил в списке. Засов медленно отодвинулся. Мы шагнули через порог. Засов задвинулся.
Все было кончено: нас похоронили заживо.
Николай Климентьевич Булыгин во многих отношениях является примечательным человеком.
Его мать, Прасковья Ивановна, заведовала школой, помещавшейся в самом большом доме украинского села, — тут и останавливались штабы всех воинских частей, которые во время гражданской войны волнами перекатывались по Украине. Среди незваных гостей были и одетые в английские френчи белогвардейские полковники, и чубатые атаманы, и даже длинноволосый и очкастый батька Махно. Но больше всех понравились худенькой черненькой учительнице большевики, особенно когда у нее остановился розовощекий и сероглазый товарищ Ворошилов. Климент только одну ночь переночевал в школе, но в должное время на свет появился Николай Климентьевич.
Ворошилов не отрицал отцовства, но и не заботился о случайном сыне, а мать довольствовалась воспоминаниями. Она дала сыну отчество отца, собственную фамилию и считала, что этим все устраивается. Остальное зависело от воспитания. Обстоятельства позволили вырастить сына в духе поклонения Первой Конной, Ворошилову и Сталину: тысячу раз, сидя у колен матери, мальчик клялся стать таким, как отец.
Будучи московским студентом, он случайно приобрел пишущую машинку. Они тогда были редкостью, и молодой человек неплохо подрабатывал ночами. Потом, после женитьбы, машинка стала подкармливать и беременную жену. Но она могла давать деньги каждому, и сосед как-то попросил ее на неделю — он тоже умел печатать. Попробовал — да, деньги идут. Это понравилось. И, когда хозяин потребовал свою кормилицу обратно, сосед обратился к помощи автомата безотказного действия. Этот автомат был первоначально построен для обслуживания только самих изобретателей, но позднее население присмотрелось и стало тоже охотно и часто пользоваться им для удовлетворения своих срочных потребностей. Техника получения исполнения желания была проста: написать страничку бумаги, сложить и сунуть в голубой ящик с надписью «Для заявлений», медленно нажать кнопку. И все. Правда, иногда это казалось противным, но годы шли, и советские люди привыкли к обращению с автоматом.
Сосед написал на листе: