В начале июня пришел к нему Мелентьев и сказал:
— Разговор есть, Кайданов.
— Садись.
Мелентьев сел, вытащил бумагу, медленными движениями развернул ее и положил на стол:
— Вот, читай.
Это было заявление об уходе.
Дмитрий несколько секунд молча разглядывал его.
— Самое сложное в обработке я сделал, — сказал Мелентьев. — С остальным Ольф справится.
Дмитрий, не поднимая на него глаз, кивнул, написал внизу «не возражаю», поставил число, подпись и только тогда спросил:
— Куда думаешь идти?
— Еще не знаю, — сказал Мелентьев, внимательно разглядывая его. — Наверно, в Москву вернусь… А ты, я гляжу, не очень-то удивлен.
— Нет.
Мелентьев усмехнулся.
— Считаешь, что так все и должно было кончиться?
— Вероятно.
— Вон как… — Мелентьев покрутил головой и полез за сигаретами. — Это почему же, если не секрет?
Дмитрий промолчал, устало подпер рукой тяжелую голову.
— И давно ты так думаешь? — продолжал допытываться Мелентьев. — Не с первого же дня?
— Какая разница?
— Ну все-таки… Плохо ли, хорошо ли, а почти три года вместе отработали. Это же все-таки срок, и немалый. Что молчишь?
— А что говорить?
— Или — неподходящее время для разговора я выбрал?
— Пожалуй.
Мелентьев помолчал и жестко сказал:
— Может, и так, но когда-то мы еще увидимся… Хочется мне напоследок кое-что сказать тебе.
— Говори.
— Жаль, разговор в одни ворота будет… Ну, да ладно, и то хлеб. Так вот, Кайданов, если ты считаешь, что я ухожу потому, что в наших с тобой стычках твою правоту признал, то — ошибаешься.
— Ничего я не считаю, — Дмитрий поморщился.
— Да? Уже хорошо, хоть и не совсем верится. Ладно, спишем это и на мою мнительность. Так вот, правоты за тобой признать не могу по одной причине — нет ее у тебя. Пока, по видимости, последнее слово за тобой осталось, но это только видимость. Рано или поздно и ты придешь к тому же, что и я, или застрянешь где-то в середнячках, хотя, возможно, я не совсем понимаю тебя, и все твое благодушие и так называемая доброта — тоже одна только видимость.
Мелентьев помолчал, видимо ожидая возражений. Но Дмитрий коротко сказал:
— Я слушаю.
— Слушать-то слушаешь… Тебе что, совсем неинтересно, что я говорю?
— Откровенно говоря, не очень.
— Да? Ну, я все-таки скажу. Видишь ли, я вовсе не против доброты как таковой. Я и сам не считаю себя злым. Одного только понять не могу: когда эта доброта расползается сопливой лужей и мажет все, что ни попадется. Когда доброта превращается в бесхарактерность, в безволие — а случается это сплошь и рядом, — это уже бедствие. На этом-то мы с тобой и разошлись.
— Разве?
— Ну а на чем же? Все твои выкрутасы с Шумиловым, с этими зелеными новичками — что же это, по-твоему? Или ты думаешь, что теперь я иначе смотрю на все? Ошибаешься. Я уже сказал, что твоей правоты в наших спорах с тобой не признаю. Правда, ты оказался не таким уж простым, как мне показалось сначала. Потому-то я и затеял этот разговор, что всего не понимаю в тебе.
— Чего именно не понимаешь? — вяло спросил Дмитрий.
— Да как-то нелогично действуешь ты… Сначала я думал, что вся эта возня с пацанами — от твоей слабости. Решил, что тебе захотелось на всякий случай популярность себе завоевать, так сказать, тылы обеспечить, чтобы дальше легче жилось. Ну а мне не нужно это, я никогда ни под кого не подлаживался. Я привык во всем на себя полагаться, и что твой либерализм мне не по вкусу пришелся — естественно. Я принимаю за аксиому, что люди делятся на умных и глупых, сильных и слабых, на талантливых и бездарных. Так было всегда, так есть и так будет. Это — биология, и никуда от нее не денешься. И каждый должен знать свое место и свои возможности. Нельзя допускать, чтобы глупые, слабые и бездарные пудовыми гирями висели на ногах умных, талантливых и сильных. Пользы от этого никому, в том числе и слабым, а вред — огромный. По-моему, это достаточно очевидно, Америки я не открыл.
— Да, тезисы не из свеженьких, — согласился Дмитрий.
— Надеюсь, обзывать меня ницшеанцем и суперменом ты не станешь? — с иронией осведомился Мелентьев.
— Да нет, зачем же…
— Уже хорошо. Так, как думаю я, думают многие, но высказываться не решаются, потому что это считается неприличным. И действовать в соответствии с этими принципами тоже отваживается далеко не каждый. Ну а я вот — не боюсь.
— Потому что ты сильный, умный и талантливый, — без всякого выражения сказал Дмитрий.
— Да, — серьезно сказал Мелентьев. — И я не хочу, свои силы и талант тратить на пустяки. И уверен, что и ты не хочешь, — потому что и ты из той же породы. И ты меня не убедишь, что тебе приятно расходовать себя по мелочам.
Дмитрий покачал головой:
— Не собираюсь ни в чем убеждать тебя.
— А вот мне кое в чем хотелось бы тебя переубедить.
— Это в чем же?
— Ты — большой корабль, а плаваешь пока мелко. Вернее, не так глубоко, как мог бы. Сначала я думал, что все это из-за твоей мягкотелости, из нежелания трепать себе нервы, из-за стремления угодить и нашим и вашим. Но твое поведение во время эксперимента, откровенно говоря, удивило меня.
