[157]. В мире он выступает как гармоничная красота – «лепота». По чину создается как храм, так и человек. Внешний вид и строение человека описывается подобно строению здания, где каждый элемент наделен глубоким значением и обладает важной функцией. «Все в чине сотворил есть Бог добре… состав[158] во главе есть человеку, приложены же и власы на лепоту ей, и сердце на мудрость, и чрево на рас суждение сырищу (желудку – Т. Ч.), тело и чрево на здравие, селезню на гнев, кручину на вражду, слух на смех, стегна (бедра – Т. Ч.) на силу, ребра на сохранение, чресла на крепость»[159]. Смысл этого «Завета» состоит в объяснении необходимости гармонизации видимых (голова, желудок, селезенка и проч.) и невидимых (мудрость, красота, «рассуждение», смех и проч.) составов человеческого «естества»[160].
Если с головой связывается вся интеллектуальная деятельность, то с чревом – низшая мыслительная способность – «рассуждение сырищу». Таким образом, образуется иерархическая лестница видов мышления и органов, с ними связанных: мудрость (сердце), интеллект (голова), «рассуждение сырищу» (чрево). Подчиненную роль выполняют другие органы, отвечающие за эмоциональную сферу, а также за здоровье и целостность организма. Тело делает душу реальной. Без тела ее возможности находятся лишь в потенции. Антропологическая концепция «Заветов двенадцати патриархов» несколько напоминает учение апостола Павла о внешнем (телесном, плотском) и внутреннем (духовном)[161] человеке. Хотя Павел и доказывает тленность и гре ховность плоти[162] (Рим 7), но центром его концепции является вера в телесное воскресение человека через «усыновление, искупление тела нашего», которое немыслимо без апологии человеческой телесности.
Но особенную остроту вопрос о трапезе в восточнославянской традиции приобретает в XVII веке в связи с полемикой о времени преложения Святых Даров. Еще в начале семнадцатого столетия появляются сочинения, в которых ощущаются следы католического влияния на вопрос о времени преложения Святых Даров («Служебник» Гедеона Балабана (1604), «Служебник» 1610 г. виленского издания, переиздания 1639 и 1646 гг. «Служебника» Петра Могилы)[163]. Во второй половине столетия появляется «Выклад о Церкви святой» Феодосия Сафановича (1667), а годом раньше «Жезл правления» (1666) Симеона Полоцкого, а через пятнадцать лет появился «Хлеб Животный Сильвестра Медведева. Во всех этих трудах отчетливо прослеживаются следы западноевропейского католического влияния на концепцию пресуществления даров. Однако полемика возникла только после прибытия в 1685 г. в Москву «ревнителей Православия» братьев Иоанникия и Софрония Лихудов[164]. Как пишет Т. В. Панич: «Вопрос о времени преложения Святых Даров в распрях писателей имел весьма существенное значение, он был своего рода катализатором: от характера его решения участниками конфликта зависели их воззрения на многие аспекты историко-культурного процесса, в том числе литера туру»[165]. И конечно же именно мотив трапезы становится основным образным средством в этой полемике. И здесь мы сталкиваемся с теми же образами, с которыми сталкивались в легенде о псковском юродивом и царе Иване Грозном: истинная трапеза и трапеза душегубная. Наиболее ярко этот образ проявился в предсмертном видении патриарха Иоакима[166]. Патриарх видит «поставлену трапезу яко предоуготовися патриарху оузрех же и ину трапезу и царя седяща, и се предстоящии начаше предлагати пред меня ядения предизрядная на трапезу стола моего отъяху же ястия оная рыбы великия и части рыбны велми тучныя и протчая сладчаишая и рыбная брашна вся же сия не бяху мне оугодна и зело аки бы жадность и ревность мя, о заповедехъ Церкве святыя. поядаше глаголющу ми к предстоящимъ что творит таковая, государь яко в великии постъ, хощет питати мя рыбою, доколе сие будет развращение заповедимъ церковнымъ»[167].
И, позднее, в полемике сторонников старого обряда с теми, кто принял реформы патриарха Никона, вопрос о трапезе был одним из наиболее значимых. Из этого краткого экскурса в историю образа трапезы в отечественной традиции видно, сколь важное место в духовной жизни России отводилось этой теме и как тесно представление о трапезе духовной было в ней связано с представлением о трапезе телесной.
