я страшным красным медведем, выжал из Насти дикий, нечеловеческий крик. Она забилась на лопате.
– Держи! – прикрикнул отец на Савелия.
– Знамо дело… – уперся тот короткими ногами, сжимая рукоять.
Крик перешел в глубокий нутряной рев.
Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.
Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.
– Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, – облизал пот с верхней губы Савелий.
Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.
– Да не так, Хоссподи! – Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.
Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.
– Справа, справа, – заглянула в печь мать, направила кочергу няни.
– Я и то вижу, – сильней заворочала угли та.
Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.
– Как стремительно лицо меняется, – смотрел Лев Ильич. – Уже совсем не ее лицо.
– Угли загорелись! – широкоплече суетился отец. – Как бы не спалить кожу.
– А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, – выпрямился Савелий.
– Смотри, не сожги мне дочь.
– Знамо дело…
Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.
– Тогда ты… того… – почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.
– За три часа спекётся, – вытер пот со лба Савелий.
Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:
– Ладно…
– Я вас оставлю, господа, – пробормотала мать и ушла.
Няня тяжело двинулась за ней.
Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.
– А что, Сергей Аркадьевич, – отец Андрей положил руку на плечо Саблина, – не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?
– Пока суть да дело? – растерянно прищурился на солнце Саблин. – Давай, брат. Ударим.
Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.
– Это душа с тела вон уходит, – устало улыбнулся повар.
Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.
Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.
Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.
– А это моя дочь! – встал с бокалом Саблин. – Рекомендую, господа!
Все зааплодировали.
Кроме четы Саблиных, отца Андрея и Льва Ильича, за красиво убранным столом сидели супруги Румянцевы и Димитрий Андреевич Мамут с дочерью Ариной – подругой Насти. Повар Савелий в белом халате и колпаке стоял наготове с широким ножом и двузубой вилкой.
– Excellent! – Румянцева жадно разглядывала жаркое в короткий лорнет. – Как она чудно была сложена! Даже эта двусмысленная поза не портит Настеньку.
– Нет, не могу привыкнуть. – Саблина прижала ладони к своим вискам, закрыла глаза. – Это выше моих сил.
– Сашенька, дорогая, не разрушай нашего праздника. – Саблин сделал знак Павлушке, тот засуетился с бутылками. – Мы не каждый день едим своих дочерей, следовательно, нам всем трудно сегодня. Но и радостно. Так что давайте радоваться!
– Давайте! – подхватила Румянцева. – Я семь часов тряслась в вагоне не для того, чтобы грустить!
– Александра Владимировна просто устала, – потушил сигару отец Андрей.
– Я прекрасно понимаю материнское чувство, – заворочался толстый, лысый, похожий на майского жука Мамут.
– Голубушка, Александра Владимировна, не думайте о плохом, умоляю вас! – прижал руки к груди пучеглазый крупнолицый Румянцев. – В такой день грешно печалиться!
– Сашенька, думайте о хорошем! – улыбнулась Румянцева.
– Мы все вас умоляем! – подмигнул Лев Ильич.
– Мы все вам приказываем! – проговорила огненноволосая, усыпанная веснушками Ариша.
Все засмеялись. Павлушка с понурым, опухшим от слез лицом наполнял бокалы.
Саблина облегченно засмеялась, вздохнула, качнула головой.
– Je ne sais ce qui me prit…
– Это пройдет, радость моя. – Саблин поцеловал ее руку, поднял бокал. – Господа, я ненавижу говорить тосты. А посему – я пью за преодоление пределов! Я рад, если вы присоединитесь!
– Avec plaisir! – воскликнула Румянцева.
– Присоединяемся! – поднял бокал Румянцев.
– Совершенно! – тряхнул брылами Мамут.
Бокалы сошлись, зазвенели.
– Нет, нет, нет… – затрясла головой Саблина. – Сережа… мне плохо… нет, нет, нет…
– Ну, Сашенька, ну, голубушка наша… – надула губы Румянцева, но Саблин властно поднял руку:
– Silence!
Все стихли. Он поставил недопитый бокал на стол, внимательно посмотрел на жену.
– Что – плохо?
– Нет, нет, нет, нет… – быстро трясла она головой.
– Что – нет?
– Мне плохо, Сережа…
– Что – плохо?
– Плохо… плохо, плохо, плохо…
Саблин резко и сильно ударил ее по щеке:
– Что тебе плохо?
Она закрыла лицо руками.
– Что тебе плохо, гадина?
Тишина повисла в столовой. Павлушка горбато замер с бутылкой в руке. Савелий стоял с обреченно-непонимающим лицом.
