у: смотри прямо, трезво, честно, в себе прежде всего ищи источник бед своих, неудач, несуразностей, не жди могучего благодетеля, не сотвори себе кумира, не обольщайся. Не от многократных ли нарушений именно этой заповеди так страдала и до сих пор страдает моя Родина, думал я с горечью.
С тех пор прошло около месяца, и в декабре мы встретились наконец с самим Бариновым.
Заместитель Председателя Верховного суда СССР тоже, конечно, ничем особенно от других смертных не отличался. Невысокий, опрятный, внимательный человек встретил меня вежливо, вспомнил о «Деле Клименкина», сказал, что тогда еще, при первом пересмотре, подумал о том, что необходимо поставить себя на место обвиняемого — только так можно действительно разобраться, нащупать истину. У него привычка такая — дела, подлежащие пересмотру, давать разным людям, независимо друг от друга, чтобы максимально исключить возможность ошибки. Потому он в конце концов и пригласил Сорокина, члена Военной коллегии, человека со стороны.
Я внимательно вглядывался в лицо Сергея Григорьевича, пытаясь определить, что же он все-таки за человек. Лицо казалось очень обычным, простым, и была в нем только одна, пожалуй, характерная деталь: капризно оттопыренная нижняя губа. Ну и что из этого? Вообще же произвел он на меня впечатление человека уставшего, но вполне объективного и доброжелательного.
А в «Деле Клименкина» Сергей Григорьевич Баринов сыграл несомненно положительную роль. Он вообще один из самых положительных героев этой истории, а его обращение к Сорокину вопреки субординации (ведь Сорокин — член Военной коллегии, а «Дело Клименкина» — гражданское…) — акт неординарный, и направлен он был на поиск истины.
— В нашем деле самое главное — объективность, — приблизительно так говорил Баринов. — Я видел, что там много напутано, а главное — надо всеми довлело представление о неприглядной личности обвиняемого. Поэтому я и пригласил «человека со стороны». Мы иногда делаем так, в особо запутанных случаях. Поговорите с Сорокиным, он должен все хорошо помнить. И просьба: когда напишете материал, покажите его нам…
Он позвонил Сорокину тут же, при мне, и дал ему распоряжение меня принять.
Роль Сорокина в деле особенно важна. Если попытаться как-то охарактеризовать его заочно, то можно, наверное, сказать так: компетентный человек. Что-то объединяло для меня Сорокина с Вознесенским. Это как раз то, чего всегда так не хватает нам. Не разговоры о делах, не благие пожелания, а именно дело, конкретное добро. Никто не обязан быть святым, мессией, каким-то особенным филантропом и так далее. Но дело свое каждый обязан делать хорошо.
В разговоре по телефону Сорокин тоже понравился мне — своим живым, бодрым и в то же время мягким, интеллигентным голосом. Он выразил готовность к немедленной встрече, мы встретились, и впечатление подкрепилось, так сказать, визуально.
Полноватый, в очках, интеллигентный и мягкий, Сорокин был не похож на судью. Хотя — как он мне сказал — ему приходилось выступать неоднократно в роли судьи первой инстанции, да еще и по военным делам, а это, конечно же, требует решительности и твердости. Мы говорили не только о «Деле Клименкина», но и о литературе. Сорокина заинтересовала моя книга, он попросил почитать. Оказалось, он много читает и вообще в курсе культурной жизни. «Всякая власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно», — вспомнил он известное изречение, когда я задал ему прямой вопрос: что двигало теми, кто мешал торжеству справедливости.
Любопытно было узнать его мнение об участниках процесса, которое создалось из знакомства только лишь с документами.
— Что вы думаете о Каспарове? — спросил я.
— Интересная фигура, — сказал Сорокин, подумав. — Правда, если честно, то мне не совсем понятно, что двигало этим человеком. Его высокие слова о справедливости — это, конечно, хорошо, но… Не было ли у него немножко сведения счетов с тамошней милицией? В деле он, несомненно, сыграл роль положительную, но раз уж вы хотите писать повесть, то подумайте и об этой стороне. Вам виднее, конечно, вы с ним встречались. Но личность Каспарова интересная, с этим я согласен.
Мы прошли в канцелярию, и Сорокин затребовал папку надзорной инстанции, где содержались все документы, которые относились к «Делу Клименкина». Можно представить, с каким интересом я рассматривал все, что там было. Кое-что удалось выписать. Именно тут я еще раз убедился в том, что в Верховном суде Союза работают такие же люди, как и везде, то есть со всеми человеческими слабостями. Сорокин показал мне заключения двух консультантов, на которых основывался отрицательный ответ А. Ф. Горкина в «ЛГ». Затребовав из Туркмении все дело, которое после третьего процесса и приговора содержалось в шести томах, они тоже, по-видимому, прочитали только два — первый и шестой, ибо все их ссылки были только на два этих тома. Сорокин деликатно указал мне на это, объяснив, что отсюда он и понял необходимость сооружать «простыню».
— Но почему же так? — наивно спросил я. — Почему так поверхностно они отнеслись к делу?
Сорокин молча пожал плечами. А потом сказал:
— Бывает. Дел ведь много, работа у них тоже нелегкая.
Расстались мы в самом искреннем взаимном расположении.
Опять и опять думал я, как же все непросто, как зависит судьба каждого от обстоятельств подчас случайных. Действительно «дел много» у всех и «работа нелегкая». Но ведь от работы проверявших «Дело» консультантов зависела судьба, жизнь человека. И если бы не тот самый звонок Румера Баринову, после которого заместитель Председателя Верховного суда согласился принять корреспондентов, если бы не благородный пыл корреспондентов и адвоката в поисках истины, если бы не компетентность и добрая воля — порядочность! — Сорокина в свое время, то… Можно, всегда, наверное, можно исправить упущения, ошибки, нейтрализовать злую волю или просто недобросовестность, равнодушие, нежелание работать отдельных людей. Но как же негасимо должен в таком случае гореть огонь порядочности, нравственности, человечности в других людях, как важно создать в обществе атмосферу, благоприятную для такого огня!.. Нельзя требовать безошибочной работы, мудрости, высокой квалификации от всех людей в обществе — ошибки, проявления злой воли будут всегда, в любом общественном механизме. Но как сделать так, чтобы возможность исправления ошибок была наибольшей? Как же создать «режим наибольшего благоприятствования» для людей нравственных, «общественных», духовно богатых?
«ЧТО» И «КАК»
Трудно начинать большую работу. И чем она важнее, чем значительнее для тебя, тем труднее. Из своего опыта я уже знал, что в таких случаях самое спасительное — «моцартовская» легкость. Нужно преодолеть страх начала, страх чрезмерной ответственности и, освободившись от этих оков, заговорить своим голосом.
Что такое вообще творчество? Много копий сломано в связи с этим понятием, главным образом теми, кто лишь в отдаленном приближении представляет, что это такое, но есть мысль — и я с ней согласен, — что творит не сам человек, не жалкое смертное существо, закованное в телесную оболочку, творит нечто более высокое посредством его. Человек-творец, таким образом, выступает лишь в роли приемника и передатчика одновременно… И следовательно, главное для того, чтобы начать творческий процесс, — это привести себя в соответствующее состояние. То есть освободиться от всего, что мешает приему и передаче. Талант же это и есть, наверное, высокое качество «приемно-передающего» устройства, чувствительность и совершенство его в обоих отношениях. И, кроме того, необходима способность приводить себя в соответствующее творческое состояние.
Но, для такой работы, какая предстояла мне, то есть для написания документальной повести, основанной на действительных событиях и документах, необходимо было не только настраиваться на «прием» и «передачу», а изучить весь огромный материал, который относился к делу, чтобы потом процесс «приема» и «передачи» шел без затруднений. Многое было прочитано, многое нужно еще читать, изучать — вплоть до Уголовного и Уголовно-процессуального кодексов, — но необходимо не только прочитать и изучить, а еще и осмыслить, переварить — с тем, чтобы уметь потом применить… И предстояло еще выбрать форму. Только замысел и самое начало работы было приятно, легко, интересно. А потом начались мучения.
Многие уже писали о страхе перед чистым листом бумаги (у художников — страх перед чистым холстом). В сущности, он чем-то напоминает страх перед открытым водным пространством, если необходимо по этому пространству плыть, или перед бездной под самолетом, в которую нужно парашютисту прыгать. Есть еще страх выступающего перед многочисленными слушателями, вот он, наверное, ближе всего. Ты должен знать, что сказать, ты должен знать, как сказать для того, чтобы тебя поняли и приняли. И ты должен не сбиться… Если, выступая, ты будешь думать не о том, что и как, а о впечатлении, которое ты производишь, то есть не о деле, а о себе, дело плохо. Неудачи плохих ораторов тем и обусловлены, что они слишком заняты собой… То же и с художниками. Конечно, художник выражает свой внутренний мир. Однако чем больше общего включает его личный мир, тем больший успех ему обеспечен. И это вполне понятно, потому что какое мне дело до переживаний кого бы то ни было, если этот «кто бы то ни было» ничем не похож на меня. Даже прекрасный передатчик может быть плохим творцом, если он никудышный приемник.
Короче говоря, нужно забыть о себе. Думать только о деле, о том, что ты хочешь сказать, какие мысли свои передать по этому поводу.
Это «что» было, пожалуй, ясно. Вопрос, как писать повесть, гораздо труднее. Легко себе представить, что материала было на самом деле не мало, а слишком много для написания небольшой газетной повести, пусть и с продолжениями. Одиннадцать томов самого дела. Длительность в четыре с половиной года. Четыре следствия и четыре процесса, каждый из которых заслуживает чуть ли не написания пьесы. Но главное — главное! — десятки людей-участников. А какие характеры, какие типы!