Елена СморгуноваТрапеза духовная. По славянским рукописным «Вертоградам лечебным» и лубочным листам
Московские Аптекарские огороды. В средневековой Москве специальные «аптекарские огороды» располагались в Берсеневке, которая в Москве современной лежит между Москвой-рекой и Водоотводным каналом. Два века назад на месте Большого Каменного моста через Москва-реку был брод, для постоянной застройки местность не годилась, потому что часто затоплялась водой и превращалась в болото. До устройства канала вся Берсеневка в половодье и в большие дожди заливалась водой – разливалась старица Москвы-реки. В обычное время она представляла собой отдельные, расположенные цепочкой, небольшие озерца или болота, заполненные водой или грязью. Для отвода воды был прорыт канал, его построили в 1783–1786 годах. И тогда русла Москвы-реки, старое и новое, разделились. Берсеневка была занята дворами садовников и в XVII веке называлась «Верхняя Садовая слобода». Здесь и были Аптекарские огороды.
Садовники были знатными людьми. Один из них – думный дьяк Аверкий Кириллов, заведовал царскими садами и построил себе в 1657 году рядом с церковью великолепные палаты. Церковь показана уже на плане Москвы XVII в. С 1625 года храм назывался «Великий чудотворец Никола за Берсеневою решеткою». И Никольская церковь и палаты Аверкия Кириллова на Берсеневской набережной сохранились в Москве до нашего времени.
А от Аптекарских огородов, где росла разная трава для лечения москвичей, сохранились старинные рецепты, собранные в Лечебники, хранящиеся в архивах и рукописных собраниях Московских Библиотек. Начиная с XVI века, они были широко распространены на Руси и назывались по-разному: «Лечебники», «Врачебники», а также «Травники», «Зелейники», «Вертограды лечебные». Лечебники были на Руси собственного состава и сочинения и переводные, переводили с польского, с латинского языков.
Характерная черта переводческой практики, которую отмечал академик Д. С. Лихачев: переводилось лишь то, что соответствовало «внутренней, в основе своей средневековой структуре древнерусской литературы»; при этом типично обращение с переводами: рукописи свободно переделывались, их изменяли при переписке, редактировали при новых переводах.
В Словарной картотеке Института русского языка Академии Наук на Кропоткинской хранится машинописная копия рукописного лечебника конца XVI – начала XVII веков. Подлинная рукопись написана полууставом и находится в собрании Большакова Московского Румянцевского музея (ГБЛ, ОР № 431). Замечательна сохранившаяся на полях рукописи лечебника запись некоего возмущенного читателя: «Горе от ума».
Одна из статей Лечебника посвящена человеческому сну, говорится о его разных видах и о возможном лечении при «немочах». Так, на листе 55 рукописи рассказывается «О сне не естественном»:
Лишней сон в человеке бывает от великой немочи главной [т. е. головной] – кою немочь докторове именуют литаргиа. Иногда же бывает тяшкое спание и грешение от немочи, кая бывает от кипения крове от селезненныя болести. Иныя убо от великаго смысла во уныние впадают и сон тяжек имеют и нецелоумны от того бывают, а та немочь родится от чермныя кручины. Иногда же выгоняют изнутри чермную кручину и афендроном.
Затруднительно понять, какое нездоровье происходит «от чермныя кручины». Если считать у прилагательного «чермный» старое значение слова «червленый, багровый, темнокрасный», то тогда тяжелый сон может быть от прилива крови к лицу, или к голове, сопровождающий, как мы теперь знаем, повышение кровяного давления. И эта «немочь» изгоняется изнутри «афендроном», или «афедроном» – задним проходом (от греческого слова άφεδρών – отхожее место; латинское – anus – задний проход): во все времена клизма была достаточно универсальным лечебным предписанием, для этой же цели использовалось и слабительное.
И еще одно, совершенно своеобразное и оригинальное по жанру якобы «медицинское» сочинение появляется в России в конце XVII века, а оформляется уже в XVIII веке. «Лечебник на иноземцев», или рукопись «о лечении иноземцев и их земель людей», составлен по форме как подлинный сборник врачебных рецептов: в Предисловии сказано, что он «выдан от русских людей», что он составлен для того, чтобы лечить иноземцев, что он содержит «зело пристойныя лекарства от различных вещей и дражайших». Автору рукописи знакома форма рецепта, он знает, что нужно сделать, чтобы получить лекарство: смешать, соединить в определенных пропорциях, варить, парить, мазать. Мы узнаем из рукописи, что Лечебник сложен в московском посаде: в одном из рецептом говорится – «потом взять москворецкой воды». И это чрезвычайно важная подробность. В тексте рукописи сам процесс лечения называется: лечба.
«Лечебник» для иноземцев замечателен своей формой и неожиданными поворотами мысли и образами: в нем приводятся сочетания слов, не возможные рядом в русском языке в обычном употреблении, это же относится к действиям, где одно действие, предлагаемое «лекарем», противоречит другому, за ним следующему, к обозначениям времени и места приема «лекарств», одновременно невозможными. Анализируя эту московскую рукопись конца XVII века, мы видим, как из традиционного жанра лечебников вырастает ранняя русская юмористика начала XVIII века.