– Посмотри на нас!
Саблина окаменела. Саблин наклонился к ней и произнес, словно вырезая каждое слово толстым ножом:
– Посмотри. На нас. Свинья.
Она отняла руки от лица и обвела собравшихся как бы усохшими глазами.
– Что ты видишь?
– Лю… дей.
– Еще что видишь?
– На… стю.
– И почему тебе плохо?
Саблина молчала, вперясь в Настино колено.
– Не стоит так откровенно не любить нас, Александра Владимировна, – тяжело проговорил Мамут.
– Хотя бы учитесь скрывать свою ненависть, Сашенька, – нервно усмехнулась Румянцева.
– Поздновато, – глядела исподлобья Арина. – В сорок-то лет.
– Ненависть разрушительна для души, – хрустнул пальцами отец Андрей. – Ненавидящий страдает сильнее ненавидимых.
– Как это все глупо… – грустно покачал головой Румянцев.
– Зло не глупо. Зло – пошло, – вздохнул Лев Ильич.
Саблина вздрогнула:
– Да нет… господа… я не…
– Что – нет? – сурово смотрел Саблин.
– Я…
– Савелий! Отдай ей нож и двузубец!
Повар осторожно приблизился к Саблиной, протянул приборы ручками вперед.
– Пожалуйте.
Саблина взяла и посмотрела на них, словно видела впервые.
– Ты будешь обслуживать нас, – опустился на свое место Саблин. – Будешь вырезать куски на заказ. Ступай, Савелий.
Повар вышел.
– Давайте есть, господа, пока Настя не остыла! – Саблин заложил себе угол салфетки за ворот. – На правах отца новоиспеченной я заказываю первый кусок: левую грудь! Павлушка! Неси бордо!
Саблина встала, подошла к блюду, воткнула вилку в левую грудь Насти и стала отрезать. Все прислушались. Под коричневой хрустящей корочкой сверкнуло серовато-белое мясо с желтоватой полоской жира, потек сок. Саблина положила грудь на тарелку, подала мужу.
– Прошу, господа! Не теряйте времени!
Первой опомнилась Румянцева.
– Сашенька, срежьте мне эдак вот вскользь с ребер, самую капельку!
– А мне окорок! – хлебнул вина Мамут.
– Плечо и предплечье, Александра Владимировна. – Румянцев потер пальцами, словно считая невидимые деньги. – Только, знаете, без руки, вот… самое предплечье, самое вот это…
– Руку можно мне, – скромно кашлянул Лев Ильич.
– А я попрошу голову! – бодро оперся кулаками о стол отец Андрей. – Дабы противостоять testimonium paupertatis.
Арина подождала, пока Саблина исполнит все просьбы.
– Александра Владимировна, а можно мне…
И смолкла, глянув на отца.
– Что? – наклонился Мамут к дочери.
Арина прошептала ему на ухо.
– Только скажи как взрослая, а не так, – посоветовал он.
– А как?
Отец шепнул ей на ухо.
– Что тебе, Аринушка? – тихо спросила Саблина.
– Мне… восхолмие Венеры.
– Браво, Арина! – воскликнул Саблин, и гости зааплодировали.
Саблина примерилась, заглядывая сверху и снизу: промежность была скрыта между ног.
– Не так оно и просто добраться до тайного уголка! – подмигнул Румянцев, и взрыв смеха заполнил столовую.
– Погоди, Саша… – Саблин встал, решительно взялся за Настины колени, потянул, раздвигая. Тазовые суставы захрустели, но ноги не поддались.
– Однако! – Саблин взялся сильнее. Шея его вмиг побагровела, ежик на голове задрожал.
– Повремени, брат Сергей Аркадьич, – встал батюшка. – Тебе сегодня грех надрываться.
– Я что… не казак? Есть еще… и-и-и!.. порох в пороховницах… и-и-и! – кряхтел Саблин.
Отец Андрей взялся за одно колено, Саблин за другое. Потянули, кряхтя, скаля красивые зубы. Сочно треснули суставы, жареные ноги разошлись и развалились, брызгая соком рвущегося мяса. Скрытый ляжками от жара печи, лобок светился нежнейшей белизной и казался фарфоровым. Два темных паховых провала с вывернутыми костями и дымящимся мясом оттеняли его. Поток коричневого сока хлынул на блюдо.
– Сашенька, s'il vous plait, – вытирал руки салфеткой Саблин.
Холодный нож вошел в лобок, как в белое масло: дрожь склеившихся волосков, покорность полупрозрачной кожи, невинная улыбка слегка раздвинутых половых губ, исходящих нечастыми каплями: