— Еще, ох, еще, да, мой милый рыцарь, мой рыцарь, мой милый белый рыцарь, да, да, да, я хочу тебя. — Ее руки направили его внутрь, а затем сомкнулись на его спине, прижимая его к своему телу.
— Глубже, — шептала она, — Да! О!
Когда она сомкнула на его спине свои ноги, он почувствовал, что они упругие как сталь. По мере его движения внутрь, ее ногти впились в его спину, снова и снова и снова, пока она не издала крик и выгнулась под ним дугой. В этот момент ее руки нашли его соски и ущипнули, пока он не излил в нее свое семя. — «Теперь я могу умереть, счастливым». — Подумал рыцарь, и по крайней мере на несколько мгновений он ощущал блаженное спокойствие.
Он не умер.
Его желание было глубоко и безбрежно как море, но когда прилив схлынул, из-под него проявились скалы позора и как всегда острые рифы вины. Порой их накрывало волной, но они никуда не исчезали, оставаясь под водой, прочные, темные и осклизлые. — «Что я творю?» — спросил он себя. — «Я же рыцарь Королевской Гвардии».
Он скатился в сторону, вытянулся и уставился в потолок. Через него шла огромная трещина от стены до стены. Раньше он ее не заметил, как не заметил и сюжета гобелена, изображавшего Нимерию и ее тысячу кораблей. — «Я видел только ее. В окно мог заглянуть дракон, а я ничего бы не заметил, видя только ее грудь, лицо и улыбку».
— Где-то было вино. — Промурлыкала она возле его шеи. Она провела рукой по его груди. — Хочешь пить?
— Нет. — Он откатился прочь и сел на край кровати. В комнате было жарко, но он поежился.
— У тебя кровь. — Заметила она. — Я царапалась слишком сильно.
Когда она дотронулась до его спины, он поморщился, словно ее пальцы были огненными. — Не надо.
Он встал. Обнаженный как был.
— Хватит.
— У меня есть мазь. От порезов.
«Но она не исцелит мой позор».
— Царапины пустяк. Простите меня, миледи. Мне нужно идти…
— Так быстро? — У нее был голос с хрипотцой, и широкий рот, буквально созданный для шепота, и полные губы — для поцелуев. Ее волосы упали по обнаженным плечам на вершины холмиков грудей — большие и темные. Волосы вились крупными мягкими и ленивыми локонами. — Останьтесь со мной на ночь, сир. Мне нужно многому вас научить.
— Я уже многому у вас научился.
— Кажется, недавно вам нравились уроки, сир. Ты уверен, что не спешишь в постель к другой женщине? Скажи мне, кто она? Я сражусь с ней, с обнаженной грудью, на ножах. — Она улыбнулась. — Только, если это не одна из Змеек. Если это так, мы можем тебя поделить. Я обожаю моих кузин.
— Ты же знаешь, у меня нет других женщин. Только… долг.
Она повернулась на бок, облокотившись на локоть, и уставилась на него. Ее темные глаза сверкнули в свете свечей.
— Этот хворый паразит? Я его знаю. Сухой как песок между ног, а от его поцелуев остаются кровоточащие шрамы. Пусть твой долг сегодня поспит один, а ты оставайся со мной.
— Мне следует быть во дворце.
Она вздохнула.
— С твоей принцессой. Ты заставляешь меня ревновать. Я начинаю думать, что ты любишь ее сильнее, чем меня. Но девочка для тебя еще слишком юна. Тебе нужна женщина, а не ребенок, однако ради тебя я могу разыграть невинность, если тебя это возбуждает.
— Тебе не следует говорить подобные вещи. — «Помни, она — дорнийка». В Просторе есть поговорка: вспыльчивость дорнийцев, как и ненасытность и распутность дорнииек — из-за пищи, которую они едят. — «Жгучий перец и эти странные приправы горячат кровь, она просто не может с собой справиться».
— Я люблю Мирцеллу как дочь. — У него никогда не будет собственной дочери, как и никогда не будет жены. Взамен этого у него есть великолепный белый плащ. — Мы собираемся ехать в Водные Сады.
— Когда-нибудь точно уедете. — Согласилась она. — Хотя, с моим отцом любое дело требует в четыре раза больше времени. Если он сказал, что собирается отправиться завтра, то вы точно уедете в течение двух недель. Обещаю, тебе в Садах будет одиноко. И где же тот храбрый юный джентльмен, который говорил, что хотел бы провести остаток жизни в моих объятьях?
— Я был пьян.
— Ты выпил всего три чаши разбавленного вина.
— Я был пьян тобой. Десять лет прошло с тех пор как… До тебя я не прикасался к ни к одной женщине. С тех пор, как одел белое. Я не знал любви, до сих пор… Я боюсь.
— Что же так напугало моего белого рыцаря?
— Я боюсь за свою честь, — ответил он. — И за твою.
— Со своей честью я могу справиться сама. — Она прикоснулась пальцем к своей груди, медленно обводя им вокруг соска. — Как и со своим удовольствием, если придется. Я взрослая женщина.
Так и было, вне всякого сомнения. Видеть ее здесь, лежащей на перине, улыбающейся порочной улыбкой, играющей со своей грудью… есть ли еще на свете женщины с такими большими сосками или столь чувствительными? Он едва мог сдерживать себя, глядя на них, без того, чтобы не броситься на них, взять в рот и сосать, пока они не станут твердыми, влажными и лоснящимися…
Он отвернулся. Его одежда была свалена на ковре. Рыцарь наклонился, чтобы ее подобрать.
— У тебя дрожат руки. — Заметила она. — Думаю, им очень хочется меня приласкать. Может вам не следует так рваться собирать одежду, сир? Я предпочитаю видеть тебя в естественном виде. В постели, раздетого. Мы — сама естественность: мужчина и женщина, любовники, единая плоть, близкие, как только могут быть двое людей. Я предпочитаю оставаться женщиной из плоти и крови, чем из шелка и брильянтов. А ты… ты — это не твой белый плащ, сир.
— Нет. — Ответил сир Арис. — Я и есть мой плащ. И это должно прекратиться, для твоей же пользы, как и для моей. Если нас увидят…
— Мужчины решат, что тебе повезло.
— Мужчины решат, что я клятвопреступник. Что, если кто-то направится к твоему отцу и расскажет ему, как я тебя опозорил?
— Мой отец может быть кем угодно, но никто на свете не скажет, что он глупец. Моя невинность досталась бастарду из Божьей Благодати, когда нам обоим было по четырнадцать. И знаешь, что сказал мой отец, когда об этом узнал? — Она подхватила простыню и натянула ее до подбородка, чтобы скрыть наготу. — Ни-че-го. Мой отец отлично преуспел в ничегонеделании. Он называет это раздумьями. Скажи мне честно, сир, какой именно позор тебя беспокоит — мой или твой?
— Оба. — Ее упрек жалил больно. — Вот почему это должно быть в последний раз.
— Ты уже говорил это раньше.
«Говорил, и подразумевал это тоже. Но я слаб, иначе я бы не был здесь». — Он не смог бы сказать ей подобное, он чувствовал, она была из тех женщин, что презирают любой вид слабости. — «Она взяла больше от дяди, чем от отца». — Он отвернулся и нашел свою разорванную тунику на стуле. Снимая с него одежду, она порвала ткань.
— Пропала вещь. — Пожаловался он. — Как я теперь ее надену?
— Задом наперед. — Предложила она. — Когда ты наденешь верхнюю одежду, никто и не заметит, что нижняя порвана. Может, твоя малютка-принцесса зашьет ее для тебя. Или мне прислать в Водяные Сады новую тунику?
— Не надо подарков. — Они только привлекают внимание. Он расправил тунику и надел ее через голову. Задом наперед. Шелк холодил кожу, хотя в тех местах, где были царапины он прилип к спине. По крайней мере, она сгодится, чтобы добраться до дворца. — Все, что мне нужно — это закончить это… это…
— Разве это благородно? Ты меня обижаешь. Я начинаю думать, что все твои слова о любви были ложью.
«Я бы никогда не смог тебе солгать». — Сир Арис почувствовал, словно она дала ему пощечину.
— Ради чего еще я бы предал свою честь, как не ради любви? Когда я с тобой… я… я думаю, что ты — это единственное, что мне нужно на свете, но…
— Слова — пустой звук. Если ты любишь меня, не оставляй меня.
— Я принес клятвы…
— … не брать жены и не иметь детей. Что ж, я выпила лунный чай, и ты знаешь, что не сможешь на мне жениться. — Она улыбнулась. — Хотя меня можно убедить оставить тебя моим любовником.
— Ты меня дразнишь.
— Может чуть-чуть. Ты решил, что ты единственный Королевский Гвардеец, который влюбился в женщину?
— Всегда были мужчины которым было легче дать клятву, чем ее сдержать. — Признал он. Сир Борос Блаунт не чурается Шелковой Улицы, и сир Престон Гринфильд имел обыкновение хаживать в дом драпировщика, когда тот уходил по делам, но Арис не желал позорить братьев, рассказывая об их грехах. — Сира Терренса Тойне застали в постели со своей царственной госпожой, — вместо этого ответил он. — То была любовь, он в этом поклялся, но она стоила им обоим жизни, и привела к падению его рода и гибели лучших рыцарей из когда-либо живших на свете.
— Да, а что на счет Лукамора Здорового, у которого было три жены и шестнадцать детей? Меня всегда забавляла эта история.
— Истина не столь забавна. При жизни его никогда не звали Лукамором Здоровым. Его имя сир Лукамор Сильный, и вся его жизнь была ложью. Когда открылось его преступление, его кастрировали собственные братья по принесенным обетам, а прежний король отправил его на Стену. Эти шестнадцать детишек остались сиротами. Он не был истинным рыцарем, так же как и Терренс Тойне…
— А Драконий Рыцарь? — Она отпихнула простыню и спустила ноги на пол. — Ты говорил, что он — благороднейший рыцарь на свете, а он уложил в постель свою королеву и сделал ей ребенка.
— Я в это не верю. — Оскорбившись, ответил он. — Истории про измену принца Эйемона с королевой Нейерис всего лишь выдумка, ложь, которую распустил его брат, для того, чтобы передать свое наследство бастарду, а не родному сыну. Эйегона не зря прозвали Недостойным. — Он нашарил свой пояс с ножнами и застегнул его на талии. И хотя он странно смотрелся на шелковой дорнийской тунике, знакомая тяжесть меча и кинжала напомнила ему, кем и чем он является.
— Я не желаю остаться в памяти сиром Арисом Недостойным. — Я не запятнаю свой плащ.
— Да, — ответила она. — Такой красивый плащ. Но ты забыл, у моего двоюродного деда был точно такой же. Он умер, когда я была ребенком, но я его помню. Он был высокий как башня, и щекотал меня, пока я не теряла способность дышать от смеха.