Культурный советский человек обязан прочесть множество необходимых книг и между ними — Ваши воспоминания. И чем дальше будет уходить время, тем Ваши записки станут нужнее. А пока все четверо, в смятении и смущении, низко кланяемся и в четыре голоса от всего потрясённого сердца говорим Вам: Спасибо!»
Все четверо подписавшихся — члены КПСС.
Немолодые женщины, беспартийные, научные работники, прочтя мои записки, на просьбу дать письменный отзыв, присели к столу и в течение нескольких минут набросали следующее: «Записки произвели на меня большое впечатление — они написаны сильно и талантливо. Выпуклы и точны образы как отрицательные (следователи, паханы), так и настоящих людей, которые даже в самых невыносимых условиях останутся людьми. Видимо, дело не в том, что они советские, а в том, что они — люди. В записках много спорных положений, но тем они и хороши, что будят множество мыслей и чувств. С точки зрения большой литературы записки тоже на высоте, как по языку, так и по техническим писательским приёмам (развитие сюжета и пр.). Записки оставляют такое впечатление, что их, прочтя, нельзя забыть».
И второй отзыв: «Записки доктора Быстролётова — повесть о необыкновенной судьбе необыкновенного человека. Особенность этой жизненной повести в том, что она написана им самим, человеком блестяще и разносторонне одарённым — он владеет более чем двадцатью языками, был разведчиком, является юристом, врачом, художником, писателем, человеком сильных страстей и железной воли и, наконец, просто красивым и обаятельным мужчиной. Записки задуманы как мемуары, но в этом смысле замысел автору не удался. Рамки мемуаров оказались для него тесны — их прорвал и вырвался на свободу талант писателя-художника, который ярко, образно и очень своеобразно описывает всё, что видит, а видеть ему довелось немало. Его искренность поражает читателя и покоряет до глубины души.
Известно, что только в острой ситуации открывается подлинный характер человека и выявляется его истинное лицо, а жизнь автора записок сложилась (и не случайно!) так, что почти целиком она прошла “в острой ситуации”, и совсем не потому только, что живёт он в “жестокое и великолепное” время. Думается, что в самую мирную и безмятежную эпоху он нашёл бы для себя такую ситуацию бури!
Большая и разнообразная галерея людей (а автор записок — блестящий портретист!), каждый из которых раскрывается перед читателем “в острой ситуации”, показана с живой искренностью, правдивостью и мастерством, каждый беглый портрет поражает точностью и свежестью красок.
Язык персонажей настолько характерен, что в этом смысле автора можно сравнить с немногими нашими писателями. Читателя поражает и специфичность темы: вряд ли в русской литературе можно найти такие картины жизни уголовного мира. Для автора-человека жизнь среди уголовников явилась, конечно, несчастьем, а для автора-писателя — счастьем; он наблюдал дно жизни не со стороны, а потому что сам был отдан на растерзание уголовникам.
К счастью для читателей, он не только уцелел физически, но и нашёл в себе внутренние силы рассказать другим о своём жизненном опыте. То, что автор видел и перенёс, мрачная страница русской жизни, но его записки совсем не мрачны, они делают честь тому, кто, столько пережив тяжёлого, мог сохранить в себе бодрый оптимизм, веру в людей и любовь к родине».
Я мог бы собрать пузатый том таких отзывов, наподобие книги отзывов при входе в помещение большой и интересной выставки. Но это вряд ли нужно, и я заканчиваю свой намеренно краткий перечень последним отзывом, письмом и стихами.
Авторам, мужу и жене, за тридцать лет, он — научный редактор, историк, писатель и поэт, член КПСС, она — научный редактор-лингвист, беспартийная. Это тип молодых наших интеллигентов, для которых, собственно говоря, я и пишу свои записки.
«Дорогие друзья!
Я прочёл последнюю книгу, данную мне Д.А. и посвящённую А.М. И поскольку эта книга о Вас обоих, я адресую своё письмо Вашей дружной коллегии. Я не могу относиться к этой рукописи как рецензент, ибо это исповедь, а исповедь не нуждается в чьих бы то ни было мнениях.
Теперь о впечатлении в целом. Если бы можно было выразить его в одном слове, то это слово — потрясение. Я не знаю, прав ли был с медицинской точки зрения Ломброзо, но лишь прочитав эту книгу, я по-настоящему понял, убедившись на Вашем жизненном примере, гениальную суровость слов Гёте: “Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идёт на бой”. Эта книга наименее литературная в том смысле, что она менее всего, как мне кажется, осложнена приёмами писательского мастерства, а это, помимо всего прочего, есть одно из свидетельств большого таланта.
Но довольно о литературе. Мне по-человечески трудно было читать эти страницы и ещё труднее оторваться от них. Это как на большом пожаре — и жутко при виде стихии, пожирающей всё, и в то же время притягивающе волшебно, и
мучительно больно от сознания никчемности твоего сострадания, раз ты не можешь ничем помочь и уберечь людей от этой большой беды.
Как это ни странно на первый взгляд, эта книга не порождает уныния. Напротив, в ней такой бешеный заряд жизненной силы! И ясная мудрость: человек могуч и прекрасен, и богатство жизни лишь в нём самом.
От души поздравляю и благодарю».
К письму приложено следующее стихотворение.
Анне Михайловне — дружески и преклонено. Автор.
Умер культ. Все идолы развенчаны
И от постаментов нет следов,
Лишь одни нас любящие женщины
Ждут по праву гимнов и цветов!
Сколько раз мы были б обесчещены
И врагам спускали сколько раз,
Если бы не любящие женщины,
Гордостью тревожащие нас.
Сколько раз, убитых невезением,
Возвращали нас опять к бойцам.
Окрылив дерзаньем и терпением,
Их животворящие сердца.
Сколько раз и в горе мы, и в радости
Припадали к родникам их глаз —
Почерпнуть сладчайшей в мире сладости,
Верой в жизнь напиться про запас.
И всегда, от века и до вечности,
Мы в долгу перед любовью тех,
Кто щедрей нас в гордой человечности
И великодушней в доброте.
Культа нет. Все идолы развенчаны.
Постаментов стёрты все следы.
Только им, — нас любящим, — обещаны
Поколений светлые труды!
Я живу, как в угаре, как в одном ни на минуту не прекращающемся порыве вперёд — кое-как ем и мало отдыхаю, моя голова вечно занята мыслями о том, что надо сделать, расчётами, поисками удачных слов и фраз. Я непрерывно озабочен — боюсь что-нибудь забыть, боюсь, что не успею завершить задуманное, боюсь четвёртого нападения рака и третьего удара и, главное, боюсь потери времени, боюсь, что события обгонят меня. Ах, как я кляну свою инвалидность и потерю нескольких лет после освобождения! Но делать нечего, надо сильнее вонзать шпоры в собственные бока и яростнее рваться вперёд.
Иногда мелькает здоровая мысль: «А уж не родственник ли я Иосифу Виссарионовичу по паранойе? У меня та же болезнь, но в иной форме! Вспомни-ка прабабушку, которая умерла связанной чудаковатым дедом, и мать, которая всегда была необычной, странной и привлекательной, не похожей на всех? Я же — врач и должен сам понимать, что я — параноид, психопат-маньяк в состоянии постоянного душевного возбуждения, напряжения и эйфории!» Но сейчас же другая, ещё более здоровая мысль гонит меня: «А кому какое дело до моего психического состояния? Я занят нужным делом, мои записки нужны, так о чём же заботиться?! Меня скоро не будет, а они останутся, и в этом, только в этом и всё дело!»
Поэтому положительные отзывы дают мне силы. Я не один, я чувствую рядом локоть друзей. Значит — мой труд полезен, а сознание этого делает его радостным! Это не патологическая эйфория, это великая радость и счастье творчества, это — Шёлковая нить!
Мои записки — черновой материал для будущих социологов, политиков, историков. Эти люди живут рядом. Они ждут. Значит, ни одного дня отдыха, пока работа не закончена!
Вперёд!
Своё дело я сделаю, а остальное поручаю судьбе: книги, как и их авторы, имеют свою историю, и я, верящий в своё счастливое избрание, твёрдо убеждён в счастливом окончании чемоданного заключения своих рукописей!
Глава 7. Беседа за круглым столом
Наша комнатка похожа на корабельную каюту: справа и слева стоит крупная мебель — диван и сервант с одной стороны, платяной шкаф и шкаф с холодильником — с другой. Между ними втиснуты этажерки, а где осталось место, на стене подвешены книжные полки. Между отдельными предметами едва можно просунуть палец. Место перед окном занимают стол и четыре стула. Свободного пространства так мало, что от двери к столу надо идти гуськом, а места на стульях занимать по очереди. Поэтому мы не можем принимать больше двух гостей сразу.
Стол у нас четырёхугольный. Но когда приходят Степан Ипполитович Медведев, Борис Владимирович Майстрах и Семён Иосифович Шавцов и затевают за чаем серьёзный и долгий разговор на какую-нибудь общественную тему, то мы называем его модным сейчас термином — беседой за круглым столом.
Медведев отсидел в Норильске полтора десятка лет и вышел таким же, каким был, — бодрым, приземистым крепышом, горячим и искренним человеком. Майстрах после Суслово побывал во многих местах заключения и ссылки, в том числе и в Норильске, и тоже остался таким, каким был, — долговязым и тощим, проницательным и информированным.
Степан восстановлен в партии, но он теперь не заместитель министра путей сообщения, а всего только скромный заместитель директора небольшого завода. Майстрах — не генерал, а полковник в отставке, работает в комиссии по истории советских вооружённых сил, беспартийный. Семён вообще не был репрессирован, он даже когда-то работал в Секретариате Берии. Теперь это такой же убеждённый коммунист, каким он всегда был. По своему официальному положению — неосталинист, осторожный, в меру поддакивающий, но очень разумный и мыслящий. В институте дважды избирался секретарём партийной организации, однако остаться в стороне от внутренних сомнений и поисков не смог: «Голова мешает спокойно жить!» Так и доискался этот пучеглазый, дородный «Зеркальный Карп» до бесед за круглым столом. Особого рвения не проявлял, больше слушал, пыхтел и пил чай (в вечер до 20 стаканов), а если вставлял своё замечание — то всегда умное, дельное и интересное.