— Почему?
— Ты ведь очень многим рисковал. Вся твоя карьера могла к черту полететь. Чтобы решиться на такой риск, сила нужна немалая. Я попытался поставить себя на твое место и подумал: а я решился бы на это? Пожалуй, что и нет… Даже наверняка не решился бы, — признался Мелентьев. — И вот этакое… логическое несоответствие и удивляет меня в тебе.
— А может, дело тут не в логике? — усмехнулся Дмитрий.
— В чем тогда?
— Ты хочешь, чтобы я тебе объяснил?
— Да не мешало бы.
Дмитрий помолчал и вздохнул:
— Эх, Валерка, человек ты… Ничего я тебе не стану объяснять. Не сумею, да и вряд ли ты поймешь.
— Вон как…
— Это не в обиду тебе сказано… Просто мы люди разных миров. Ты моего мира не приемлешь, я — твоего, и объясниться нам трудно.
— А ты попробуй, — прищурился Мелентьев.
— Да что пробовать… Жалко мне тебя.
— Жа-алко? — с нескрываемым удивлением протянул Мелентьев, — Вот дожил… Впервые слышу такое.
— И плохо, что никому не приходило в голову пожалеть тебя, посочувствовать.
— А мне это и не нужно.
— А что же тебе нужно?
— Многое. И прежде всего — чтобы мне не мешали работать, дали возможность полностью проявить себя. Я думаю, что способен на многое… И многое сделаю.
— Возможно, — неохотно согласился Дмитрий. — Талантом тебя бог не обидел. Сделаешь…
— Тогда с чего это тебе жалко меня стало? — Мелентьев зло усмехнулся.
— А с того, что, видно, не так уж сладко тебе… в этой пустыне жить.
— В какой пустыне?
— Да в такой… из которой ты пытаешься бежать сейчас.
— Куда это я пытаюсь бежать?
— Куда — не знаю, а откуда — вижу.
— Интересно… И что же ты видишь?
— Да то, что вот уходишь ты — и ничего после тебя не останется здесь. Кроме работы, конечно.
— Мало этого?
— Этого, как видно, даже для тебя мало.
— На Жанну намекаешь?
— Не только. Уедешь — и ведь вряд ли найдется хоть один человек, который пожалеет об этом.
— Далась тебе эта жалость, — с досадой сказал Мелентьев. — Жил до сих пор без нее — и ничего, обходился. И дальше проживу.
— Да живи, кто тебе не дает.
И так явно прозвучало в словах Дмитрия желание поскорее закончить разговор, что Мелентьев, пристально поглядев на него, поднялся.
— Ну что ж, погутарили — и хватит. Видно, и в самом деле неудачное время я выбрал… Ты бы полечился, а то выглядишь неважно.
Дмитрий молча поднялся, протянул ему руку:
— Ну, счастливо.
— Может, когда еще увидимся…
— Конечно… Заявление отдашь секретарю Торопова, она все сделает.
— Знаю.
Дня через три Ольф спросил:
— Куда это Валерка запропастился?
— Наверно, уехал, — сказал Дмитрий.
— В отпуск?
— Да нет, он же уволился.
— К-как уволился?
— Да так. Написал заявление, я подписал.
— Когда?
— Три дня назад.
Ольф долго молча смотрел на него и неуверенно осведомился:
— А ты, это самое… не загибаешь?
— Чего ради?
— А что же сразу ничего не сказал?
— Я думал, он сам скажет.
— Сам, сам… А у тебя что, язык отвалился бы?
Дмитрий промолчал, а Ольф огорченно сказал:
— Черт, как нехорошо получилось… Столько работали вместе, а расстались — как случайные попутчики на вокзале.
Дмитрий с отсутствующим видом смотрел перед собой в стол и явно ждал, когда Ольф уйдет. Но Ольф не уходил. Он вспомнил, как Дмитрий при его появлении торопливо прикрыл газетой исписанные листки, и решил спросить напрямик:
— Послушай, что ты сейчас делаешь?
— Сижу.
— Это я вижу, — серьезно сказал Ольф. — Работаешь над чем?
— Ищу математическое доказательство существования господа бога, — медленно сказал Дмитрий. — А также всех его боженят, ангелят, чертенят и прочей нечисти.
— Ясно, — сказал Ольф, поднимаясь. — Когда прикажешь лететь в Новосибирск?
— Когда хочешь. Только сначала сдай работу.
— Тогда в понедельник и подамся. Что не успею сам — Жанна закончит.
— Мне все равно, — безучастно сказал Дмитрий.
В Новосибирске Ольф пробыл чуть меньше месяца. С первых же дней затосковал по Светлане, по сыну, через неделю уже ругал себя, что выдумал эту поездку, и, стремясь до предела сократить срок командировки, работал с утра до ночи. Одно хорошо было в этой затее — Светлана присылала ему письма, каких не писала никогда. Приходили они почти ежедневно, и Ольф, бережно вытягивая конверт со знакомым почерком из пачки писем на столике дежурной, улыбался, шел к себе в номер и запирался на ключ, хотя помешать ему никто не мог — против обыкновения, знакомыми он почему-то не обзавелся, и приходить к нему в номер было некому. Сначала он быстро проглядывал письмо, чтобы узнать новости, потом удобно усаживался в кресло и читал медленно, и улыбался ласковым словам Светланы, а вечером, лежа в постели, перечитывал письмо еще раз. И на следующий день, не дожидаясь лифта, торопливо поднимался на пятый этаж и шел к столику дежурной. Она как-то пошутила, качая старой седой головой: